Державин зарисовал все древние развалины, которые уцелели от прошлых веков, тщательно скопировал удивительные рисунки и надписи на совершенно не известном никому языке. Наконец, раскапывая курганы вместе с нанятыми крестьянами, он с товарищами обнаружил целое сокровище — кучи древних монет и различные украшения, принадлежавшие жителям этих древних поселений.
Воротившись осенью в Казань, Державин привёл в восторг директора гимназии, рассказав о своей работе и показав всё то, что было обнаружено на развалинах некогда могучего поселения.
Верёвкин потирал руки:
— Как знатно мы обрадуем господина Шувалова, когда предстанем вскоре пред ним с нашим отчётом! Готовьтесь, господа, к поездке со мною в Петербург, а теперь — за дело! Надо быстро привести в порядок все материалы экспедиции, составить каталоги и так далее.
Поездку наметили на Рождество. Но чтобы хорошо к ней подготовиться, взялись за дело, не откладывая его в долгий ящик.
Сколько радости принесла Державину со товарищи поездка в центр древнего и некогда богатого ханства на берегу Волги! Теперь же предстояла встреча с самою столицею Российской империи, о которой каждый из них так много слышал, но никогда не видал. Ради этого стоило, не считаясь со временем, оставаться в классах после занятий и усердно приводить в порядок то, что они собирались взять с собой в Петербург.
Главная работа, конечно, выпала на долю Гавриила Державина. Он сам и составлял черновые списки каталогов, и переносил их содержание красивым почерком на огромные листы плотной бумаги. Надписи он сопровождал необыкновенно искусными рисунками.
— Гляди, Гавриил, — говорили ему товарищи, — увидят плоды твоего усердия в Петербурге и определят в главные художники Петровской кунсткамеры.
— Ладно вам зубоскалить! — серьёзно замечал господин Верёвкин. — Предстать пред его превосходительством Шуваловым с отчётом о том, как ревностно гимназия, вверенная под моё начальство, справилась с его повелением, — уже немалая награда.
К началу декабря 1761 года у Державина всё было готово. Даже мундир новый сшит. А поездку тем не менее господин Верёвкин откладывал — кто-то заболел у него в семье. Наконец определили срок — после Крещения. Но тут такая обрушилась на всех беда, что о поездке не могло идти уже и речи. В Петербурге окончила свой земной путь обожаемая монархиня, двадцать лет державшая в своих руках судьбы империи.
И уже в северную столицу восемнадцатилетний юноша вскоре попал не так, как было задумано. Не с отчётом куратору Московского университета, а рядовым в лейб-гвардии Преображенский полк. Там его каллиграфическим способностям суждено было найти совершенно новое применение — составлять солдаткам письма на родину, а вместо раскопок древнего города рыть канавы для спуска талой воды вокруг казармы.
Но надо же было такому случиться — уже не в Петербурге, а в Москве очутиться пред очами того большого человека, с мыслью о встрече с которым он жил весь свой последний год пребывания в Казанской гимназии!
— Так вот, выходит, какой вы, Державин, коего первую ученическую работу — карту Казанской губернии — представил мне когда-то господин Верёвкин! — произнёс Шувалов. — Как теперь, она у меня пред глазами: чёткий штрих, округлые буквы в надписях... Каждое свидетельство об успехах учеников в Казани и Москве не могло меня не радовать. Для чего же тогда мы с Михайлом Васильевичем Ломоносовым и затевали сии учебные заведения, коли не для того, чтобы растить в них новые таланты! Ну а теперь вы вот как... Не тяжко?
— Жизнь ко всему приучает, — пока ещё стеснительно пожал плечами мушкатер. — Но я не с жалобою к вашему высокопревосходительству на собственную судьбу. Если о чём и печалюсь, токмо о времени, что течёт зряшно. У меня же страсть ко всему, что дают науки и книги. А тут прослышал я стороною о вас. Будто вы собираетесь в дальние страны. И — потерял покой: вот бы вас упросить взять меня с собою. Хотя бы слугою, денщиком. Я ведь солдат — всё умею.
Выпалил разом, не переводя дух, и аж вспотел. Как он, Шувалов, отнесётся к сим дерзким словам, не прогонит ли враз в шею? И даже глаза опустил долу, чтобы не встретиться с его взглядом.
Но только гнева не последовало. Напротив, вельможа подошёл, взял за подбородок и поворотил голову мушкатера к свету.
— Как близка и понятна мне твоя мысль! Я сам именно затем и уезжаю, чтобы своими глазами узреть прелести мира. Вернее, всё то, что создано человеческим гением. Италия. Рим и Венеция. Неаполь... Как можно было до сего дня обо всём этом узнавать лишь из книг, а самому не представлять всего величия творений рук и разума человеческого! Теперь вот и ты об этом же. Но дело, друг ты мой, у тебя не простое: ты служилый. Правда, можно и похлопотать, не без связей же я... Только вот о чём ещё раз спрошу: ты обо всём суриозно подумал, твёрдо решился?
Рука Державина дёрнулась вперёд, колбу, потом опустилась ниже и — направо.
— Вот вам крест, ваше превосходительство. А тут и письмо, в коем я к вам свою просьбу излагаю.
