С вечера вся поклажа Ивана Ивановича была уложена. Оставалось лишь самому облачиться в походное платье и, в последний раз окинув из окна уже ставшую родною и близкою картину, спуститься к экипажам.
Но что это там внизу за шум? Никак людские крики и треск барабанов. И всё ближе и ближе со стороны Садовой.
Шувалов вновь выглянул из окна и увидел войска, проходящие прямо мимо его дома, а за ними — толпы самых различных горожан, от прилично одетого в партикулярные платья чиновного люда до выбегающих из соседних особняков тех, что принято звать простонародьем и чернью.
«Куда же они и по какому такому поводу? — растерянно подумал Иван Иванович. — Шествие в честь тезоименитства императора и его сына? Но разве такое бывает в дни ангела? Нет, тут что-то не так. Никак сие на торжество не похоже, хотя в то же время отовсюду слышны крики восторга, в коих пока что нельзя даже разобрать слов».
Но вот шествие завернуло направо и двинулось по Невской першпективе к Казанскому собору, что всё ещё назывался по-старому своему прозванию церковью Рождества Богородицы. И тогда уже, под самыми своими окнами, Иван Иванович вдруг явственно услышал, о чём кричала толпа:
— Да здравствует матушка императрица!
— Императрице Екатерине Второй — виват!
Не успев как следует закончить туалет, Шувалов быстро спустился вниз и, поняв, что теперь никак нельзя будет проехать в экипаже сквозь людское море, вышел из парадного. И тут же толпа солдат, простолюдинов, богато и со вкусом одетых господ и дам из общества плавно обтекла его со всех сторон, и он оказался сам её частицей.
«Так вот оно что — переворот! — ахнул Шувалов. — Так как же могло случиться такое, когда сама её величество Екатерина Алексеевна пребывает в Петергофе и ей сегодня же надлежит присоединиться к государю в Ораниенбауме? Но что это там, впереди, — не её ли карета? Да нет, вроде бы не похоже на экипаж её величества. Но та, в чёрном платье, в ещё не снятом трауре, — точно она! А теперь её подняли на руки измайловцы и несут над головами толпы ко входу в храм».
— Расступись! — вдруг раздался голос, и красавец великан в одно мгновение расчистил дорогу для священника.
Шувалов тотчас узнал в офицере Григория Орлова, а в священнослужителе — священника Измайловского полка отца Алексея Михайлова.
Выходит, восстал весь полк, если рядом с Орловым Шувалов вдруг увидел графа Кирилла Разумовского. Да что там измайловцы! В толпе вдруг замелькали мундиры преображенцев, потом семёновцев. И следом подъехали фуры, груженные мундирами сих полков, введёнными ещё Петром Первым.
— Облачайся, братцы, в нашу, русскую форму. Долой кургузую голштинскую! — разнеслось над толпою.
И — возглас:
— К присяге, на колени!
Следовало пробиться вперёд, чтобы до конца во всём разобраться, и Шувалов, орудуя локтями, быстро проложил себе дорогу.
Да, та дама в чёрном была она, Екатерина Алексеевна. Невысокого роста, с пучком тёмно-русых волос, наспех убранных, и с большими лучистыми глазами, она глядела на священника, подносившего к ней икону, и на лице её показались слёзы.
Что было далее, Иван Иванович не сумел толком разглядеть, поскольку и здесь, на ступенях церкви, всё смешалось, и он вдруг оказался почти рядом с императрицей.
— И вы здесь? — Её лучистый взгляд на какую-то долю секунды выразил недоумение, но тут же она ласково произнесла: — Я очень рада, что и вы, Иван Иванович, вместе с нами.
Припав на колено, он коснулся губами протянутой ему руки, и сами по себе возникли слова:
— Поздравляю, ваше величество, со вступлением на престол. Как верный ваш подданный...
Он попытался ещё что-то говорить, но услышал рядом с собой:
— Манифест! Где манифест?
Он оглянулся и узнал в говорившем актёра Фёдора Волкова. С горящими тёмными глазами, он был крайне возбуждён.
— Да куда запропастился тот лист, что составляли мы ночью с Волковым? — подхватил Григорий Тёплое.
— Никак оставили в типографии? — Со страха в голосе младшего Разумовского даже прорезались малороссийские нотки: — Что ж будемо робить, бисовы мои дети? Никак подвели меня, яко последнего... А я... я ведь ей, государыне, поклялся: «У меня две силы — Академия и Измайловский полк. И сии две силы я сложу к вашим стопам». Полк — вот он. Академия же, выходит, подвела: составленный манифест забыли в академической моей типографии. Да як же такое можно было сробить?
— Ваше сиятельство, дайте мне лист. Любой! — вдруг выступил вперёд Фёдор Волков.
Кто-то протянул ему бумагу, то ли с каким-то письмом, то ли вовсе чистую, и артист, приняв сию бумагу в руку, вытянутую вперёд, сочным, бархатным голосом провозгласил:
— «Божией милостью мы, Екатерина Вторая, императрица и самодержица всероссийская, и прочая, и прочая...»
Толпа замерла и оцепенела. И в воздухе, вызывая на глазах слёзы восторга и умиления, радости и счастья, плыл красивый и сочный голос, с каждым новым словом набирая неслыханную силу и мощь.
