Иван Романович сильно переживал из-за Татьяниной неустроенности. Двадцать третий год пошел девке, а у нее кругом нелады – и в личной жизни, и вообще…
– Неприкаянная ты моя! – говорил он, гладя Татьяну по голове.
– Окаянная! – отвечала Татьяна, не любившая, чтобы ее жалели.
В кавалерах у нее недостатка не было, но среди множества окружавших ее мужчин не было ни одного, как она сама выражалась, «стоящего», то есть такого, которого она могла бы полюбить. Отцу казалось, что двадцать три года – это очень поздно для замужества, но сама Татьяна считала иначе. Замуж она не то чтобы не торопилась, она вообще как-то не думала о замужестве. Ей хотелось любить и быть любимой, да все как-то не складывалось…
Сложилось 7 ноября 1926 года во время праздничной демонстрации, посвященной девятилетию Октябрьской революции. Татьяна читала с убранного красными транспарантами грузовика отрывки из поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин»:
Пролетарии,
стройтесь
к последней схватке!
Рабы,
разгибайте
спины и колени!
Армия пролетариев,
встань стройна!
Да здравствует революция,
радостная и скорая!
Это —
единственная
великая война
из всех,
какие знала история.
Каждому предприятию полагалось готовить к празднику какие-то номера – декламацию революционных стихов, сцены из революционных пьес, акробатические номера и т. п. Татьяне не хотелось позориться на людях со своими кружковцами, поэтому она сказала, что берет праздничную программу на себя – будет читать стихи. Члены драмкружка не возражали, потому что сами робели выступать перед большой и, что самое главное, чужой толпой на улице. Чужие – не свои, еще неизвестно как встретят. Двум кружковцам дело все же нашлось. Они стояли в кузове грузовика за спиной Татьяны и ритмично размахивали красными знаменами.
Председатель месткома выдал Татьяне согревающего – солдатскую флягу с водкой и горсть карамельных конфет на закуску. День был холодный, дул пронизывающий ветер, и потому Татьяне пару раз пришлось приложиться к фляге. От декламации, ветра и выпитого она разрумянилась и выглядела необычайно привлекательно, этакой революционной валькирией. Красивый молодой мужчина, одетый как богатый нэпман – в дорогое коверкотовое пальто с меховым воротником и при шляпе, начал аплодировать Татьяне и кричать: «Браво! Да здравствует революция!» Их взгляды встретились, а дальше…
А дальше все пошло так, как должно было пойти.
Мужчина в шляпе оказался немецким коммунистом Гансом Тейблером, который учился в Москве в Международной Ленинской школе Коминтерна[57]. Школа готовила нелегалов для работы за рубежом, но поначалу Ганс представился Татьяне философом, изучающим марксизм. О том, кто он есть на самом деле, Татьяна узнала позже, перед свадьбой.
– Это надо же такому случиться, чтобы в центре Москвы на демонстрации немец встретился с немкой! – удивлялся Ганс. – Нет, ты можешь думать что хочешь, но это die Vorsehung, провидение!
– Коммунисты не верят в провидение и судьбу! – поддевала Татьяна.
С Гансом она чувствовала себя на удивление легко, несмотря на то, что он был старше ее и держался очень серьезно.
– Солидный человек, – одобрил нового знакомого дочери Иван Романович.
Ганс был удостоен великого доверия – ему, коммунисту, рассказали родословную Пельтцеров со всеми подробностями. Оказалось, что в роду у Ганса тоже изрядно буржуев, но ведь это ничего не значит. Главное – каков сам человек.
– Это тебя, Танюша, Божья рука привела на карандашную фабрику, – говорил Иван Романович. – Если бы ты там не работала, то не декламировала бы на демонстрации и не встретилась бы с Гансом…
Татьяна смеялась. Ей казалось, что отец говорит глупости. Они с Гансом непременно бы встретились, потому что просто не могли не встретиться. Не на демонстрации, так в театре, не в театре, так просто на улице бы столкнулись… Ганс прав. Это – die Vorsehung. Поэтому-то ей раньше никто не нравился. Она, сама того не сознавая, ждала встречи с Гансом.
Ганса интересовало все, что было связано с Татьяной, и чувствовалось, что интерес этот искренний. Узнав, кем она работает, он захотел посмотреть на репетицию драмкружка. Татьяна долго отнекивалась, но Ганс все же настоял на своем. Татьяна ожидала, что в лучшем случае он будет смеяться, а в худшем – скажет, что она занимается чепухой, но вышло наоборот. Увидев репетицию драмкружка, Ганс пришел в восхищение. Сказал, что был счастлив увидеть подлинно народный театр, наговорил Татьяне кучу комплиментов и напросился на очередную премьеру. Татьяна сделала для себя два вывода. Первый – Ганс, кажется, любит ее по-настоящему. Второй – Ганс ничего не смыслит в театральном искусстве. Первый вывод был стократ важнее второго. Любого человека можно научить понимать театр, было бы желание.
