дники, застолья, солнечный свет, тепло. С рассвета до сумерек я наполняю свою жизнь жизнью.
Всем тем, о чем он мечтал для меня.
Моя сущность спрятана под зданием с высокими окнами и высокими стропилами. Сущность, укрытая деревьями и кустами, анютиными глазками зимой, тюльпанами весной, и мое сердце тоже укрыто, излеченное, потаенное. Иногда я провожу рукой по груди, там, где сердце, и нервы посылают короткий резкий импульс через мое тело в мозг – импульс, чуть длиннее вдоха. Вдох, выдох, пауза. Выдыхаю:
– Александр…
Прости меня за то, что оставила тебя псам войны, что так скоро поверила в твою смерть. Я не спешила любить тебя, но поспешила оставить.
Где он? Где великолепный наездник, где мое золотое кольцо и моя цепочка, моя черный рюкзак и мой счастливейший день?»
Татьяна сидела у залива, желая, чтобы ее жизнь началась или закончилась. Но жизнь не кончалась и еще не началась.
Правда заключалась в том, что она попала в никуда.
Сколько продлится эта стадия? И наступит ли время, когда она выйдет из стадии? Когда окажется просто в жизни?
Перед тем как найти медаль Героя Советского Союза, принадлежащую Александру? Нет.
После того как нашла медаль Героя Советского Союза? Нет.
После Пола Марки? Нет.
И никогда снова после Орбели.
Душа осталась на войне.
Она хотела услышать от него одно слово? Вот оно.
«Я пытаюсь отправить тебя туда, где ты будешь в безопасности. Не отчаивайся, – говорил он, – и храни веру».
Но что ей теперь делать? Что-то непременно надо сделать, но что?
Что бы она ни сделала, куда бы ни поехала, это означало оставить сына. Разве это не глупость, не безрассудство, не безумие?
То, и другое, и третье.
Уехать и оставить сына? Что сказал бы Александр, узнай он, что она, бросив сына, отправилась по миру с его ужасами на поиски мужа?
Татьяна сидела без движения, вдыхала запах воздуха, воды, небес, пытаясь найти на небе созвездие Персея и не находя, пытаясь увидеть полную луну. Но было поздно, и луна скрылась за облаками.
Ее маленькому сыну нужна мать.
Нужна ли ему мать больше, чем Александру нужна жена?
И какой у нее выбор?
Выбор между отцом и сыном?
Бросит ли она одного ради другого?
Ей надо учесть возможность того, что она не вернется. Готова ли она обречь своего ребенка на такую жизнь?
Все, что ей нужно, – это остаться там, где она есть, и продолжать жить.
Но Татьяны здесь не было. Татьяна осталась с Александром. Она обнимала его на Ладоге, где каждую ночь ложилась с ним. Ее руки поддерживали его, когда он истекал кровью на льду Ладоги. Она тогда могла отпустить его, могла вручить его Богу. Бог определенно взывал к нему.
Но она этого не сделала.
А поскольку не сделала, то оказалась здесь, в Америке, раздумывая, что с ней будет дальше. И в этот важный момент она понимала, что от ее решения зависит, каким путем пойдет ее жизнь.
Один путь был простым и ясным.
А другой – темным и исполненным сомнений.
Остаться означало принять добро.
Уехать означало объять непостижимое.
Остаться означало, что его жертва была не напрасна.
Уехать означало ввергнуться в смерть.
Могла ли она принять жизнь без него?
Могла ли она представить жизнь без него? Может быть, не сейчас, но могла бы она представить себя через десять лет, через двадцать, через пятьдесят? Могла бы она представить себя в семьдесят лет без него, замужем за Эдвардом, с детьми от Эдварда, сидящей с Эдвардом за длинным столом?
Медный всадник будет преследовать ее до могилы. Она это чувствовала. До бесконечности, день и ночь, в час печали, в минуту слабости, в темноте, при свете дня, по всей Америке он будет гнаться за ней вдогонку точно так же, как безжалостно гнался за ней последние тысячу сто дней, последние тысячу сто ночей. Сколько еще таких дней отпущено Татьяне?
Сколько еще отпущено Медному всаднику?
Орбели – это ли не доказательство того, что, где бы ни был Александр, в самые свои тяжелые времена он будет звать ее?
А если она верит, что он жив, и не попытается разыскать его, то повернется к нему спиной.
Может, ей закрыть то темное окно, выходящее в ночь, и не слушать его больше. Возможно, она сумеет даже убедить себя, что Александр простит ее за то, что повернулась к нему спиной, проявила равнодушие.
«Задай себе эти три вопроса, Татьяна, и узнаешь, кто ты есть.
На что ты надеешься?
Во что веришь?
Но самое главное: что ты любишь?»
Она забралась обратно в комнату, закрыла окно и легла в кровать к сыну.
– Викки, мне надо с тобой поговорить, – сказала Татьяна на следующее утро, когда они, торопясь на работу, стояли на кухне, ели круассаны и пили кофе.
– До вечера не может подождать? Мы и так опаздываем. Энтони надо отвести в детсад.
Татьяна взяла Викки за руку. Рот Викки был в крошках от круассана. Она стояла у кухонного прилавка, такая стройная и милая, с темными волосами, с немым обожанием глядя на Татьяну.
