ков возникали жестокие потасовки.
Когда они вышли на улицу, Татьяна на минуту отстала от остальных, подойдя к короткому забору из колючей проволоки, отделяющему жилые корпуса от кладбища. Был июнь, дождь моросил с самого утра. Она стояла, обхватив себя руками, в испачканных белых брюках и блузе, с выбивающимися из-под косынки черными волосами, и молча взирала на небольшие свежие холмики земли без табличек, без крестов.
К ней подошел Каролич:
– Вы в порядке?
Она повернулась к нему с мучительным вздохом:
– Лейтенант, где похоронены люди, умершие в бараках вчера?
– Они еще не похоронены.
– Куда вы их отправляете?
– Пока они в подвале барака, где производится вскрытие.
Она так и не поняла, как ей удалось произнести следующие слова:
– Можно нам взглянуть на этот подвал?
Каролич рассмеялся:
– Конечно. Вы сомневаетесь, что с мертвецами хорошо обращаются?
Мартин с Пенни вернулись в лазарет, а Татьяна пошла с Кароличем. Комната для вскрытия представляла собой небольшой бункер, выложенный белой плиткой, с высокими столами для тел.
– Где подвал?
– Мы отправляем их в подвал таким путем, – указал Каролич.
В задней части помещения находился длинный металлический лоток, уходящий на двадцать футов в темноту.
Она молча стояла над лотком.
– Как вы… – запинающимся голосом начала она, – как вы поднимаете тела оттуда наверх?
– Часто мы этого не делаем. Лоток соединен с крематорием. – Каролич ухмыльнулся. – Эти немцы все предусмотрели.
Поднявшись, Татьяна уставилась в темноту. Потом повернулась и вышла.
– Дайте мне пару минут, лейтенант, ладно? Хочу пойти туда и посидеть на скамейке. – Она выдавила из себя улыбку. – Когда кого-то из русских увозят, это облегчает вам жизнь, да? У вас освобождается место.
– Да. – Он рассеянно махнул рукой. – Но присылают новых, и это никогда не кончается. Учтите, скамья мокрая. – Она все равно опустилась на скамью; он немного подождал, затем спросил: – Гм… хотите побыть одна?
– Не возражаете? На несколько минут.
Татьяне казалось, ее медленно поджаривают на огне. Неужели она не сможет раз и навсегда избавиться от мучений? Ей ведь не придется бесконечно чувствовать себя такой старой?
Разве не останется она в вечности молодой, в белом платье с красными розами, с рассыпанными по плечам золотыми волосами?
Она будет гулять поздним вечером в Летнем саду по дорожкам, вдоль которых перед ней выстроятся призрачные скульптуры, а потом она побежит, и волосы ее будут развеваться, а на лице расцветет улыбка.
В вечности она будет все время бежать.
Татьяна думала о Ленинграде, о белых ночах, о величественной Неве с перекинутыми через нее мостами. Вот она стоит перед Медным всадником, за ним поднимается громада Исаакиевского собора, маня своей колоннадой, своими балюстрадами, с кованой решеткой вокруг основания купола, где они когда-то стояли – целую вечность назад, – вглядываясь в черную ночь, ожидая, когда их поглотит война.
И она их поглотила.
Татьяна сидела в полном недоумении.
Она чувствовала, как что-то внутри у нее оборвалось.
Неужели все это время шел дождь и она даже не заметила?
Татьяна легла на скамью, не обращая внимания на дождь.
– Сестра Баррингтон!
Она открыла глаза. Каролич помог ей подняться.
– Если вам нехорошо, я с радостью провожу вас в дом. Можете отдохнуть. Можем посетить лагерную тюрьму и оставшиеся бараки в другой раз. Нет никакой спешки.
Татьяна встала.
– Нет, – возразила она. – Пойдемте в тюрьму сейчас. Там много заключенных?
– Тюрьма размещается в трех флигелях, два из них закрыты, а действующий заполнен наполовину. – Он сплюнул. – Они постоянно нарушают правила. Не подчиняются приказам, не приходят на перекличку или, хуже того, пытаются сбежать. Казалось бы, должны были бы извлечь уроки.
В тюремный флигель был только один вход, служивший и выходом, охранявшийся мужчиной с автоматом, прислоненным к стене. Охранник сидел на стуле и играл в карты сам с собой.
– Как обстановка сегодня, ефрейтор Петров?
– Сегодня спокойно, – сказал ефрейтор, привстав и отдавая честь.
Он улыбнулся Татьяне, но она не улыбнулась в ответ.
По бокам длинного коридора, пол которого был покрыт опилками, размещались камеры. Они осмотрели пять первых камер.
– Сколько заключенных здесь содержится? – спросила Татьяна.
– Около тридцати, – ответил Каролич.
В шестой камере мужчина потерял сознание, и Татьяна сунула ему под нос нюхательную соль. Каролич пошел открывать камеру номер семь. Заключенный из шестой очнулся. Татьяна напоила его водой и вышла в коридор.
Из-за двери седьмой камеры послышался насмешливый голос Каролича:
– Как прошло утро у моего любимого зэка?
– А пошел ты! – последовал ответ.
У нее подкосились колени.
Татьяна вошла в длинную и узкую камеру с ведущими вниз ступеньками, и на соломе под крошечным оконцем, через которое едва проникал свет, в шести метрах от нее лежал Александр.