Солидный и очень серьезный Ганс в глубине души оказался романтиком. Читал Татьяне по памяти стихи немецких поэтов, говорил комплименты, от которых захватывало дух, и то и дело повторял:
– Я – твой Тристан, а ты – моя Изольда!
– Никакого сходства! – смеялась Татьяна. – У Тристана с Изольдой все закончилось печально, а у нас все будет хорошо!
– Чем закончится, поживем – увидим, – рассудительно отвечал Ганс, – но любовь наша столь же велика, как у Тристана с Изольдой.
«Тристана и Изольду» когда-то давным-давно ставили у Синельникова. Тринадцатилетняя Таня мечтала сыграть Изольду, но мечтам этим суждено было сбыться только много лет спустя…
Мечты сбываются.
Мечты всегда сбываются.
Только порой они сбываются не так, как хочется.
Но с этим уже ничего не поделаешь.
Глава двенадцатаяАфины на Шпрее
Но грешники – безгрешны покаяньем,
Вернуть любовь – прощение вернуть.
Но как боюсь я сердце обмануть
Своим туманно-призрачным желаньем…
Послушать Ганса, так Берлин – лучший город на свете.
– Берлин! – Произнося это слово, Ганс непременно закатывал глаза и покачивал головой. – О, что это за город! Афины на Шпрее!
Вблизи Афины на Шпрее выглядели совсем не так, как представлялось Татьяне из Москвы. Да – большой город. Да – красивый. Но какой-то, черт его побери, чужой. Несмотря на отсутствие языкового барьера, пятьдесят процентов немецкой крови и мужа-немца, Татьяна чувствовала себя в Берлине чужой. А ведь до приезда сюда она считала, что способна быстро осваиваться в любом месте. В скольких городах ей довелось пожить, и повсюду она быстро привыкала к месту и населявшим его людям. Даже в Нахичевани-на-Дону она не чувствовала себя так, как в Берлине. В Нахичевани театр был гадкий, недружелюбный, злой, а город был вполне себе ничего. Город как город, люди как люди… Возможно, дело в том, что родители и брат были рядом? Где семья – там дом, разве не так? Но в Берлине у нее муж!
Муж, объелся груш… Как-то так.
Перед регистрацией, на которой настоял Ганс, потому что в Германии признавался только оформленный документально брак[58], папаша прочел Татьяне длинную нотацию о семейной жизни. Прежде он ей никогда никаких нотаций не читал, а тут вдруг разобрало. Вообще-то такие нотации девушке должна читать мать, но Евгения Сергеевна не собиралась этого делать. Познакомившись с Гансом, она сказала Татьяне только: «Тебе с ним жить». На свадьбу не пришла, сослалась на нездоровье. Татьяне было немного неловко из-за этого перед Гансом, но тот рассмеялся и сказал, что на свадьбе непременно положено быть невесте, а не ее матери.
Иван Романович говорил дочери о том, что семейная жизнь это не только мед, хрен тоже попадается, что очень важно любить человека таким, каков он есть, потому что изменить его невозможно, можно только разлюбить, о том, что после нескольких месяцев семейной жизни многое начинает выглядеть совсем не таким, каким казалось раньше… Короче говоря, снимай-ка, Танюша, розовые очки, чтобы видеть вещи такими, какими они есть.
Татьяна и без папашиных нотаций понимала, что хрена в семейной жизни предостаточно. Не маленькая уже – двадцать три года. Насмотрелась. В том числе и на собственных родителей. Мать вечно пилила отца, тот ей постоянно изменял. «Я всем пожертвовала ради этого человека! – порой восклицала мать. – Даже крестилась, чтобы выйти за него замуж! А он…» Ведь она когда-то же любила отца, если ради него сменила веру. Куда исчезла любовь?
Татьяна решила, что сама она своего Ганса никогда пилить не станет. Если что-то не нравится, можно сказать об этом без ворчания. Тем более что Ганс все понимает и вообще он замечательный… Перед свадьбой Татьяна все же (не иначе как под впечатлением папашиной речи) попыталась взглянуть на Ганса без розовых очков. Вроде бы показалось, что у нее получилось сделать это. А на самом деле нет. Розовые очки невозможно снять по собственному желанию. Они спадают сами. Влепит тебе жизнь хороший подзатыльник – и вот очки уже рассыпались по полу осколками…
«Подзатыльником» стала фраза Ганса: «Так будет лучше» – сказанная по поводу бесплодия жены. Таня долго надеялась на то, что ее проблему врачам удастся решить, но уж когда сам профессор Малиновский, светило из светил, развел руками и сказал, что медицина здесь бессильна, надежды растаяли. Было очень горько, потому что детей хотелось сильно. Мальчика и девочку, а то и троих. Татьяна нуждалась в утешении и получила его, но это было совсем не то, чего она ожидала.
Она ожидала услышать, что Ганс любит и будет любить ее вне зависимости от того, родятся ли у них дети, что в Берлине (отъезд уже был не за горами) он покажет ее немецким профессорам… Каким бы светилом ни был Малиновский, он все же человек, а людям свойственно ошибаться. Но Ганс сказал только: «Так будет лучше». Понимай так – дети при моей работе лишняя обуза.