Пенни ни к кому не была привязана и не разыскивала своего мужа. Что же она искала? Татьяна была рада, что Викки миновала эта чаша безрассудных мужских желаний. Викки могла бы подумать, что боги наконец вняли ее молитвам. Пенни, менее привлекательная, чем Викки, – и, вероятно, в этом была проблема, – не могла не чувствовать себя польщенной и не откликнуться на их мольбы, и каждую неделю или около того ей приходилось делать уколы пенициллина для профилактики болезней, от одной мысли о которых Татьяне становилось нехорошо.
В некоторых лагерях и госпиталях, например в Бремене, обстановка была такой напряженной, что медсестрам Красного Креста не разрешалось входить туда без сопровождения вооруженного конвоя или мужчины из Красного Креста. Но к несчастью, конвой иногда подкупали, а представители Красного Креста были ненадежными. Честно говоря, кого мог остановить Мартин?
Татьяна приучилась постоянно носить с собой пистолет Р-38, засунув его за пояс на спине. Она зачастую не чувствовала себя в безопасности.
По дороге в Берлин им пришлось проходить через ряд советских КПП. Через каждые пять миль их останавливал очередной военный пост на дороге. Татьяна воспринимала их не как КПП, а как засады. Каждый раз, как они заглядывали в ее американский паспорт, у нее начинало сильно колотиться сердце. Что, если один из них был предупрежден об имени Джейн Баррингтон?
Когда они отъезжали от очередного КПП, Мартин спросил:
– Почему вы называете себя Таня, если по паспорту вы Джейн Баррингтон? – Он помолчал. – Скорее, почему вы называете себя Джейн Баррингтон, если вас зовут Таня?
– Мартин! Не будь таким тупицей! – воскликнула Пенни. – Разве ты ничего не знаешь? Таня сбежала из Советского Союза. Она хотела иметь американское имя. Верно, Таня?
– Что-то в этом роде.
– Тогда зачем вам возвращаться на территорию, оккупированную Советами, если вы сбежали из Советского Союза?
– О-о, это хороший вопрос, Мартин, – сказала Пенни. – Зачем, Таня?
– Я еду туда, где нужна больше всего, – с расстановкой произнесла Татьяна. – Не туда, где удобно.
В каждом втором КПП солдаты осматривали джип. Но поскольку кузов джипа был набит до отказа, все солдаты открывали двери, но вновь их закрывали. Они ничего не знали о потайном отделении и не искали его, как и не досматривали личные вещи. Узнай Мартин, сколько морфия провозит Татьяна в сумке медсестры, то пришел бы в ярость.
– Где же этот Берлин? – спросила Татьяна.
– Ты в нем, – ответила Пенни.
Татьяна оглядела длинные ряды домов:
– Это не Берлин.
– Берлин. Чего ты ожидала?
– Увидеть большие здания. Рейхстаг. Бранденбургские ворота.
– Что такое, по-вашему, воздушные бомбардировки? – важно спросил Мартин. – Рейхстага больше нет. Нет больших зданий.
Они въехали в центр города.
Татьяна показала куда-то:
– Вижу, что Бранденбургские ворота стоят по-прежнему.
Мартин молчал.
Берлин.
Послевоенный Берлин.
Татьяна не знала, чего ожидать, но, живя в Ленинграде во время блокады, она готовилась к худшему. И все же была поражена масштабом разрушений. Берлин перестал быть городом, это были руины библейского опустошения. Большинство зданий старого Берлина превратились в каменные обломки, и жители существовали в тени этих руин, их дети играли среди обломков бетона. Выстиранные вещи они вешали между искореженными металлическими столбами. Люди ставили палатки рядом со своим бывшим жильем, разводили костры в ямах, готовя на них какую-то еду. Это был американский сектор.
Парк Тиргартен, знаменитое место в Берлине, стал прибежищем для тысяч берлинских беженцев. Река Шпрее была загрязнена цементной пылью, стеклом, серой, нитратом натрия, принесенными в результате бомбежек, сровнявших с землей центральную часть города.
Пенни была права. Берлин, в отличие от Нью-Йорка, не был зажат на острове неким подобием сигаретной пачки, не был похож на Ленинград, напоминающий четкое чернильное пятно, ограниченное заливом. Берлин расползался по всем направлениям, ощетинившись разрушенными зданиями.
Неудивительно, что сектора так трудно контролировать, подумала Татьяна. Были сотни входов и лишь один выход. Татьяна удивлялась, каким образом Советам удавалось не дать всем немцам сбежать в американский, французский и английский секторы.
– Я говорил вам, это потому, что все немцы в тюрьме, – объяснил Мартин.
– Все немцы?
– Остальные мертвы.
Они встретились с американским военным губернатором Берлина, пожилым бригадным генералом Марком Бишопом из Вашингтон-Хайтс в Манхэттене. Он кормил их, живо интересовался новостями с родины и разрешил Татьяне отправить телеграмму Викки и Энтони (У МЕНЯ ВСЕ ХОРОШО. СКУЧАЮ. ЛЮБЛЮ) и другую – Сэму Гулотте (В БЕРЛИНЕ. ЕСТЬ НОВОСТИ? ПОМОЩЬ?), а также определил их на ночь в хостел. Здание было сильно повреждено, но обитаемо. Внутренние стены частично обрушились, и стекла выбиты. Однако медицинский и военный персонал использовал здание для ночлега, как Татьяна, Пенни и Мартин. У Татьяны и Пенни была отдельная комната. Стоял июнь, было ветрено и прохладно, и входившие люди создавали постоянный шум. Татьяна чутко спала, положив руку на пистолет.
