После того как вскоре после ухода белых из Ростова сгорел ростовский театр, построенный в 1882 году табачным фабрикантом Владимиром Асмоловым[37] (списали на происки контрреволюционеров, но, скорее всего, то была простая небрежность), театр в Нахичевани остался один на два города.
В «проклятом» месте Ивану Романовичу обещали работу, жилье, хороший паек. Опять же – юг, польза для здоровья сына. Евгения Сергеевна повздыхала насчет того, что могли бы предложить и Таганрог, там все-таки море, а морской воздух для чахоточных полезнее, но согласилась на переезд без уговоров.
От Москвы до Нахичевани добирались около пяти суток, со всеми невзгодами революционного времени – с пересадками, с долгими сидениями на вокзалах, с долгими простоями на полустанках. Бедная Евгения Сергеевна вся извелась от беспокойства. Она следила за вещами, волновалась, как бы кто не отстал от поезда, сев в очередной поезд, по нескольку раз переспрашивала у попутчиков, в каком направлении они едут.
Мать беспокоилась, отец ее успокаивал, братишка капризничал, а Таня занималась тем, что наблюдала жизнь. Вообще-то она наблюдала ее с рождения, но с недавних пор начала наблюдать особым, актерским, профессиональным образом. Подмечала в поведении окружающих интересные характерные черты, прислушивалась к разным говорам и т. п. Когда едешь, можно сказать, через всю страну, то впечатлений набирается много. Ближе к концу путешествия она перестала обращать внимание на людей и начала любоваться видами. Осень, пожалуй, самое красивое время в средних широтах. Панорамы иной раз за окном были такими, что просто захватывало дух, и Тане становилось жаль, что у нее нет таланта живописца. Вот бы взять да и нарисовать всю эту невероятную красоту!
Рисовать Таня любила, но не умела. Рука плохо слушалась, и все никак не получалось передать на бумаге увиденное. Сходство всегда получалось весьма отдаленным, но сам процесс Тане нравился. И всякий раз теплилась в душе надежда на то, что уж сейчас-то, наконец, все получится так, как надо. Она даже принялась было зарисовывать заоконные виды карандашом в тетрадь, но скоро бросила это занятие, потому что вагон сильно трясло.
Глава восьмаяУголок, куда приходят забыться
Днем – фабрика, грязная, неуютная, вечером – театральная или концертная зала, сверкающая пестрыми красками и огнями. Весь день – постылые канцелярские бумаги, надоевшие раздраженные просители. Зато вечером – благородные речи маркиза Позы, пламенные чувства Саломеи, где-то, в недосягаемом мире, отделенном рампой от усталого и голодного зрителя. Жизнь некрасива, искусство прекрасно. Театр – уголок, куда приходят забыться от житейских забот и тревог…
В Нахичевани все сразу же пошло не так.
Обещанное еще в Москве жилье оказалось сырой и холодной комнатенкой в полуподвальном этаже, бывшей дворницкой. Революция перевернула привычный порядок мироздания с ног на голову. Кто был ничем, тот стал всем и наоборот. Теперь дворники жили в господских квартирах, а господа – в дворницких.
Увидев плесень на стенах, Евгения Сергеевна собралась немедленно ехать обратно в Москву, но этого ни в коем случае нельзя было делать. Самовольное возвращение, т. е. неявка по месту нового назначения могла быть (и была бы!) расценена как контрреволюционный саботаж со всеми вытекающими отсюда последствиями. За саботаж в то время обычно расстреливали. Кое-как успокоив супругу, Иван Романович отправился в исполком и закатил там первый и, пожалуй, единственный в своей жизни скандал. Прорвался к председателю, стучал кулаком по столу, кричал, требовал, ругался матом, угрожал телеграфировать председателю ВЦИК[38] Калинину, с которым он был знаком лично. Знакомство было более чем шапочным – однажды Калинин с супругой побывал на выступлении передвижного театра Политуправления Реввоенсовета и беседовал с артистами – но в ревкоме струхнули. Видимо решили, что человек, который осмеливается вести себя подобным образом в кабинете председателя ревкома, местного царя и бога, имеет на то веские основания. Прямо на месте Ивану Романовичу выписали ордер на целых две комнаты в доме, расположенном недалеко от театра. Пускай и рядом с шумным рынком, но зато на втором этаже, светлые и без всяческих признаков сырости. Одну комнату, ту, что поменьше, выделили Тане, в другой поселились родители с братом.
Недостаток этого жилья выявился, когда зима полностью вступила в свои права. Печка оказалась плохо сложенной – дров пожирала много, а грела плоховато. Тех дров, которые выдавались по разнарядке, не хватало, приходилось докупать.
Иван Романович думал (во всяком случае, так ему объяснили в Москве), что он возглавит местный театр и будет развивать театральное дело в Ростове и Нахичевани. На месте же выяснилось, что его прислали для «укрепления кадров». Костяк Первого Нахичеванского советского театра, который, сменив за недолгий срок несколько названий, стал Комсомольским театром, составляли актеры труппы Якова Белинского, последнего дореволюционного антрепренера нахичеванского городского театра. Труппа Белинского играла при белых, поэтому считалась не очень надежной, вот ее и решили укрепить проверенным надежным, пускай и беспартийным, режиссером из Москвы.