– Я так тебя люблю, – сказала Татьяна, обнимая Викки. – А теперь садись. Нам надо поговорить. – (Викки села.) – Вик, ты знаешь, что я работаю на Эллисе и волонтером в Красном Кресте, а также в госпиталях для ветеранов. И я бываю на каждом судне с беженцами, прибывающем в Нью-Йорк. Ты знаешь, что каждый месяц я звоню Сэму Гулотте в Вашингтон и что в тот первый раз я ездила к Эстер только с одной целью.
– И с какой целью? – жуя, спросила Викки.
– Выяснить, что случилось с Александром.
– О-о-о.
– Но я ничего не смогла выяснить. – (Викки похлопала Татьяну по руке.) – Пришло время сделать больше.
– Больше, чем Айова? – улыбнулась Викки.
– Теперь мне нужна твоя помощь.
– О нет! – Викки закатила глаза. – Куда мы едем теперь?
– Больше всего на свете я хотела бы взять тебя с собой, – сказала Татьяна. – Но ты нужна для более важных дел.
– Каких дел? И куда ты едешь?
– Я еду искать Александра.
Изо рта Викки выпал кусочек круассана.
– Куда едешь искать Александра? – недоверчиво спросила она.
– Начну с Германии. Потом поеду в Польшу, потом в Советский Союз.
– Куда-куда ты поедешь?
– Послушай…
Викки вскинула руки и положила их перед собой на стол, потом несколько раз стукнулась лбом о столешницу и помотала головой из стороны в сторону.
– Викки, перестань!
– Хорошо, это шедевральный вариант. Думаю, тебе его не превзойти. Массачусетс – это было хорошо, Айова лучше, Аризона еще лучше, но этот вариант просто супер.
– Подожду, пока ты не угомонишься.
– О чем ты говоришь? – Викки наконец проглотила остатки круассана и стукнула по столу кулаком. – Я знаю, что это просто шутка. Никто не поедет в Германию.
– Поедет международный Красный Крест. И я поеду.
– Красный Крест не поедет!
– Поедет. И я вместе с ним.
– Ты не можешь! Мы с Энтони не сможем поехать с тобой, если ты поедешь вместе с Красным Крестом на оккупированные территории!
– Знаю. Я и не хочу, чтобы вы с Энтони ехали со мной. Я хочу, чтобы он остался здесь, в безопасном месте… – (Викки открыла рот. На этот раз там было пусто.) – Я хочу, чтобы он остался здесь с тобой. С тобой, – повторила Татьяна, взяв Викки за руки. – Потому что ты любишь моего мальчика, а он любит тебя, потому что ты позаботишься о нем как о своем собственном, позаботишься о нем вместо меня и его отца.
– Таня, ты ненормальная, – хрипло прошептала Викки. – Тебе нельзя ехать.
– Вик, послушай меня. – Татьяна сжала руки Викки. – Когда я считала его умершим, то и сама была мертвой. Меня воскресили Пол Марки и Иосиф Орбели. Я нужна своему мужу. Он зовет меня. Поверь мне, он нуждается в моей помощи. Пол Марки видел его живым в апреле прошлого года в Саксонии, в Германии, в то время как я думала, что он погиб на Ладожском озере под Ленинградом, в тысяче километров оттуда. Эдвард отговорил меня ехать в сорок четвертом, считая, что у меня нет никаких оснований. И он был прав. На этот раз у меня кое-что есть. И я поеду. Мне просто нужно, чтобы ты присмотрела за моим сыном. Твои бабушка и дед помогут тебе. – Татьяна помолчала и добавила: – Что бы ни случилось. – (Викки беспомощно покачала головой.) – Не могу я жить здесь в шоколаде, оставив его погибать от советской жизни там. Ты ведь понимаешь, что это немыслимо, да? – (Викки продолжала качать головой.) – Я нужна ему, Викки. Какой я буду женой, если не помогу ему? Я помогаю на Эллисе совершенно незнакомым людям. Что это за жена, которая не помогает собственному мужу?
– Разумная жена, – прошептала Викки.
– Не очень хорошая жена, – сказала Татьяна.
В тот же день она села на поезд до Вашингтона.
Сэм Гулотта сделал знак троим посетителям выйти из кабинета и закрыл дверь.
– Сэм, как поживаете? Мне нужна ваша помощь, – начала она.
– Татьяна, я устал это слушать. Неужели вы думаете, я не понимаю? Думаете, не знаю? Почему, по-вашему, я помогал вам все эти годы? Полагаете, если бы нашелся способ вернуть мою Кэрол, я не сделал бы этого? Сделал бы, я пожертвовал бы всем, чтобы вернуть ее. И я из кожи вон лез ради вас. Я сделал для вас все, что мог. Больше я ничем не могу вам помочь.
– Нет, можете, – спокойно ответила Татьяна. – Мне надо, чтобы вы сделали паспорт для Александра.
– Как я могу сделать ему паспорт?! – взревел Сэм. – На каком основании?
– Он американский гражданин, и для возвращения ему нужен паспорт.
– Возвращения откуда? Сколько раз говорить вам…
– Больше ни разу. Ваш собственный Государственный департамент утверждает, что он не потерял гражданства.
– Они не говорят ничего подобного.
– Нет, говорят. Разве в федеральном своде актов для лиц с двойным гражданством не сказано, я сейчас прочту… – Она взяла листок бумаги и поднесла к глазам. – Закон требует, чтобы подданный США добровольно подавал на иностранное гражданство. – Она особо выделила слово «добровольно» и, на случай если Сэм не понял, повторила: – Добровольно.