Здесь, в Заксенхаузене, он хотел представить ее себе в целом, но не мог.
Здесь она была запятнана ГУЛАГом.
Он обнимает ее. Она вся дрожит, ее тело судорожно обмякает в его руках. Александр держит ее за ноги, двигаясь в ней, и она все время стонет и беспомощно содрогается, то и дело вскрикивая: «О, Шура!» От восторга и ужаса Александр просто разрывается на части. Восторг внутри ее. Ужас в его руках, когда он крепче сжимает ее трепещущее тело, а потом на миг ускользает, слыша ее вопль разочарования, но он не продолжает. В этот момент она принадлежит ему, он сделает с ней то, что ему нужно. Он знает, что ему нужно: крепко прижимать к себе, чувствуя, как она тает в его руках, обволакивая его. Чем более она беспомощна и чем сильнее он ощущает ее потребность, тем больше он чувствует себя мужчиной. Но подчас ему нужно, чтобы Лазарево не исчезало вместе с луной, когда он крепко обнимает любимую. Он не в силах дать ей это – то, что ей нужно больше всего. Что он сам хочет больше всего. Он дает ей то, что может.
– Тебе нравится, детка? – шепчет он.
– О-о, Шура, – шепчет она в ответ.
Не в силах открыть глаза, она обнимает его за шею.
– Ты еще не кончила, – говорит он. – Господи, ты вся дрожишь.
– Шура, я не могу… не могу… не могу… о-о, вот оно…
– Да, милая, да. Вот оно.
Он закрывает глаза, он слышит, как она плачет.
Плачет и плачет.
Он не останавливается.
Она плачет.
«Теперь я мужчина, теперь, когда заставил мою святую деву дрожать у меня в руках. И плакать».
– Господи, я люблю тебя, Таня, – шепчет он, уткнувшись ей в волосы.
Его глаза по-прежнему закрыты.
И ему тоже хочется плакать.
Ее тело обмякло под ним. Она лежит, нежно поглаживая его по спине.
– Кончила? – спрашивает он.
– Да, – отвечает она.
Александр даже еще не начинал.
Это единственное, что мог теперь воображать себе Александр. Не было ни поляны, ни луны, ни реки. Не было кровати, одеяла, травы и костра. Ни щекотки, ни игр, ни прелюдии, ни постлюдии. Не было конца и не было начала. Была только Татьяна под ним, и Александр сверху, крепко прижимающий ее к себе. Она всегда обнимала его руками за шею и обвивала его тело ногами. И она никогда не молчала.
Потому что она стала запятнанной ГУЛАГом, где не было мужчин.
Мы не мужчины. Мы живем не как мужчины и ведем себя не как мужчины. Мы не охотимся ради еды – все, за исключением меня, когда не смотрят охранники, мы не защищаем женщин, любящих нас, мы не строим домов для своих детей, не используем инструменты, данные нам Богом. Мы ничем не пользуемся для жизни: ни мозгами, ни силой, ни пенисом.
Тебя определила война. Во время войны ты всегда знаешь, кто ты. Ты – майор. Капитан. Старший лейтенант. Младший лейтенант. Воин. Ты несешь с собой оружие, управляешь танком, ведешь людей в бой, подчиняешься приказам. У тебя есть звание и своя роль. Ты не всегда высыпаешься, не всегда бываешь сухим, часто недоедаешь, и в какой-то момент тебя могут застрелить или ранить осколком снаряда. Но даже это ожидаемо.
Здесь мы никому не отдаем себя. Мы не перестали быть человеческими существами, мы почти перестали быть мужчинами, мы потеряли то, что делало нас таковыми. Мы даже не деремся так, как на войне. Мы все были тогда животными, но, по крайней мере, самцами. Мы гнали вперед. Мы врезались в ряды врага. Мы проникали в их оборону. Мы бились как мужчины.
А теперь нас перекраивают здесь, а потом вернут в социум евнухами. Выхолощенные, мы вернемся к нашим вероломным женам, в города, в которых мы не сможем жить, в жизнь, с которой не сможем совладать. У нас не осталось мужественности ни друг для друга, ни для наших женщин, ни для наших детей.
У нас осталось лишь наше прошлое, ненавистное нам и заставляющее заламывать руки. Прошлое, в котором мы были мужчинами. И поступали как мужчины. И работали как мужчины. И дрались как мужчины.
И любили как мужчины.
Если только…
Пройдут девять тысяч дней, подобных этому.
Пока…
Нас не вернут в мир, спасенный нами от Гитлера.
И вскоре он начал забывать даже ее грудь, ее лицо и ее голос, зовущий его. Все прошло.
Осталась лишь его мужская реакция на ее женские стоны.
Но вскоре даже это прошло.
Он занес руки над правым плечом, помедлил, разглядывая деревянный кругляк, и ударил топором. И с каждым ударом топора Александр рассекал свою жизнь.
Разве мало он думал об этом, если так быстро отказался от всего? Сколько раз судьба заносила его в Финляндию? Не отказался ли он в молодости от предложенного ему пути, ссылаясь на волю богов?
Он всегда лез куда не следует.
Что касается сына Степанова – в тот день он больше ничего не мог сделать.
Но во время блокады, когда он гнал финнов на север, в Карелию? У него был автомат против пяти энкавэдэшников с однозарядными винтовками. Он мог бы освободиться.
Досадуя на себя, он взмахнул топором.
