Зыбучий песок, уходящий в землю.
Тонкий белый песок в воде.
«Быстро, быстро, быстро забудь его, чтобы ты могла лечь с Джебом. Забудь, Таня, чтобы ты могла лечь со своим третьим, и четвертым, и пятым. Александр мертв, о-го-го!»
Месяцы, месяцы, месяцы, месяцы.
Александр, Александр, Александр, Александр.
«„Таня, Таня…“
Это ты, я знаю, это безжалостный всадник, зовущий меня назад в…
Лазарево…
Мы жили в состоянии восторга и страсти, словно знали даже тогда, что это останется с нами на всю жизнь.
Ты видишь нашу измятую постель, нашу керосиновую лампу? Видишь чайник, в котором я кипятила воду, видишь стол, который ты смастерил для меня, на нем я готовила пироги с капустой? Видишь папиросы, которые я скручивала для тебя, и одежду, которую стирала для тебя? Видишь мои руки на тебе и мои губы и мое ухо, прижатое к твоей груди, когда я слушала биение твоего сердца? Скажи мне, ты видишь все это перед собой, и вокруг себя, и внутри себя тоже?
Бог тебя храни, если ты жив, безжалостный Александр!
Но если ты ангел, взирающий на меня сверху, не следуй за мной в горы Суеверий, не являйся сюда, когда вокруг меня холод и мрак. Я живу в пустыне, слушая ветер и любуясь цветами весной.
Не приходи сюда.
Вместо этого пойдем со мной в то место, куда я улетаю, следуй за мной над океанами, морями и реками, разделяющими нас, возьми меня за руку и дай мне провести тебя по сосновым шишкам и сосновым иглам, чтобы смочить ноги в Каме, когда солнце выглядывает из-за голых вершин Уральских гор, обещая нам еще один день. Войдем со мной в реку, поплывем со мной через реку на другой берег против сильного течения. Ты плывешь, немного боясь, что меня унесет вниз по течению. Я кричу: „Плыви быстрее, быстрее!“ И ты улыбаешься и плывешь быстрее, не сводя с меня взгляда. Ты всегда немного впереди, поворачиваешь ко мне свое сияющее лицо. Приди ко мне сюда еще на одно утро, еще на один костер, еще на одну папиросу, еще на один заплыв, еще на одну улыбку, еще на один взгляд в вечность, которую мы называли Лазаревом, мой Александр!»
Глава 35
Ораниенбург, Германия, 1945 год
Александр не знал, какой идет месяц, когда состав окончательно остановился и им было приказано выходить. Его давно разлучили с Успенским и приковали к невысокому белокурому и приятному лейтенанту Максиму Миснову, который мало разговаривал и много спал. Успенский, у которого была сломана челюсть, ехал в другом вагоне.
По пути Максим Миснов немного рассказал Александру о своей жизни. Когда немцы напали на Россию в 1941 году, он пошел добровольцем на фронт. К 1942 году Миснову еще даже не выдали пистолет. Немцы четыре раза брали его в плен, и три раза он бежал. Американцы освободили его из Бухенвальда, но, будучи преданным солдатом Красной армии, он дошел до Эльбы и участвовал вместе с русскими в битве за Берлин. За проявленный героизм его наградили орденом Красной Звезды. Позже, в Берлине, его арестовали и приговорили к пятнадцати годам за измену. Благодаря своему благодушию он даже не сетовал на это.
Заключенных построили в колонну по двое, и два километра они шли по лесной дороге, а потом по тропе среди высоких деревьев до белой нарядной сторожки у ворот. Наверху сторожки были часы, и по обе стороны от часов стояли часовые с пулеметом. Заключенные миновали большое желтое здание перед воротами.
– Бухенвальд? – спросил Александр у Миснова.
– Нет.
– Освенцим?
– Нет-нет.
Железные кованые буквы на воротах складывались в слова: «Arbeit Macht Frei».
– Что, по-вашему, это значит? – спросил мужчина, идущий за ними.
– «Оставь надежду всяк сюда входящий», – ответил Александр.
– Нет, – возразил Миснов. – Это значит «Труд делает свободным».
– Как я и сказал.
Миснов рассмеялся:
– Наверное, это лагерь первого класса. Для политзаключенных. Возможно, это Заксенхаузен. В Бухенвальде не было такой надписи. Он для более серьезных преступников, для постоянных нарушителей.
– Вроде тебя?
– Вроде меня. – Он дружелюбно улыбнулся. – В Бухенвальде была надпись: «Jedem das Seine» – «Каждому свое».
– Немцы умеют вдохновлять, мать их! – заметил Александр.
Это Заксенхаузен, сказал им новый комендант лагеря, отталкивающего вида толстяк по фамилии Берестов, который во время разговора постоянно отплевывался. Заксенхаузен был построен в одно время с Бухенвальдом, являясь в основном лагерем принудительного труда, а частично – лагерем смерти, предназначенным для гомосексуалистов, работавших на кирпичном заводе за воротами, а также для группы евреев, попавших сюда, и, разумеется, для советских заключенных. Почти все советские офицеры, вошедшие в эти ворота, были похоронены здесь. В настоящее время этот лагерь был назван Советами Спецлагерем № 7, что подразумевало наличие еще по крайней мере шести таких же.
