Когда очки слетели, Татьяна обратила внимание еще на одно обстоятельство. Романтический рыцарь революции, а именно таким представлялся ей Ганс, оказался далеко не романтическим, а вполне себе меркантильным. Уж с очень выраженным удовольствием произносил он фразу: «Кто был ничем, тот станет всем»[59]. Без розовых очков нетрудно понять, что революционером Ганса сделала не любовь к справедливости, а желание сделать карьеру. Представителю бедной ветви рода Тейблеров светила не самая привлекательная перспектива долгого (и медленного!) подъема по иерархической лестнице. И что в итоге? Должность Direktor Ingenieur[60] на какой-нибудь фабричонке? О нет! Ганс Тейблер не из тех, кто разменивает свою жизнь на медные гроши! Ему подавай побольше и поскорее! В мечтах он видит себя секретарем Германской компартии, причем не подпольной, а стоящей у власти!
Татьяна не была пламенной революционеркой, но зато она была идеалисткой и приняла революцию через этот свой идеализм. Да, много крови и много страдания, но все это происходит во имя всеобщего равенства и торжества справедливости. Неправильно же, когда одни просят милостыню, а другие купаются в золоте. Неправильно же, когда офицеры прилюдно бьют солдат по лицу, а те тянутся во фрунт и даже не имеют права закрыть лицо руками. И вообще в той прежней жизни было так много неправильного… В нынешней этого неправильного тоже хватает, но с каждым днем его становится все меньше и меньше, потому что страна движется к светлому будущему.
Свадьба, которую сыграли спустя год после знакомства, в ноябре 1927 года, совпала с грандиозными торжествами по случаю десятилетия Октябрьской революции. Свой первый юбилей советская власть отмечала с невероятным размахом. Всеобщее ликование (искреннее, надо заметить, ликование, потому что жизнь становилась все лучше и лучше) совпадало с настроением Татьяны. Она ощущала себя невероятно счастливой, настолько счастливой, что даже трудно было поверить в то, что это происходит с ней наяву. Членам драмкружка, который к тому времени уже стал фабричным театром, было поручено поставить пьесу из жизни Ленина. Стихов о вожде было написано великое множество, а вот с пьесами дело обстояло плохо. Пришлось обратиться к отцу. Иван Романович спросил, о каком периоде жизни Ленина следует писать. Татьяна выбрала 1895 год (биографию Ленина все знали наизусть, как катехизис[61]) – год создания «Союза борьбы за освобождение рабочего класса»[62], который Ильич создавал вместе с Надеждой Крупской. На просьбу «немного оживить» пьесу отец понимающе улыбнулся и сделал все как надо – с человечинкой, с чувствами, но без уклона в буржуазную пошлость. Крупскую Татьяна сыграла сама, утвердили ее на эту роль единогласно. Спектакль показывали не у себя, а в клубе Электромеханического завода имени Владимира Ильича, который большинство народа и на десятом году революции называло по старой памяти заводом Михельсона. Татьяна невероятно волновалась – не подвели бы ученики – но все прошло замечательно. За два с лишним года ей все-таки удалось собрать и воспитать более-менее сносный актерский коллектив. Несмотря на все, как сказали бы сейчас, пролеткультовские «закидоны». Ганс сидел в первом ряду, хлопал громче всех и громче всех кричал «Браво!».
Да, в ноябре 1927 года Татьяна была на пике своего счастья. А после того, как достигнешь пика, начинается спуск вниз…
Татьяна умела печатать на машинке. Выучилась сама, когда это потребовалось для одной из ролей. Сначала собиралась просто научиться достоверно стучать по клавишам и двигать каретку, но незаметно для себя освоила печатание по-настоящему. Делов-то – запомни, где какая буква, и стучи по клавишам! Поэтому еще в Москве они с Гансом договорились, что она станет работать машинисткой в советском торгпредстве в Берлине. Туда брали далеко не всех, потому что эта работа считалась очень ответственной и была связана с секретными документами, но Ганс пользовался определенным весом, и, кроме того, за Татьяну замолвил словечко сам Рубен Катанян, тот самый Катанян, который в 1920 году был начальником политотдела Политуправления Реввоенсовета. В 1927-м Катанян занимал высокий пост в Прокуратуре РСФСР, но до этого он успел недолго поруководить советской внешней разведкой и побыть генеральным консулом СССР в Берлине. Уйдя в Прокуратуру, Катанян в какой-то мере продолжал быть причастным к германским делам (ведь бывших разведчиков не бывает, не так ли?), и потому для него не составило труда помочь Татьяне.