Александр мог бы исчезнуть и забыть ее, а она забыла бы его. Она забыла бы его, пережила бы войну, осталась бы в Ленинграде, а после вышла бы замуж. У нее родился бы ребенок. Она никогда не почувствовала бы разницы. Но Александр чувствовал разницу. А теперь оба они чувствовали разницу. Теперь они разделены, – правда, она надевает туфли на высоком каблуке и красит губы красной помадой, и все солдаты, вернувшиеся с войны, заигрывают с ней, и она говорит: «О, у меня был муж, и я дала ему клятву, но теперь он мертв. Пойдем потанцуем, взгляни на мои каблуки и мои восхитительные волосы, пойдем потанцуем, я живая, а он мертвый. Я грустила, а потом война закончилась, и я снова дышу и танцую».
Он взмахнул топором.
«Я вдыхаю морозный воздух, я вдыхаю лед, заполняющий мои легкие, и выдыхаю огонь.
Я не ушел, потому что был заносчивым придурком. Я думал, что смогу бежать не останавливаясь. Я считал себя бессмертным, черт бы меня побрал! Смерть не доберется до меня, думал я. Я сильнее и хитрее смерти. Сильнее и хитрее Советского Союза. Я прыгнул в Волгу с высоты тридцать метров, прошел половину страны с пустыми руками. „Кресты“ меня не одолели, Владивосток не одолел, тиф не одолел.
Меня одолела Татьяна.
Когда меня выпустят отсюда, мне будет пятьдесят один».
Он чувствовал себя таким старым, а с ней был таким молодым.
Александр слишком долго пробыл в лесу. И мертвящая, зловещая лесная тишина наводила на него ужас. Он оглянулся по сторонам. Вдруг он услышал шум. Что это было? Звук казался почти знакомым. Он затаил дыхание.
Вот он. Неподалеку. Звуки тихого смеха.
И снова тихий мелодичный звук, такой знакомый, что заныло сердце.
– Татьяна, – прошептал он.
Она подходит к нему, и она бледна. На ней купальник в горошек, волосы распущены. Она подходит к нему и садится на пенек, чтобы он не мог рубить дрова. Он зажигает папиросу и молча смотрит на нее. Он не знает, что сказать.
– Александр, – первой заговаривает она. – Ты жив. И ты так постарел. Что с тобой случилось?
– На сколько лет я выгляжу? – спрашивает он.
– Лет на пятьдесят.
– Мне пятьдесят.
Она улыбается.
– Тебе пятьдесят, а мне семнадцать. – Она мелодично смеется. – Как несправедлива жизнь. Ла-ла-ла.
– Лазарево, Таня, ты помнишь его? Наше лето сорок второго?
– Какое лето сорок второго? Я умерла в сорок первом. Мне навеки семнадцать. Помнишь Дашу? Даша! Иди сюда! Посмотри, кого я нашла.
– Таня, почему ты говоришь, что умерла? Ты не умерла. Посмотри на себя. Постой, не зови Дашу.
– Даша, иди сюда! Конечно, я умерла. Как, по-твоему, мы с сестрой смогли бы выжить в Ленинграде? Мы и не выжили. Не смогли. Однажды утром я уже не сумела поднять в дом воду. Не сумела принести пайки. Мы лежали вместе в кровати, и нам было хорошо. Мы не могли двигаться. Мы закрылись одеялом. Печка погасла. Хлеб кончился. Мы так и не поднялись.
– Постой, постой…
Таня улыбается ему – белые зубы, веснушки, косы, груди.
– Таня… а как же я? Почему я вам не помог?
– С чем помог?
– С хлебом, с пайками. Почему я не вывез вас из Ленинграда?
– Что ты хочешь сказать? Мы так и не увидели тебя после сентября. Куда ты пропал? Ты говорил, что собираешься жениться на Даше, а потом пропал. Она думала, ты сбежал от нее.
– От нее? – переспрашивает ошеломленный Александр. – А как же ты?
– Как же я? – оживленно спрашивает она.
– А наш разговор в Исаакиевском соборе? А как же Луга?
– Какой Исаакиевский собор? Какая Луга? Даша, где ты? Не поверишь, на кого я наткнулась!
– Таня, почему ты ведешь себя так, словно не знаешь меня? Зачем ты притворяешься? Ты разбиваешь мне сердце. Прошу, перестань! Пожалуйста, скажи что-нибудь, чтобы успокоить меня.
Она перестает подпрыгивать, размахивать своими косами, замирает на месте, смотрит на него и говорит:
– Алекс, что ты…
– Как ты меня только что назвала?
– Алекс…
– Ты никогда меня так не называла.
– В каком смысле? Мы все время тебя так называли.
Александр отчаянно пытается проснуться. Он не в силах больше видеть этот сон. Он сойдет с ума. Правда, он не спит. Топор у него в руках. Татьяна подпрыгивает на одной ножке.
– Луга, Таня? А как же Луга?
– В Луге была наша дача. Мы думали, что вернемся туда после войны, но так и не вернулись.
– Откуда ты меня знаешь? – спрашивает он. – Откуда ты знаешь, кто я такой?
– В каком смысле? – От взрывов ее тихого смеха вода в реке покрывается рябью. – Ты парень моей сестры.
– Как мы с тобой познакомились?
– Она нас познакомила. Она постоянно о тебе говорила. Наконец ты пришел на ужин.
– Когда?
– Не помню. Где-то в июле.
– А может быть, в июне? Двадцать второго июня? Ты познакомилась со мной в июне, да? Началась война, и мы с тобой встретились на автобусной остановке, помнишь?
– Двадцать второго июня? Конечно нет.
– Ты ела мороженое на скамейке?
– Да…
– Разве военный – я – не увидел тебя с той стороны улицы?