— Еще бы не печь… В такой зной, как сегодня, голый песок раскаляется градусов до шестидесяти, становится вдвое горячее, чем воздух. В нем сейчас яйцо можно вкрутую запечь. Известно, что существование растения при такой температуре невозможно. И учтите, что перед вами только один кусок, — крайний мыс так называемой Каховской арены летучих песков, а таких арен несколько, простираются они одна за другой до самого моря… Полгубернии замело, а мы ярмаркуем…
— В Чолбасы, говорят, опять какая-то комиссия заявилась, — ввернул Валерик насмешливо.
— А, те комиссии, — вздохнул Баклагов. — Они приедут и уедут, а пески наплывают день ото дня, разливаются все дальше, заметают поля и колодцы, заносят села, угрожают городам…
— Что же делать? — воскликнул пораженный Данько, который до этого даже не подозревал, что пески могут быть такими опасными. — Куда от них бежать?
Баклагов горько усмехнулся в усы.
— Никуда от них не надо бежать. Надо померяться с ними силой, попытаться укротить их.
— Укротить? Такое чудовище? Но как?
— Песок страшен, пока он движется, — объяснил Баклагов, — пока течет, как вода, пересыпаясь волнами по направлению господствующих ветров… Все дело в том, чтобы остановить пески.
— Верно! — подхватил Данько, удивляясь, как такая простая и ясная мысль не пришла ему в голову. — Так почему же их не остановить?
— Пробуют, сынок, закрепить, но это нелегкое дело…
— Дмитрий Никифорович уже много лет занимается посадкой лозы, — с гордостью сказал Валерик. — Один на один воюет против всей Каховской арены.
Баклагов помрачнел.
— Мои лозы, Валерик… Жизнь положу, а остановлю!..
Ребятишки смотрели на него, сияя от восторга.
У Данька от первого впечатления о корзинщике не осталось и следа. За это время Баклагов как бы стал шире в плечах, налился силой, и Данько с радостью заметил, какая у него крутая шея, какие мускулистые руки. В какого-то необычайного богатыря превращался на глазах этот лысый человек с выпуклыми глазами, с упрямым большим черепом, человек, который, живя в убогой своей мазанке, занесенной чуть ли не по самые окна сыпучими песками, зарабатывая себе на жизнь плетеными корзинами, все-таки не отступает от своего, борется, как рыцарь, один против целой армии грозных летучих песков!
Одним из самых своих заклятых противников Баклагов считал Гришу-семинариста, юродивого из Алешек, которого в Каховке знал и стар и мал. Давно, в годы своей молодости, Гриша-семинарист тоже якобы ломал себе голову над алешковской проблемой, насеял было в песках желудей и даже дождался как будто всходов; но при первой буре, несмотря на щиты, Гришины посевы замело так, что и следа от них не осталось. После этого несчастья и вызванного им потрясения Гриша, по выражению алешковских молодок, «свихнулся умом». Отпустил бороду, завел патлы до плеч и пошел топтать таврические степи своими черными, как бы чугунными ногами, проповедуя на папертях церквей, кружа по южным ярмаркам, с пеной у рта шельмуя каждого, кто пытался бороться с летучими песками. С диким упорством сеял он среди людей отчаяние и неверие, пугая их, страша их мрачными апокалипсическими картинами будущего, и то, что он сам пытался когда-то бороться с песками, теперь придавало его проповедям особую убедительность и зловещую силу.
— Это черный ворон Каховской ярмарки, — презрительно бросил Баклагов, когда Валерик завел было разговор о Грише-семинаристе. — Если б он проповедовал только против меня, с ним можно было бы не считаться. Но он проповедует… и против всех вас.
С Гришей-семинаристом ребятам довелось случайно столкнуться на этой же Каховской арене, когда, распрощавшись с Баклаговым и захватив хозяйство Валерика, в основном состоявшее из узелка с книгами, они пробирались между возами, чтобы выйти напрямик через пески в Днепру.
Солнце уже повернуло на запад, открытые холмы были еще полны вязкого зноя, скотина заплывала потом, сено, сбруя, шины колес — все было горячее, горячими были даже деревянные грядки телег. Это был час той общей послеобеденной дремоты, когда ярмарка, парализованная зноем, несколько сдерживала свой бешеный круговорот, когда люди, вконец утомленные, прятались в тень, спасаясь от солнечного удара. В этот час на песках, несмотря на убийственный зной, толпа мрачных степняков в широкополых соломенных брылях, окаменев среди возов, жадно и терпеливо слушала своего юродивого вещуна, который витийствовал перед ними, притопывая на чьей-то тачанке своими чугунными ногами.