Камера словно пульсировала тишиной. Эти импульсы падали на лицо и плечи Татьяны. У нее перехватило дыхание, жжение внутри остановилось, сердце тоже остановилось. Она стояла и смотрела на бородатого худого мужчину в наручниках, темных штанах и пропитанной кровью белой рубашке. Выронив сумку, она прижала руку ко рту, пытаясь сдержать мучительное рыдание.
– О-о-о, понимаю. Это самый тяжелый наш случай, медсестра, – сказал Каролич. – Гордиться тут нечем, но мы ничего не можем с ним поделать.
Когда открылась дверь и в камеру проник свет, Александр спал. Скорее, думал, что спит. Глаза у него были закрыты, и он дремал. Он не ел два дня, он терпеть не мог еду, оставляемую ему на полу камеры, как собаке, но все же собирался поесть.
Александр злился на себя. Последний побег почти удался. Санитар, приносивший в лазарет медикаменты, был одет в штатское и, как обычно, свободно входил в лагерь и выходил из него, махая рукой часовым, которые пропускали его, толком не поглядев. Что может быть проще? Последние три недели Александр лежал в лазарете со сломанными ребрами. Он вырубил санитара, снял с него одежду, засунул его в кладовку и направился к воротам, махнув рукой часовым. Один из них вышел и открыл ему ворота, даже не взглянув на Александра.
Он помахал в знак благодарности и зашагал прочь.
И зачем только в тот самый момент Кароличу приспичило выйти из зеленого дома слева от ворот? Он глянул за ворота, увидел спину Александра и истошным голосом стал звать часовых.
Теперь, три дня спустя, окровавленный и измученный, он в полудреме грезил о солнце и прохладной воде, в которой так хотелось поплавать. Ему снилось, что он чистый, что его не мучает жажда. Ему снилось лето. В камере было так темно. Он грезил о том, чтобы найти уголок гармонии в бесконечном хаосе его жизни. Он грезил о…
Сквозь решетку он услышал голоса, потом в двери повернулся ключ и она открылась. Прищурившись, Александр увидел входящего Каролича. Этот Каролич! Как ему нравилось издеваться над неудачей Александра. Они обменялись обычной руганью, и потом на пороге возник силуэт невысокой медсестры. На миг, один краткий миг, как продолжение сна, силуэт медсестры показался ему таким знакомым… но было плохо видно, к тому же разве не являлась она ему часто в виде галлюцинаций? Он не мог толком отделить себя от бреда о ней.
Но тут она охнула, и он услышал ее голос, и, хотя волосы были другие, голос мог принадлежать только ей, и Александр отчетливо его слышал. Он попытался разглядеть ее лицо, вытягивал шею, пытался сесть, отодвинуться от стены, но все было тщетно. Она сделала шаг вперед. Господи, совсем как Татьяна! Он затряс головой, думая, что опять бредит. Каждую ночь, каждый день его преследовало ее видение в лесу, когда на ней был купальник в горошек. Он поднял руки, насколько позволяли цепи, поднял в мольбе: «видение, успокой меня на этот раз, не мучай меня снова».
Александр затряс головой и моргнул, потом снова моргнул. «Я воображаю ее, – подумал он. – Я так долго воображал, как она выглядит, как говорит. Она призрак, как отец, как мать. Я моргну, и она тоже исчезнет, как всегда». Он моргал и моргал. Старался смахнуть длинную тень жизни без нее, а она стояла перед ним, и ее глаза сияли, и губы были яркими.
А потом он услышал, как Каролич что-то говорит ей, и тогда Александр понял, что подонок Каролич не может грезить наяву.
Они без слов впились глазами друг в друга, и в их глазах читались минуты и часы, месяцы и годы, дрейф континентов и деление океанов. В их глазах читалась мука и огромное сожаление.
На их потрясенные лица легла печать скорби.
Она споткнулась о ступеньку и чуть не упала. Опустившись на колени рядом с ним, она сделала то, что считала уже невозможным в своей жизни.
Татьяна прикоснулась к Александру.
На его лице и волосах запеклась кровь, и он был в кандалах. Взглянув на нее, он не проронил ни слова.
– Медсестра Баррингтон, мы не со всеми так обращаемся, но этот неисправим и не поддается перевоспитанию.
– Лейтенант Каролич… – прохрипела она и уже тише повторила: – Лейтенант… – Татьяна сильно дрожала и боялась, что Каролич заметит это, но он ничего не заметил, так как в камере стоял полумрак, свет шел только из коридора. – Кажется, я оставила сумку в шестой камере. Принесите ее, пожалуйста.
Как только он вышел, Татьяна едва слышно прошептала:
– Шура…
Александр застонал. Татьяна дотронулась до его дрожащей руки, придвинулась ближе и положила обе ладони на лицо Александра. В этот момент вернулся Каролич.
– Ну как он? – спросил Каролич. – Вот ваша сумка. У вас здесь несколько тюбиков зубной пасты. Зачем вам носить с собой зубную пасту?
– Это не зубная паста, – с трудом заставив себя убрать руки, сказала она. – Это морфий. – Сможет ли она говорить нормально, сидя так близко к Александру? – Что с ним произошло? – спросила она, дотрагиваясь до груди Александра, под ее ладонями билось его сердце. – У него на голове необработанная рана. Нам понадобится вода, мыло и бритва. Я промою рану и перевяжу, но сначала надо его напоить. Дайте мне мою фляжку, пожалуйста.