«Александр, защитник безутешных! Александр, защитник невинных, непобедимых, невидимых, непокорных, защитник воина, борца, командира, защитник воды, огня и небес, защитник моей души, пусть Всемогущий явит свою доброту и отнесет меня к тебе, моему солдату танков и траншей, дыма и печали, Александру, защитнику моего счастья и желания, к тебе, где бы ты ни был, – я ищу тебя. Прошу тебя во имя Господа, будь на этой земле, защитник моего сердца!»
На следующее утро в административном офисе Бишопа ее ожидала телеграмма от Сэма.
ВЫ НЕВОЗМОЖНЫ. ДЖОН РАВЕНСТОК. КОНСУЛЬСТВО. ОН ПОМОЖЕТ.
Викки тоже телеграфировала:
ПРИЕЗЖАЙ ДОМОЙ. У НАС НЕТ ХЛЕБА.
Сам Марк Бишоп, стремясь направить Красный Крест в советскую зону оккупации, провез всех троих через Бранденбургские ворота на встречу с генерал-лейтенантом Берлинского гарнизона, являвшимся также военным комендантом Берлина.
– Он не говорит по-английски. Кто-нибудь из вас говорит по-русски или надо пригласить переводчика? – спросил Бишоп.
Мартин кивнул на Татьяну:
– Она говорит по-русски.
– Таня, ты не откажешься переводить? – спросила Пенни.
– Конечно нет. Я постараюсь, – ответила Татьяна, а потом отвела Пенни в сторону. – Пенни, не называй меня Таня, ладно? – прошептала она. – Мы на советской территории. Не называй меня моим русским именем. Зови меня медсестра Баррингтон.
– Я не подумала, прости, – с улыбкой сказала Пенни. – Все эти амуры, наверное, ударили мне в голову.
– Ты сделала сегодня укол пенициллином? Вчера ты забыла.
– Сделала. Мне уже лучше. Слава богу, что есть пенициллин, да?
Вся сжавшись, Татьяна грустно улыбнулась.
Здания на бульваре Унтер дер Линден округа Митте, относящегося к кварталу, где размещалась советская армия, были такими же ветхими, как хостел, в котором ночевала Татьяна. Ее больше всего поражали не разрушения, а полное отсутствие реконструкции через год после окончания войны. Нью-Йорк, который даже не бомбили, лихорадочно застраивался, словно устремляясь в следующее столетие. Восточный сектор Берлина был закоснелым, разрушенным и печальным.
– Командир Бишоп, почему здесь так тихо? Почему Берлин не восстанавливают?
– Мы восстанавливаем его. Медленно.
– Я этого не вижу.
– Медсестра Баррингтон, я не смогу обрисовать вам ситуацию за пять минут, пока мы не встретимся с командующим советским гарнизоном. Советы не хотят платить за восстановление. Они хотят, чтобы платили немцы.
– Хорошо, – сказала Татьяна, – Берлин – немецкий город. Они должны это сделать.
– А-а-а. Но сначала Советы захотят восстановить Советский Союз. И будут правы.
– Верно.
– Поэтому для Восточного Берлина нет денег. Или мозгов. Всех инженеров и все деньги отправляют в Советский Союз.
– Почему не помогают западные союзники?
– Если бы это было так просто. Последнее, чего хотят Советы, – это наша помощь в их оккупированной зоне. Им страшно не нравится, что мы в Берлине. Они собираются попытаться вытеснить нас, вот увидите. Они ничего от нас не принимают. Вы увидите, как трудно будет уговорить командующего гарнизоном войти в концлагерь даже с гуманитарной миссией.
– Они просто не хотят, чтобы мы видели, как плохо они обращаются с немцами, – сказала Татьяна.
– Возможно. Но они хотят, чтобы мы убрались. Я не питаю иллюзий относительно этой встречи.
Лестница внутри здания была мраморной. Камень был местами отбит и крошился, но это был мрамор. Генерал-лейтенант ожидал их в своем кабинете.
Они вошли. Он с улыбкой повернулся к ним. Татьяна громко охнула.
Это был Михаил Степанов.
Пенни и Мартин взглянули на нее. Чтобы собраться с духом, она встала позади Мартина. Узнает ли он ее с темными волосами, без веснушек и с макияжем? Представив их друг другу, губернатор сказал:
– Медсестра Баррингтон, прошу вас выйти вперед и начать переводить.
Деваться было некуда. Татьяна вышла вперед. Она не улыбалась, и Степанов тоже не улыбался. Он стоял совершенно неподвижно, не мигая. Лишь то, что он схватился за край письменного стола, говорило о том, что он узнал ее.
– Здравствуйте, генерал Степанов, – по-русски сказала она.
– Здравствуйте, медсестра Баррингтон, – произнес он.
Когда она переводила для военного губернатора, ее губы дрожали. Красный Крест предлагал помочь в распределении медицинской помощи для тысяч немцев, которые удерживались Советами в Восточной Германии. Могут они получить разрешение для оказания помощи?
– Полагаю, им потребуется большой объем помощи. – Степанов продолжал стоять, выпрямившись, но выглядел постаревшим и усталым; измученное выражение глаз говорило о том, что он повидал немало всего и почти со всем смирился. – Боюсь, в лагерях не все обстоит гладко. Немцы были взяты в плен как часть программы репарации в рамках восстановления советской России, но мы сталкиваемся с тем, что многие из них просто утратили желание работать.