Более того, Фонвизин напечатал «Слово на выздоровление Павла Петровича», специально написанное им по случаю благополучного исхода болезни великого князя. Под покровом привычных комплиментов Екатерине, матери Павла, Денис Иванович тем не менее публично объявил «гражданам России», что великий князь и наследник обладает истинными достоинствами государя, поскольку он воспитан «мужем истинного разума и честности» Никитою Паниным. Он «вкоренил в душу» Павла те добродетели, «которые составляют счастие народа и должность государя». Он «просветил познанием его разум», воспитал в нём «человека». Павел поэтому есть истинный «просвещённый государь», и он совершенно подготовлен к царствованию и исполнен желания вступить на престол для того, чтобы сделать своих подданных счастливыми.
«К тебе, великий князь, возвращённый от Небес россиянам! к тебе, виновник общия радости! обращаю моё слово. Торжествуй и восхищайся веселием сердечным!.. Люби россиян. Ты не можешь сомневаться, государь, о их к тебе усердии... Позволь, о государь! вещать тебе гласом всех моих сограждан. Сей глас произнесёт тебе некие истины, достойные твоего внимания. Буде правосуден, милосерд, чувствителен к бедствиям людей, и вечно в их сердцах ты будешь обитати. Не ищи, великий князь, другия себе славы. Любовь народа есть истинная слава государей. Буди властелином над страстями своими и помни, что тот не может владеть другими с славою, кто собою владеть не может. Внимай единой истине и чти лесть изменою. Тут нет верности к государю, где нет её к истине. Почитай достоинства прямые и награждай заслуги. Словом, имей сердце отверсто для всех добродетелей — и будешь славен на земле и угоден Небесам».
Сие «Слово» было не чем иным, как прямым противопоставлением царствующей императрице её сына, единственно законного, по мнению автора, государя. Могла ли она, самолюбивая и обладающая всею полнотою власти, простить сей выпад?
Всё это, разумеется, помнила императрица, когда в день премьеры «Недоросля» высказывала слова одобрения автору комедии. Однако и ей, премудрой, не дано было знать, что очень скоро ей самой, а не сценическим персонажам, придётся испытать на себе острие сатирических стрел сочинителя в открытой журнальной полемике.
О том, что было решено издавать журнал под названием «Собеседник любителей российского слова», знал уже весь читающий Петербург ещё задолго до выхода его первой части. Ждала его появления и императрица Екатерина Вторая. Причём ждала с неким смешанным чувством — опасения и надежды. До этого уже был опыт издателя Николая Ивановича Новикова, стремившегося утвердить в России вольные литературные журналы, в коих ставились бы и разрешались в сатирическом духе злободневные вопросы жизни общества. Начал он с «Трутня», потом появился «Пустомеля», а следом — «Живописец».
Казалось, надо приветствовать острые и меткие стихи и фельетоны, разоблачающие такие пороки, как казнокрадство и мздоимство чиновничьего люда, нарушение законов и безгранично расплодившееся преклонение пред французскими модами. Только государыня почему-то испугалась сего пыла. Ей почудилось, что это супротив её правления ведётся предательский подкоп. Неужто и «Собеседник» примкнёт к тем ненавистным ей журналам? Да нет же — первая вышедшая в свет часть «Собеседника» убедила её в том, что сие собрание стихов и статей будет служить лишь укреплению её власти.
И в самом деле, разве не убеждала её в сей мысли ода «Фелица», которая вся была направлена на её восхваление? И тут же, в первой части, Екатерина Алексеевна обнаружила давние стихи о собственной своей особе, что около двадцати пяти лет назад посвятила ей Екатерина малая. Юная княгиня, тогда ещё совсем девочка, восторженно писала:
Природа, в свет тебя стараясь произвесть,
Дары свои на тя едину истощила,
Чтобы на верх тебя величия возвесть,
И, награждая всем, она нас наградила.
Теперь в первой книжке «Собеседника» сии вирши украшали портрет государыни, как бы говоря всем, взявшим в руки журнал, что отныне каждая страница «Собеседника» будет отражением сияния, что излучает облик российской самодержицы.
Сложным было положение директора Академии наук. С одной стороны, та, в которую беззаветно с самых младых своих лет она, княгиня, была влюблена и коей поклялась посвятить свою жизнь, великодушно сломала стену отчуждения и, казалось, первой протянула ей руку примирения. Но нанесённая когда-то обида так просто не забывалась. И не уходило из памяти то, как императрица расправилась с Паниным, сначала разлучив его с великим князем Павлом Петровичем, а затем и отправив в отставку с поста первого министра. Никита Иванович доводился родственником князя Дашкова, и княгиня, несомненно, разделяла его преданность своему воспитаннику. И, как он, её двоюродный по мужу дядя, она надеялась в душе на то, что, отпраздновав совершеннолетие своего сына, императрица — воплощение добра, справедливости и мудрости — передаст ему трон, как говорит о том закон престолонаследия.