«Где логика? Где разум?» – могут спросить вдумчивые читатели. Почему беспартийного режиссера, который оказался неподходящим для одного советского театра, главного театра республики на тот момент, сочли подходящим для укрепления другого театра? Революционная логика непостижима… Лучше не задаваться вопросом «почему?», а просто следить за развитием событий.
Среди актеров, игравших в нахичеванском театре, у Ивана Романовича было несколько знакомых, но даже и они встретили его прохладно, как чужака, как человека, «навязанного» из Москвы. До бойкота или открытого неподчинения дело не дошло, но работалось Ивану Романовичу (и Тане) в Нахичевани туго, плохо. На репетициях актеры оспаривали чуть ли ни каждое указание нелюбимого режиссера и, вообще, совершенно не старались. Ивана Романовича с Таней постоянно «забывали» приглашать на дружеские пирушки, которые, несмотря на голодное время, устраивались часто, не столько ради еды, сколько ради общения. А уж когда Иван Романович попробовал дать Тане роль Фаустины в драме-мистерии Анатолия Луначарского[39] «Фауст и Город», то его сразу же обвинили в непотизме[40].
– Какая мерзость! – тихо возмущался дома, в семейном кругу Иван Романович. – Казалось, все перевидал, думал, что ничем меня удивить нельзя, но с подобным отношением сталкиваюсь впервые. Представляешь, Диночка, вчера мне на двери мелом нехорошее слово написали! Ну прямо как дети! Поверишь, впервые в жизни заставляю себя утром идти в театр! Каждая репетиция превращается в настоящую пытку. Больше спорим, чем репетируем. То им не так, это не этак, все, что ни скажу, встречают в штыки – старое, буржуазное, не годится!..
Тане было жалко отца, доброго и миролюбивого человека, которого коллеги-артисты методично травили. Она несколько раз пробовала возмущаться, но ее быстро «затыкали» – мол, если ты режиссерская дочка, то не думай, что тебе все дозволено. Иван Романович просил дочь «не обращать внимания на дураков», объяснял, что своими попытками защитить его она только усугубляет сложившуюся ситуацию, и наконец взял с нее честное слово, что она не станет выступать в его защиту.
Кто-то из актеров обратил внимание властей на то, что режиссер Пельтцер занимает с семьей из четырех человек две комнаты, в то время когда многие актеры живут в одной комнате вчетвером, а то и впятером. С жильем в театре, как и во всей Нахичевани, как и по всей Советской республике, в то время дело обстояло плохо. Комнаты отобрали, взамен двух выделили одну, далеко от театра, возле Аксайского завода. Выиграли лишь в том, что на новом месте была хорошая печь и дров на обогрев стало уходить меньше.
Иван Романович, будучи человеком миролюбивым и умным, придерживался выжидательной тактики, надеясь на то, что рано или поздно недоброжелателям надоест его травить и они угомонятся. Увы, ближе к весне стало ясно, что они не угомонятся, пока не выживут его из театра. Надо уходить, но куда? Во-первых, уходить можно было с разрешения начальства, во-вторых, куда уходить? Возвращаться в Москву не хотелось из-за Саши. Иван Романович попробовал прозондировать почву в нескольких рабочих клубах, при которых были агитбригады и создавались самодеятельные коллективы. Повсюду отказывали, в клубе «Свет и знание» сначала обнадежили, но потом тоже отказали. То ли вакансий в самом деле не было, то ли репутация у Ивана Романовича была подмоченной, но положение складывалось аховое – и оставаться нельзя, и уходить некуда. Никаким ремеслом, кроме актерского, Иван Романович не владел, а учиться чему-то новому в пятьдесят лет было поздновато. Таня же просто не могла представить себя где-то, кроме сцены. Ее, кстати говоря, звали в агитбригады, но она отказывалась, потому что не хотела оставлять отца одного в театре, скорее напоминавшем не театр, а террариум.
И тут, как манна небесная на скитающихся по пустыне, свалилось на голову (иначе и не скажешь) предложение ехать в Ейск. Актер и режиссер Михаил Раксанов, старый, дореволюционный знакомый Ивана Романовича, руководил Ейским Советским театром. У театра был режиссер, было прекрасное здание – народный дом[41] дореволюционной постройки с залом на шестьсот мест, но вот с актерами дело обстояло не лучшим образом.
Иван Романович уже дошел до такого состояния, что был готов ехать хоть к черту на кулички при условии, что эти кулички находились бы где-нибудь в теплых краях. Курортный город Ейск на Азовском побережье замечательно подходил Саше по климату, а хорошие отношения с руководителем театра служили гарантией того, что Ивана Романовича примут в Ейске хорошо. Или, на худой конец, нейтрально.