— «Всем прямым сынам Отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему Российскому государству началась самым делом. А именно, закон наш православной греческой первее всего восчувствовал своё потрясение и истребление своих преданий церковных, так что церковь наша греческая крайне повержена оставалась последней своей опасности переменою древнего в России православия и принятием иноверного закона. Второе, слава российская, возведённая на высокую степень своим победоносным оружием, чрез многое своё кровопролитие заключением нового мира, с самым ея злодеем отдана уж действительно в совершенное порабощение; а между тем внутренние порядки, составляющие целость всего нашего отечества, совсем исповержены. Того ради убеждены будучи всех наших верноподданных таковою опасностью, принуждены были, приняв Бога и его правосудие себе в помощь, а особливо видев к тому желание всех наших верноподданных ясное и нелицемерное, вступили на престол наш всероссийской самодержавной, в чём и все наши верноподданные присягу нам торжественную учинили. Екатерина».
«Театр! Подлинный театр, — сказал себе Иван Иванович, выбираясь из толпы. — Мог ли Фёдор Волков мечтать когда-либо вот так, со ступенек Божьего храма, а не с подмостков сцены обратиться к многотысячной толпе? Но вот же, случилось. Великий маг, актёр с Божией искрой, во мгновение ока привёл смотрельщиков этого невиданного действа сначала в оцепенение, а затем в подлинный экстаз, заставив тысячеустую толпу громкими криками: «Слава, слава, слава!» — выражать неизъяснимый восторг».
Но он ли, актёр, сотворил это чудо и было ли то, что сейчас происходило здесь, у Казанской церкви, театром? Нет, то была сама действительная жизнь, действо, не разученное на репетициях, не подготовленное кем-то заранее, а возникшее стихийно, растущее на глазах, как зимою из пригоршни снега вырастает целый ком.
Однако разве бывает, чтобы желания и воля тысяч и тысяч людей, вчера ещё незнакомых друг с другом, так едино и мощно слились в общую силу?
«Она, и никто другой, даже не Фёдор Волков, — главная лицедейка в сём театре, — обожгла внезапная мысль Ивана Ивановича. — И вовсе не случайно, не вдруг родился сей спектакль, а готовился ею, этой непревзойдённой актёркою, исподволь, вовлекая в свои заговорщические прожекты всё новых и новых действующих лиц».
В памяти Шувалова возникла та сцена во дворце, когда она, эта актёрка, говорила с императрицею, а он, единственный смотрельщик, стоял за ширмою и следил за тем спектаклем. И государыня, и он сам были убеждены в том, что с первых же слов обвинения великая княгиня падёт на колени и слёзно станет молить о пощаде, признавшись в содеянном преступлении. Но, как часто случается на сцене, действие стало развиваться в совершенно ином направлении. Та, от которой ждали раскаяния и смирения, сама превратилась в обвинителя. «Да, я совершила то, в чём вы меня обвиняете. Но сделала это потому, что вы все держали меня в чёрном теле, хотели меня выслать из страны или вовсе сжить со свету. Потому я, именно я, которую вы стремитесь обвинить во всех смертных грехах, — жертва вашего бессердечия и чёрствости».
Тогда нельзя было поставить этот спектакль, заранее не продумав каждую его сцену, каждое слово собственной роли и слова, кои могли произнести её партнёры. Даже такая непредсказуемая в своём поведении и своих чувствах, как императрица Елизавета. Но она, великая актёрка Екатерина, её превзошла. Сыгранная ею роль тогда была не просто игрою — это оказалась схватка за жизнь, в которой она одержала бесспорную викторию.
Нынешнее действо не сравнить с тем, давешним, — не тот размах и не те цели. И — не тот риск. Но разве она не подлинная лицедейка, чтобы заранее всё рассчитать, чтобы всё предусмотреть и выйти на сцену полной блеска и огня!
— Во дворец! К новому Зимнему! — вдруг услышал Иван Иванович клики, которые вывели его из размышлений, в кои он невольно погрузился. И он, продолжая размышлять над случившимся и боясь спросить себя, как следует поступить ему в сём действии, двигался следом за толпою туда, куда она его вела.
А вот и бывший пустырь между старым Зимним, берегом Невы и улицами Миллионной и Галерной. Петербуржцы уж много лет привыкли обходить это место стороною, поскольку за забором шло невиданное строительство и вокруг было навалено столько мусора и хлама, что можно было поломать ноги.
Дворец — весь из камня, огромный по своей протяжённости по фасаду и со стороны Невы — заложила Елизавета Петровна. Ей непременно хотелось самой в него перейти, но стройка, как всё свершается у нас на Руси, шла медленно, поскольку, как всегда, не хватало денег.
Однако, чтобы отделать лишь одни покои императрицы, Растрелли испросил триста восемьдесят тысяч рублей. Где было взять такую сумму, когда ещё шла война, никто не знал.
Сам Иван Иванович вынужден был тогда признать, к какому краху пришла держава, надорвавшаяся на военных расходах, расстроенная внутренними беспорядками и хаосом в управлении, истощённая воровством снизу доверху.