Будь она в том же юном и восторженном возрасте, в коем без раздумий верхом на коне мчалась рядом с императрицею навстречу неизвестности и, может быть, даже опасности, она теперь, как умно предполагал Дидро, могла бы и обернуться против узурпаторши власти. Но годы и мудрость, обретённая в нелёгкой жизни, скорее всего убедили её в том, что на свете есть иные предметы, требующие приложения её сил и способностей. К тому же и пример такого поведения был рядом — это Иван Иванович Шувалов. Он, как и она, несправедливо гонимый, не позволил себе ни обозлиться, ни затаить злобу или, хуже того, месть, а продолжал исполнять своё единственное предназначение — служить истине и добру, умножая, в меру сил своих, в каждом, с кем он соприкасался, такие же светлые качества, кои жили и в его широкой душе.
И Фонвизина Дашкова приняла как своего единомышленника не только потому, что он был близок Панину, но и потому, что каждой строчкою своею он отстаивал всё, что дорого просвещённому человеку, и противился порокам, что уродовали людские нравы. И потому естественным оказалось то, что Денис Иванович принёс в «Собеседник» свою статью, озаглавленную как «Несколько вопросов, могущих возбудить в умных и честных людях особливое внимание».
Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, кому адресует автор свои язвительные вопросы. Да вот хотя бы такие: «Отчего многих добрых людей видим в отставке?» — или: «Отчего в век законодательный никто в сей части не помышляет отличиться?»
Княгиня не преминула показать сей опус Шувалову, чтобы узнать, как бы он поступил, окажись издателем и номинально ещё и главным редактором журнала.
— Статья без подписи. Но без особого труда могу определить: слог Фонвизина, — отозвался Иван Иванович. — Что же вас, княгиня, смутило? Что касается смысла, то всё, о чём вопрошает неизвестный, подразумевает ясные и недвусмысленные ответы, кои могут сводиться лишь к одному: да, всё, на что указывает автор, справедливо, сие есть приметы нашей жизни.
— Вы правы, Иван Иваныч. Однако под обстрел берутся не Простаковы и Скотинины, как, скажем, в «Недоросле».
Тут прицел будет повыше. Кто же, как не императрица, первая наша законодательница, должен быть заинтересованна в составлении и принятии новых справедливых законов, долженствующих искоренять общественные пороки?
— Так вот сии вопросы и направьте той, коей первой и надлежит на них ответить, — продолжал Шувалов. — А затем купно — и вопросы и ответы — тисните в своём издании. Вы останетесь как бы в стороне. На самом же деле станете способствовать проявлению истины, к чему мы с вами, княгиня, так усердно стремимся.
Первая реакция императрицы на статью неизвестного сочинителя была едва скрытым раздражением.
— Скажите, княгиня, честно, не Ивана Ивановича ли Шувалова сей пасквиль? Или это тот сочинитель, пиесу которого мы недавно с вами смотрели? — посмотрела государыня в глаза Дашковой.
— Статья пришла по почте, — уклонилась от ответа директор Академии. — Но надо ли, ваше величество, растрачивать ваши изустные замечания по поводу сих вопросов неизвестного, когда можно на них с истинною вашей прямотою ответить на страницах «Собеседника»? Ваше блестящее перо непревзойдённой нашей первой писательницы, нет никакого сомнения, поставит на место сего резвого вопрошателя.
— В вашем предложении, княгиня, есть смысл, — согласилась императрица. — Я тоже не откроюсь публике, а лишь определю себя как сочинительница «Былей и небылиц», уже известная читателям по немалым публикациям.
Получатели третьей части дашковского журнала с интересом прочитали любопытное объявление: «Издатели «Собеседника» разделили труд рассматривать присылаемые к ним сочинения между собой понедельно, равно как и ответствовать на оные, ежели того нужда потребует. Сочинитель «Былей и небылиц», рассмотрев присланные вопросы от неизвестного, на оные сочинил ответы, кои совокупно здесь прилагаются».
Первый вопрос: «Отчего у нас спорят сильно в таких истинах, кои нигде уже не встречают ни малейшего сумления?» — вроде бы не таил в себе особого подвоха. И государыня ответила на него легко и просто: «У нас, как и везде, всякий спорит о том, что ему не нравится или непонятно». В этих словах даже угадывалось как бы приглашение к тому, что в России, как и во всех просвещённых странах, любой человек может выражать своё мнение открыто, не боясь никаких гонений.
Однако уже второй вопрос: «Отчего многих добрых людей мы видим в отставке?» — вызвал явное раздражение. Это, безошибочно угадала императрица, был намёк на удаление от службы умнейшего графа Панина и на гонение того же Новикова, позволившего себе иметь собственное мнение на дела государственные и общественные, отличное от мнения самой императрицы.
Она, понятно, не могла признать в ответе на вопрос, что увольняются в отставку неугодные ей люди, потому и ответила в том духе, что их якобы никто не отстранял, а они сами искали того положения, которое сулило им личные выгоды: «Многие добрые люди вышли из службы, вероятно, для того, что нашли выгоду быть в отставке».