И Шувалов рассказал о том, что его поразило в немецких землях. После разорительной войны король Фридрих Второй, как он ни был плох, все силы нации привёл в движение, дабы быстрее оправиться после военного разора. Одной Силезии, к примеру, он дал семнадцать тысяч лошадей, взяв их из драгунских полков, чтобы крестьяне могли пахать и сеять. А как исполнительны власти на местах! Да что власти — каждый крестьянин доволен тем, что его усилия приносят пользу и ему самому, и всей нации. Сие приобретается долгими временами доброго воспитания, а поддерживается разумным руководством властей. Везде по деревням мальчики и девочки учатся грамоте и Божескому закону. Всякий знает, что пропитание своё он обязан получить собственным трудом. Посему молодые, видя пример в старых, привыкают к трудолюбию с малого возраста.
— Вот что хотелось бы видеть мне и в моих соотечественниках, — заключил Шувалов свой рассказ. — Поэтому народы не должны в этом мире обособляться и тем более враждовать. Всё, что является добрым достоянием одних народов, должно быть усвоено нациями другими. Так, не случайно ваш ум, ваш гений стал светочем для многих и многих людей, можно сказать, всей Европы.
Шувалов прожил у Вольтера около двух недель. Он дождался, когда в Ферне приедет его племянник, князь Голицын, чтобы вместе с ним возвратиться в отечество.
Патриарх, забыв переодеться в парадные одежды, провожал гостей в домашнем белом камзоле, стоя на ветру на своих тонких, старческих ногах и смахивая с лица бусинки невольно навернувшихся слёз.
Вероятно, он также думал о том, как это важно — первым начать в жизни то, что затем подхватят и понесут дальше другие люди. Он ведь тоже, как его дорогой гость Шувалов в своей собственной стране, зажёг факел просвещения во всей Европе, что до него, можно сказать, также пребывала во тьме суеверий и предрассудков. Важно было начать. И теперь этот свет никогда и никому не погасить. Ибо факел несут уже другие.
Часть четвёртаяСНОВА В ОТЕЧЕСТВЕ
Свидание в Эрмитаже
месте она старалась их у себя не принимать. Но тут оба фаворита — звезда одного уже закатывалась, другого же была близка к восхождению — негаданно столкнулись нос к носу в приёмной, и она пригласила их обоих к себе. — У меня к вам имеется важное поручение. Однако исполнить сие следует кому-то одному. Дело идёт о том, чтобы привезти нынче вечером ко мне в Эрмитаж Ивана Ивановича Шувалова с его племянником князем Голицыным. Они поутру прибыли из-за границы, и я бы хотела непременно их видеть.
Государыня растворила створку окна, и тотчас к подоконнику подлетела стайка голубей. Она высыпала им щепотку зёрен и стала с улыбкою наблюдать, как птахи, отталкивая друг друга, клюют корм. Затем, затворив окно, быстро подошла к графу Орлову и прикоснулась рукою к рукаву его мундира.
— Может быть, вы, Григорий Григорьевич, исполните моё поручение? Мне помнится, что, уезжая, Иван Иваныч вынужден был иметь с вашим сиятельством не совсем приятное для него объяснение. Вы его упрекали, кажется, в том, что в своё время он якобы проявил искательность к бывшему императору, не так ли?
— Да, он объяснился со мною, прислав оправдательное письмо, — недовольно произнёс Григорий Орлов.
— И в том письме он предъявил доказательства, что никогда не искал выгод при дворе, тем более после кончины императрицы Елизаветы Петровны. Теперь же, находясь за границею, он с достоинством подтвердил свою любовь к отечеству и преданность нашему престолу. Так что я полагаю, ваш, Григорий Григорьевич, визит к нему был бы хорошим знаком примирения. Тем более что я намерена его принять со всеми положенными почестями — и как генерал-аншефа, и как обер-камергера двора. Кстати, оба указа о производстве мною уже заготовлены.
Предложение государыни не только смутило, но, очевидно, оскорбило самонадеянного фаворита, что не ускользнуло от взора её величества. Она отступила от него и подошла к другому Григорию — Потёмкину, не без удовольствия отметив про себя, как этот её поступок вслед за её же словами вконец расстроил её бывшего любимца.
— Простите, ваше величество, если я нарушаю ваши планы, — обратился к ней ободрённый Потёмкин. — Но коли речь идёт о приношении извинений обер-камергеру Шувалову, то для сего предприятия никого лучше меня и не сыскать. Это ведь он, Иван Иванович Шувалов, отчислил меня в своё время из числа учащихся Московского университета.
Императрица удивлённо вскинула брови, но в уголках тонких губ заиграла улыбка.
— Что-то я, Григорий Александрович, вас не пойму. Вы что, решили просить прощения за тот казус или, напротив, намерены свести счёты с сим достойным мужем?
— Ни то и ни другое, матушка государыня. Буду покорнейше благодарить господина университетского куратора за то, что в своё время избавил храм науки от оболтуса и лентяя, коим являлся в своё время ваш покорный слуга, — сверкая единственным своим глазом на дородном и красивом лице, произнёс Потёмкин, с трудом сдерживая улыбку.
