– У меня есть плащ-палатка. Можем сделать навес. – Она помолчала. – Хорошо бы найти сарай. Земля такая сырая.
– Давай попробуем. Будет теплее и суше. За лесом начнутся фермы.
– Значит, надо идти дальше?
Александр поднял ее и на миг прижал к себе:
– Да. Надо еще немного пройти.
Они медленно пошли через лес.
– Александр, сейчас полночь. Сколько миль на запад мы, по-твоему, прошли?
– Три. Еще через милю начнутся поля.
Она не хотела говорить ему, что ей страшно в лесу с его тресками и скрипами. Возможно, он не помнил ее историю, однажды рассказанную ему, как она девочкой заблудилась в чаще. Он тогда был тяжело ранен и, вероятно, не запомнил, как она рассказывала ему об ужасе, испытанном когда-то в лесу.
Они вышли в поле. Ночь была ясная. Татьяна различила на дальнем краю силуэт силосной башни.
– Пройдем через поле, – предложила она.
Александр заставил ее обойти поле. Он сказал, что перестал доверять полям.
Сарай стоял в сотне метрах от дома. Отодвинув задвижку, Александр дал ей войти. Удивленно заржала лошадь. Внутри было тепло, пахло сеном, навозом и несвежим коровьим молоком. Эти запахи были знакомы Татьяне по Луге. Опять ее пронзила печаль. Все, что Америка почти заставила ее забыть, теперь вспоминалось рядом с ним.
Александр пододвинул лестницу к сеновалу над коровами и подсадил Татьяну.
Сидя на сеновале, Татьяна достала флягу воды, попила и напоила Александра.
– Есть что-нибудь еще? – спросил он.
Она с улыбкой порылась в рюкзаке и достала пачку «Мальборо».
– А-а-а, американские сигареты, – сказал он, прикуривая.
Ни слова не говоря, он выкурил три сигареты, а она в изнеможении лежала на сене и смотрела на него. У нее закрывались глаза.
Открыв глаза, она увидела устремленный на себя взгляд, исполненный большой любви. Она подползла к нему на четвереньках и угнездилась в его могучих руках, слыша у самого уха его шепот:
– Ш-ш-ш.
Они ничего не говорили. Снова быть в объятиях Александра, вдыхать его запах, слышать его дыхание, его голос…
– Ш-ш-ш, – продолжал шептать он, снимая с нее косынку, сетку для волос, вынимая шпильки, отчего волосы рассыпались по плечам.
Он запустил пальцы ей в волосы и закрыл глаза. Возможно, он представлял себе, что волосы у нее не темные, а снова белокурые.
То, как Александр прикасался к ней сейчас, наводило на мысль, что он был слепым и еще не прозрел. Он обнимал ее в каком-то немыслимом приступе удушья, не имеющем почти ничего общего с любовью или страстью, но, может быть, связанном с тем и другим. Это объятие не было сплавом, оно было столкновением муки, горького облегчения и страха.
Татьяна понимала, что Александра обуревали мысли, но, не в силах ничего сказать, он просто сидел на сене, раскинув ноги, а она опустилась на колени перед ним, припав к нему. То и дело он шептал:
– Ш-ш-ш, – не ей, не Татьяне, себе.
Продолжая обнимать дрожащими руками, Александр опустил ее на солому. Татьяна чуть дышала, ее тело содрогалось. Дать волю чувствам или сдержаться…
Они не знали, что им делать: раздеться? Остаться в одежде? Она не могла пошевелиться, да и не хотела. Он приник губами к ее шее, вцепился в ее тело, разорвал на ней рубашку, обнажив груди и припав к ним вожделеющим ртом. Ей хотелось прошептать его имя, застонать. По ее щекам струились слезы.
Он снял с себя и с нее только то, что мешало. Он скорее не вошел в нее, а распахнул. Ее рот застыл в немом кричащем «О!», руки вцепились в него, и сквозь горестный шепот, сквозь крик желания Татьяна чувствовала, что Александр в полнейшем исступлении предается любви с ней, словно его снимают с креста, к которому он еще прибит гвоздями.
Его объятия, его яростные неослабные движения были такими настойчивыми, что Татьяна чувствовала, что сейчас потеряет сознание.
О господи, Шура, пожалуйста… Ее губы беззвучно шевелились.
Но по-другому быть просто не могло.
Мощная разрядка, испытанная Александром, далась Татьяне ценой кратковременного умопомрачения, и она закричала, оглашая своими воплями сарай, реку, небеса.
Он остался лежать сверху, не двигаясь. Тело его дрожало. Ближе они быть не могли. И все же она еще сильнее прижимала его к себе… А потом…
– Ш-ш-ш, ш-ш-ш, – зашептала Татьяна.
Они оба уснули, так и не обменявшись словами.
Она проснулась оттого, что он снова был в ней. Ночи, благословенной богами, не хватило.
Татьяна расстелила на сене плащ-палатку. Александр раздел Татьяну. В кромешной тьме она плакала и плакала, растянутая на дыбе его неутоленной страсти.
Снова и снова ее брали в плен и отпускали, чтобы дать вздохнуть. Снова и снова она пылала в объятиях Александра, выкрикивая снова: «О Шура!..» Бесконечно, бесконечно.
Во время краткой передышки он не разжимал объятий, и она продолжала рыдать.
– Тата, что может подумать мужчина, если его жена всякий раз плачет, когда он занимается с ней любовью? – шепотом спросил он.