Пока их вели через лагерь, Александр заметил, что у большинства узников, идущих из бараков в столовую и прачечную или работающих на хозяйственном дворе, не было на лице пристыженного выражения, как у русских. В их взглядах читались арийская гордость и достоинство.
Он оказался прав. Бóльшую часть заключенных составляли немцы. Советских поместили в особую зону, чуть поодаль от стен основного лагеря. Заксенхаузен имел очертания равнобедренного треугольника, но во время войны нацисты обнаружили, что в сорока бараках на его территории не хватает места для военнопленных союзных войск. Поэтому соорудили еще двадцать кирпичных бараков, выступающих за территорию с правой стороны в дальнем от сторожки углу. Нацисты назвали их зона II, и там содержались союзники.
А теперь Спецлагерь № 7 был разбит на две зоны: зону I – в основном лагере, как «предварительное заключение» для немецких граждан и солдат, захваченных во время советского продвижения в Германии, и зону II – в дополнительном помещении, для немецких офицеров, отпущенных западными союзниками, но вновь арестованных и допрошенных советскими военными трибуналами из-за преступлений, совершенных против Советского Союза. Советские заключенные также содержались в зоне II.
Находясь на общей территории с немецкими офицерами, советские заключенные тем не менее размещались в шести или семи отдельных бараках. Они питались в отдельное время и имели отдельную перекличку, но Александр спрашивал себя, когда наконец в этом огромном лагере начнут перемешивать узников, обращаясь с ними как с врагами Советского Союза.
Первое, что приказали сделать Александру и его группе людей, было соорудить ограждение по периметру вокруг квадратной площадки сбоку от их бараков. Здесь предполагалось кладбище для умерших в Спецлагере № 7. Александр подумал, насколько это предусмотрительно со стороны НКГБ – подготовить кладбище еще до всяких жертв. Ему интересно было узнать, где хоронили узников немцы, например сына Сталина.
Во время обхода лагеря группе Александра показали небольшой участок, отгороженный от основной стены и выходящий на хозяйственный двор. Там была бетонная расстрельная яма и рядом с ней крематорий. Советский конвоир сказал им, что здесь немецкие свиньи пускали в расход советских военнопленных, стреляя им в шею через отверстие в стене, когда те стояли у деревянной линейки, измеряющей их рост.
– Уверен, ни один солдат союзных войск не видел этой ямы, – сказал им охранник.
– А как думаешь – почему? – недоверчиво покачав головой, спросил Александр.
За это он получил удар прикладом и сутки в лагерной тюрьме.
Александр начал работать на обширном огороженном хозяйственном дворе, где советские узники кололи и пилили дрова, привозимые из лесов вокруг Ораниенбурга. Вскоре он вызвался рубить лес. Каждое утро в семь пятнадцать, сразу после переклички, его уводили под конвоем, и возвращался он в пять сорок пять. Он работал без устали, но за это его кормили немного лучше, и он был на свежем воздухе, предоставленный своим мыслям. Ему нравилось, пока к концу сентября не стало холодать. К октябрю ему это осточертело. Теперь бы оказаться в теплом помещении, занимаясь пайкой или ковкой, изготавливая чашки или замки. Ему не очень хотелось застрять в заводском цеху, просто тянуло в тепло. Он работал на воздухе, сапоги его разваливались и промокали, а перчатки были с дырками на пальцах. Но по крайней мере, он двигался, и от этого становилось теплее. Десять охранников, стороживших двадцать заключенных, были, конечно, одеты по погоде, но они стояли все десять часов, переминаясь с ноги на ногу. Слабое утешение, думал Александр.
По мере похолодания кладбище начало заполняться. Александру приказали рыть могилы. Немцам туго приходилось в лагерях под управлением Советов. Пережив шесть лет жестокой войны, но попав в Спецлагерь № 7, они слабели и умирали. Привозили все больше новых. Места не хватало. Бараки становились все более переполненными. Нары, которые делали на хозяйственном дворе, ставились все теснее.
Спецлагерь № 7, ранее известный как Заксенхаузен, находился в ведении не военной администрацией Берлина, а Главного управления исправительно-трудовых лагерей СССР, ГУЛАГа.
Было что-то еще в заключении в советском ГУЛАГе, наполняющее Александра и пять тысяч других советских узников гнетущим унизительным чувством безысходности. Многие из этих людей побывали в лагерях для военнопленных, они были знакомы с ограничениями в передвижении и активности. Но даже в тяжелейшие зимы в немецких лагерях для военнопленных ситуация не казалась вечной. В то время они были солдатами. И всегда оставалась надежда на победу, на побег, на освобождение. Но вот победа пришла, и освобождение означало подчинение Советам, а побег из Заксенхаузена в оккупированную Советами Германию был невозможен. Эта тюрьма, эти дни, этот приговор воспринимались как конец надежды, конец веры, конец всего.
Мало-помалу поток, несущий все муки воспоминаний, ослабевал.
На войне он воображал ее себе в целом – ее смех, ее шутки, ее стряпню. В Катовице и Кольдице он воображал ее себе в целом… но неохотно.