— Ах, зачем ты, Григорий Александрович, мне заведомо в том не сознался! — разразившись смехом, произнесла Екатерина. — Мне не было бы в таком случае нужды ставить в неудобное положение графа Орлова. Что ж, поезжай, дружочек, на Невский и к вечеру привози нашего гостя в мой Эрмитаж. Надеюсь, и сам составишь нам компанию? А тебя, Григорий Григорьевич, извини, не стану удерживать. Известно ведь: насильно мил не будешь.
Ах, надо было видеть, как весь пошёл пятнами Орлов Гришенька, как даже позеленел от злости и своего собственного бессилия, что с ним, надо признаться, бывало редко.
Но что тут можно было поделать, коли очень уж кстати оказалась та русская пословица, которую только что припомнила императрица!
Часу в десятом вечера Эрмитаж сиял огнями. Императрица ещё не вышла, и Шувалов с заметным волнением ждал её появления, в то же время делая вид, что с интересом рассматривает картины, развешанные вдоль стен. Но вдруг рядом с собою он услышал давно знакомый голос и, мгновенно обернувшись, увидел её величество.
На императрице было простое тёмно-синее шёлковое платье. На груди — звезда ордена Святого Андрея Первозванного. Шею обвивала тонкая нитка жемчуга, на слегка припудренных волосах возвышалась небольшая алмазная диадема.
Несмотря на свои без малого пятьдесят лет, Екатерина Алексеевна выглядела бодрой и отменно здоровой. Особенно бросалась в глаза её осанка, обретшая черты величественности и в то же время не лишённая прежнего женского обаяния. Меж тем прелесть молодости, увы, уже исчезла. В её выразительных серо-голубых глазах не осталось живости и блеска, так пленявших каждого, кто знал её в молодости. С лица сбежали и матовая белизна, и нежный румянец — их приходилось заменять белилами и румянами.
Тем не менее Шувалов, прикоснувшись губами к протянутой ему руке, как когда-то в былые годы, ощутил её нежную теплоту и не смог удержаться, чтобы не высказать, как она прелестна, словно годы не имеют над нею власти.
— Сразу видно, что вы только что из Парижа. Там каждый кавалер, видно, считает своим долгом одарить даму изысканным комплиментом, невзирая на то, имеет он дело со свеженькой и очаровательной мадемуазелью или с какой-нибудь уже увядшей и отжившей свой век старухой. Не так ли, наш новоявленный донжуан? — игриво дотронулась она веером до его плеча и затем продолжала уже серьёзно: — Впрочем, у женщины не должно быть возраста. Она всегда должна выглядеть на столько годов, на сколько она сама себя ощущает. Правда, не всегда легко вести борьбу с возрастом, хотя я знала дам, которые до смешного отчаянно сопротивлялись законам природы.
Из её уст уже готовы были слететь слова о государыне Елизавете Петровне, которая часами просиживала пред зеркалом, прежде чем показаться людям, и могла на целый день испортить и себе и окружающим настроение, если обнаруживала на своём лице морщинку, коей вчера ещё не замечала. Однако Екатерина Алексеевна вовремя остановила себя. Но как хотелось ей показать разницу между нею, ныне царствующей дамой, и её предшественницей, о которой — и это она с трудом переносила — до сих пор говорилось при дворе как об эталоне женской красоты.
Вместо этого, стараясь быть учтивой, она сказала о нём, что вот он-то мало изменился наружно, разве что обрёл более строгие, лучше сказать мужественные, черты.
— Сколько же лет, сколько зим, дорогой Иван Иванович, минуло со дня вашего отъезда в чужие края — страшно подумать. Однако вот вы снова дома, снова в нашем дорогом отечестве. Что ж, милости прошу к нашему шалашу. Так, кажется, будет по-русски. Вы, полагаю, не забыли ещё родной русский язык? — Она снова игриво провела ручкою веера по его руке.
— Ваше величество... ваше... — как-то невпопад, слишком уж рассудочно отозвался Шувалов на слова императрицы. — Как можно! Да не было ни дня, чтобы я не думал о Петербурге и Москве и не вспоминал бы вас, нашу государыню. Без сего чувства я не смог бы прожить там, в чужих краях. Лишь воспоминания о местах, где я родился, где провёл свои счастливые дни, согревали меня и давали мне силы.
— Но нет, вы не только жили там, в Вене, Париже и Риме, старыми воспоминаниями, — Екатерина взяла Шувалова под руку и направилась с ним к дальнему углу залы, где она любила, по своему обыкновению, сидеть. — Находясь вдали от родных мест, вы немало сделали для своего отечества. И вот это, наверное, в большей степени, чем просто память, связывало вас с тем, что русские называют родиной. Узнаете хотя бы картины, коими вы любовались, когда я подошла к вам? А ведь многие из них я приобрела для своего Эрмитажа при вашем, Иван Иванович, содействии.
— Благодарю за добрые слова, ваше величество. Я счастлив, что вам понравились присланные мною полотна, — просиял Шувалов. — Рембрандт, Рубенс, Ван Дейк, Тинторетто, Перуджино, Веронезе и Пуссен[34]