– Что он единственный родной человек для его жены, – всхлипывая, ответила Татьяна. – Что он вся ее жизнь.
– Как и она – его жизнь, – подхватил Александр. – Ты не видишь его слез. – Его лицо было спрятано у нее на груди.
Ночи не было. Были только сумерки; небо стало голубым, затем лавандовым, а потом снова розовым в течение нескольких быстротечных минут. Ночь была слишком короткой.
Поэтому им не хватило всей ночи, чтобы вспомнить кабинет доктора Мэтью Сайерза, Лисий Нос, болота Финляндии, Стокгольм, карцер в Морозове, десять гран морфия для Слонько, поход через Европу с Николаем Успенским.
А также реку Вислу, леса и горы Святого Креста.
– Не говори больше ничего, – сказала Татьяна поникшим голосом. – У меня нет сил это слышать.
– А у меня нет сил рассказывать.
Узнав про Пашу, Татьяна не могла ни говорить, ни смотреть на Александра. Она лежала на боку, поджав ноги к груди, а он со спины шептал ей:
– Мне жаль, Таня. Мне жаль. – (Убитая горем, Татьяна лишь вздыхала.) – Перед тем как встретить его, я умирал в сорок четвертом. Ты не представляешь, что кипело у меня внутри, когда я переправлял мой штрафбат через каждую долбаную реку в Польше.
– Александр, что бы я ни отдала за штрафбат.
Он поцеловал ее теплую кожу между лопатками. Она еще больше сжалась, словно стремясь вернуться в лоно, которое некогда делила с братом.
Александр даже не пытался расслабить ее, чтобы вернуть в то место, которое она делила с ним.
Александр не спал, а скорее пребывал в полузабытьи, пока Татьяна, опершись на локоть, разглядывала его шрамы. Не желая будить его, она не могла удержаться от прикосновений. Ее до глубины души поразили отметины на его теле. Как может тело вынести все это и все-таки жить – исхудавшее, израненное тело, с расходящимися швами, но все же живое?
Она осторожно проводила ладонью по его телу сверху донизу, потом снова возвращалась к рукам, а сама смотрела в его спящее лицо.
«Наступает один момент, момент вечности, прежде чем мы узнаем правду друг о друге. Этот простой момент двигает нами по жизни – то, что мы чувствовали на грани нашего будущего, стоя над бездной, прежде чем осознали, что любим. Прежде чем точно осознали, что любим навсегда. Прежде чем умерла Даша, умерла мама, умер Ленинград. Прежде Луги. Прежде божественного Лазарева, когда чудо твоей любви сплавило нас на всю жизнь. Прежде чем все это случилось, мы с тобой гуляли по Летнему саду, и время от времени моя голая рука касалась твоей руки, а иногда ты что-то говорил, и это позволяло мне взглянуть в твое лицо, в твои смеющиеся глаза, заметить твои губы, и я, не тронутая мужчиной, пыталась представить себе, как твои губы прикасаются ко мне. То, что в ленинградскую белую ночь я влюбилась в тебя в Летнем саду, стало моментом, двигающим меня по жизни».
Проснувшись, он увидел ее.
– Что ты делаешь? – прошептал он.
– Сторожу тебя, – прошептала она в ответ.
И он закрыл глаза, потянулся к ней и взял ее, почти не просыпаясь, а потом крепко уснул.
На следующее утро, на рассвете, пришел фермер доить коров. Они тихо лежали на сеновале, прислушиваясь. После его ухода Татьяна оделась, спустилась по лестнице и надоила молока для себя и Александра в мерную чашку для лекарств. Он спустился с ней, держа в каждой руке по пистолету.
Они напились молока.
– Господи, таким худым я тебя еще не видела! Выпей еще.
– Ты такая пышная, такой я тебя не видел. – Он наклонился к Татьяне, сидевшей на низкой скамейке. – У тебя выросла грудь.
– Наверное, это материнство, – пробормотала она, целуя его.
– Давай поднимемся наверх, – обняв ее, сказал он.
Они поднялись по лестнице, но не успели раздеться, как услышали шум двигателя снаружи. Было семь часов утра. Александр выглянул в небольшое оконце сеновала. Во дворе стоял военный грузовик, и четыре офицера Красной армии разговаривали с фермером.
Александр оглянулся на Татьяну.
– Кто там? – прошептала она.
– Таня, сиди у стены, но далеко не уходи. Приготовь пистолет Р-38 и боеприпасы.
– Кто там?
– За нами пришли.
Вскрикнув, она подкралась к окну:
– О боже, их четверо! Что нам делать? Мы в ловушке!
– Ш-ш-ш. Возможно, они уедут.
Александр приготовил автомат, все три пистолета и «коммандо». Она наблюдала за ними из угла у окна. Фермер разводил руками, пожимал плечами. Солдаты оттесняли его, указывали на дом, на поля и, наконец, на сарай. Фермер посторонился, жестом приглашая их пройти к сараю.
– Этот револьвер самовзводный или нет?
– Что?
– Не важно.
– Думаю, самовзводный. Я почти уверена, – пытаясь вспомнить, сказала она. – Ты имеешь в виду, ставится ли он повторно на взвод? Да.
Александр лежал на животе за двумя кипами сена. Справа от себя он положил автомат и пистолеты, а «коммандо» в его руках был нацелен на лестницу. Татьяна, держа в трясущихся руках обоймы, сидела у стены сарая позади Александра.