И он вынул из кармана слегка помятый пакет — несколько дней ведь таскал по городу прошение, так и не решаясь с ним подойти.
— Давай тогда так, — положив на стол письмо, произнёс Шувалов. — Подумай ещё недельку обо всём крепко и тогда приходи, чтобы я мог уже к делу приступить. Договорились?
Как раз в это время дверь кабинета отворилась, и в него влетел юноша лет так двадцати, не более. Был он весел, раскован, не в пример тому своему ровеснику, что стоял истукан истуканом посреди кабинета.
— Дядюшка, не сочтите за назойливость, коли отниму у вас время, — сказал он с ходу. — Те стихи, кои я вам уже имел счастье прочесть, я закончил вот такими словами.
И юноша продекламировал две или три французские фразы, сочинённые в рифму.
До Державина дошло, что сие было шутливое послание, пародирующее признание в любви прекрасной даме какого-то пылкого кавалера, и он, солдат, невольно улыбнулся.
— Ах, пардон, дядюшка, у тебя гость, — перешёл на русский язык юный поэт. — А я, признаться, подумал, что какой-нибудь посыльный.
И, обратившись к Державину:
— А вы, показалось мне, знаете по-французски?
— Не очень, — снова вошёл в некоторую робость Державин. — Учился французскому в гимназии. А вот немецкий усвоил, можно сказать, с детства.
— Хочу представить вас друг другу, — сказал Шувалов. — Граф Андрей Петрович Шувалов, мой племянник. И Державин Гавриил. Преображенец. В недавнем прошлом — воспитанник Казанской гимназии. Может статься, что подружитесь. Державин, видишь ли, тоже хочет отправиться с нами в Европу.
— В самом деле? Неплохая мысль, — то ли с удовольствием, то ли со скрытою насмешкою произнёс Андрей. — А вы интересуетесь только словесностью или ещё и искусством?
Державин сказал, что сам рисует, а из чужеземных авторов особенно нравится Вольтер, из коего даже пытался переводить «Меропу».
— О, Вольтер — мой кумир! — теперь уже без тени иронии воскликнул юный граф. — В таком случае, обещаю вам, мы оба скоро заявимся к нему, фернейскому патриарху, и удивим его своими стихами. Когда снова ждать вас к нам?
Однако более у Шуваловых Державин так и не появился. Когда он признался своей тётушке в намерении бросить службу и отправиться за границу с Иваном Ивановичем Шуваловым, Фёкла Саввишна вся позеленела от злобы.
— С ним, этим фармазоном-вольтерианцем и богохульником? — всплеснула она руками. — Да никогда тому не бывать! А поступишь поперёк, запомни: ноги твоей в моём дому более не будет. Вот пред иконами обещаю тебе...
И он не нашёл в себе силы ослушаться.
Часть третьяПУТЕШЕСТВИЯ МЕЦЕНАТА
Два фаворита двух императриц
черашний день, матушка, выехал я из Риги и приехал в Митаву» — так двадцать четвёртого апреля 1763 года начал своё письмо сестре, княгине Прасковье Ивановне Голицыной, Иван Иванович Шувалов.
Господи, да это уже за границею российской, кою не заметил, как и пересёк! Сегодня ещё был в отечестве, был принимаем его превосходительством российским губернатором в Риге, а середь дня оказался в Курляндском герцогстве, что наружно вроде бы ничем не отличается от лифляндских мест, но уже — закордонная земля.
Однако Митаву с Ригою не сравнить. Как довелось Шувалову услышать от ямщиков, Митава — дыра из дыр стран не токмо европских, но и ориентальных. Дворец герцога один и стоит того, чтобы обратить на него внимание. Это сложенный из красного кирпича невысокий замок, окружённый каменною же оградою. У ворот — изваянные каменные львы. Да над крышею оранжево-чёрный штандарт. Другие же домы в городке совсем уж неприметные. А вкруг Митавы — леса, зыбучие пески да болотные топи.
Остановился Иван Иванович во дворце принца Карла Курляндского. Он сам несколько дней как отсюда уехал, и тотчас дворец заняли русские солдаты. Ну да ему здесь не жить долго. Герцог, узнав о его приезде, прислал звать обедать к себе. Отобедав — сразу в путь.
«После этого письма долго писем от меня не будете иметь. Чаю, до самого Мемеля[26] постампов нет, и в рассуждении дурной погоды, чаю, не скоро приеду. Еду на наёмных русских, то есть тульских, ямщиках, которые меня скорей привезут, нежели дурная здешняя почта. Могу сказать, что таких весёлых людей, как мои ямщики, и хороших лошадей мало видать. Какая разница наша Русь от здешних обитателей!..»
Дописывал письмо, уже возвратясь к себе, пока ямщики, весело переговариваясь между собой, закладывали возок и готовились в дорогу. Знать, хорошо откушали на почтовом дворе, и теперь в пути им сам чёрт будет не брат. Повезут быстро, с ветерком, как привыкли ездить у себя в России. Да какой же русский, в самом деле, не любит быстрой езды!
Как Иван Иванович написал в начале, обедал он у герцога, который принял его ласково и учтиво.