Берлин оказался совсем не таким, как виделось из Москвы, и работа оказалась совсем не такой, как ожидала Татьяна. Атмосфера в постпредстве была невероятно напряженной. Все друг друга подозревали, начальство постоянно твердило о бдительности, на выходе Татьяну через день обыскивали, проверяя, не выносит ли она какого-нибудь документа, работать приходилось быстро, много, и попробуй только сделать где-нибудь ошибку. Букву еще можно не ту поставить, но если переврать какую-нибудь цифру, то придется доказывать, что ты сделала это случайно, а не намеренно исказила данные. Документы получались под расписку, сдавались тоже под расписку, да что там документы – использованные копирки тоже надо было сдавать под расписку, ведь по ним можно было прочесть то, что печаталось. Время от времени к столу машинистки подходил кто-то из проверяющих и начинал сосредоточенно копаться в ведре для мусора, проверяя, не выброшено ли туда что-то важное. У каждой машинистки было свое пронумерованное ведро…
Привыкнуть к новой работе было можно, несмотря на то, что она разительно отличалась от руководства драмкружком и совершенно не соответствовала характеру Татьяны. 1930 год, Советская страна окружена врагами, в самой Германии обстановка крайне сложная… Но Татьяне казалось, что в трудной ситуации сотрудники торгпредства должны помогать друг другу, должны держаться вместе, а не есть друг дружку поедом и не стучать начальству о каждом сделанном шаге, о каждом сказанном слове.
Стучали все, отрабатывая оказанное им доверие и зарабатывая право остаться в Берлине еще на какой-то срок. Работа за границей, пусть даже и машинисткой, пусть даже и в таких тяжелых условиях, была огромным счастьем, привилегией, доступной лишь избранным. Татьяне завидовали – ишь ты, штучка-дрючка какая! Мы по семь комиссий прошли, долго ждали, когда нас утвердят на работу за границей, мы трясемся, чтобы нас обратно не отправили, а она вышла замуж за немца и приехала на все готовое. Ишь ты, артистка! Знаем мы этих артисток!
Отношения с другими сотрудниками постпредства не складывались, несмотря на все Татьянины старания. Ганс сначала успокаивал, советовал подождать, не совсем к месту вспоминал русскую присказку про «стерпится – слюбится», но со временем начал проявлять раздражение – ну опять ты за свое, сколько можно. А когда у Татьяны произошел конфликт с одной из торгпредских немок, противной и склочной Элеонорой Пик, оказавшейся дочерью видного немецкого коммуниста[63], то Ганс, узнав об этом, вместо сочувствия наорал на Татьяну и заставил ее извиниться перед Элеонорой, несмотря на то, что та была неправа. Совершенно неправа, с какой стороны ни посмотри. Суть конфликта заключалась вот в чем. Во время разговора с двумя другими сотрудницами Элеонора сказала, что не видит разницы между актрисами и проститутками. Все они, мол, одним миром мазаны и зарабатывают на жизнь одним и тем же ремеслом. Сказано это было громко, на все машбюро[64]. Разумеется, такие слова не могли не задеть Татьяну. Она сказала Элеоноре, что та не права, среди актрис, как и среди всех женщин, бывают и порядочные, и непорядочные… Слово за слово – и разгорелась перебранка, в ходе которой обе женщины наговорили друг другу резкостей. Но виновата же была Элеонора, косвенно назвавшая Татьяну проституткой. Но, оказывается, дочерям немецких коммунистических руководителей позволительно так себя вести. А любимому (ой – любимому ли уже?) мужу собственная карьера дороже чести и репутации его жены. Ганс с таким выражением лица произнес: «Ты что, с ума сошла? Это же дочь товарища Пика!» – что у Татьяны сразу же что-то оборвалось внутри. Она поняла, что убеждать и объяснять бесполезно. Да и что объяснять, ведь разговор с Элеонорой она передала мужу слово в слово. Татьяне стало как-то не по себе от мысли о том, что пустая женская ссора может перечеркнуть карьеру Ганса, и от того, что человек, которого она считала рыцарем, такой трус. Низкий расчетливый трус.
Ганса Тейблера тоже можно было понять. Наверное, любого можно понять, все зависит от того, с какой стороны посмотреть. Просто ему стоило в самом начале их знакомства предупредить Татьяну о том, что карьера для него важнее любви и всего остального. Но он этого не сделал, и напрасно.
«Не спеши! – одергивала себя Татьяна, видя, что счастье ее улетучилось и все катится в тартарары. – Рвать получается быстро, а зашивать долго. Да и не все можно зашить». Ее чувства к Гансу были настолько сильными, что даже после того, как любовь угасла, ей трудно было сделать последний решительный шаг. Она убеждала себя, что надо потерпеть.
Но рано или поздно любая чаша терпения переполняется. Последней каплей стала роль «Инги» в одноименной пьесе драматурга Анатолия Глебова, которую предложил Татьяне немецкий режиссер (и коммунист) Эрвин Пискатор. У Эрвина была в Берлине своя труппа, называвшаяся «театром Пиксатора». Татьяна с радостью ухватилась за это предложение, увидев в нем не только возможность вернуться на сцену, но и возможность уйти из давно опостылевшего ей торгпредства. Сочетать игру в театре и работу машинисткой было невозможно. Работа в торгпредстве, связанная с частыми задержками чуть ли не до полуночи, не давала возможности репетировать даже по вечерам.