Страшен был семинарист. Черные патлы тряслись, рассыпавшись гривой по плечам, глаза горели фанатическим огнем. Речь его лилась привычно и уверенно, усиливаясь всем его видом, каждым движением растопыренных рук, желтым оскалом зубов, землистым, костлявым лицом, которое то и дело сжималось в судорожной, болезненной гримасе.
— Как-то проходил я по улицам древнего и очень богатого города, — рассказывал семинарист. — «Давно ли основан этот большой город?» — спросил я одного из горожан.
«Действительно, наша столица огромна, — ответил мне горожанин, — но мы не знаем, с какого времени она существует».
Через пятьсот лет я опять проходил там же, но на этот раз от цветущей столицы не осталось никаких следов. На ее месте лежали горы песка и пастух пас верблюдов.
«Давно ли разрушена ваша столица?» — спросил я пастуха.
«Ты, видно, юродивый, — ответил он мне. — Про какую столицу спрашиваешь? Ни деды наши, ни прадеды не помнят о ней. Тут всегда была пустыня».
Шелест прошел среди возов. Еще больше помрачнели степняки, впитывая страшную проповедь семинариста… Всяко бывает на свете… Все — тлен и суета.
— Через пятьсот лет я опять пройду здесь, — трубным голосом вещал семинарист, — и не найду уже следов этой многолюдной ярмарки… Желтая пустыня, сплошная арена мертвых песков будет лежать вокруг. Ни вас, ни вашей сатанинской Каховки не будет и в помине!
Какая-то тетка громко всхлипнула из-за телеги:
— О горечко, о боже!
И высморкалась в передник.
— Заметет деревья, заровняет плавни… Не будет дождей с неба, сухие черные бури вечно будут носиться над этим краем. Днепр? Искать буду Днепр — не найду. О, проклятый в веках, увижу я пустое ложе Днепрово! Увижу, как на самой его середине потомки ваши домами будут пробивать криницы!
Мороз пробежал у Данька по коже. Криницы посреди Днепра? Типун тебе на язык!
— Ворон… ворон и есть, — шептал Валерик побледневшими губами. — Скрючило б тебя!..
Как от черной напасти, кинулись отсюда ребята по пескам, торопясь к своим в сторону Днепра. Под гнетущим впечатлением от карканья семинариста им, до предела взволнованным, казалось, что любимому Славутичу в самом деле угрожает опасность. Только очутившись, наконец, на одной из береговых круч, ребятишки снова посветлели, облегченно вздохнули: Днепр сиял перед ними, как и прежде, — живой, могучий, во всей красе весеннего полноводья.
На рассвете следующего дня криничане собирались в дорогу. Умывались, разобрали шалаши, укладывали пожитки в узлы.
Зарумянился Днепр, слегка подернутый свежим легким туманцем: всходило солнце. Прощально куковали кукушки в далеких плавнях. Все меньше оставалось на берегу шалашей, просторнее становилось возле воды. Партия за партией поднимались сезонники по стежкам наверх, на дороги.
На шляху за Каховкой уже стояла наготове — ярмами в степь — длинная вереница асканийских мажар. Несколько приказчиков, в том числе и Гаркуша, гарцуя вдоль нее верхами, отдавали распоряжения:
— Мешки в арбы, а сами — пешком! Быстрее, пока жара не ударила! Разбирайся, двигай!..
Заскрипели одна за другой мажары, плавно закачались в воздухе воловьи рога.
Пролетая мимо криничан, Гаркуша скользнул по ним таким чужим взглядом, словно видел их впервые. Чуть было не затоптал конем Данька, который не успел посторониться, — из-под коня выхватил парня вожак орловцев Мокеич.
— Бандюга! Прямо на людей прет, — выругалась Вустя вслед приказчику. — А вчера как шут кривлялся, через плечо плевал, чтоб не сглазить…
Орловцы и криничане, сложив свои пожитки на одну мажару, шли теперь вместе, перемешавшись, коротая путь в дружеских разговорах. Веселый Прокошка, завзятый гармонист без гармони, смешил девушек рассказами о том, как они с Федором Андриякой промышляли вчера в музыкальных рядах в поисках таких еще не существующих на свете гармонии, которые были бы им по плечу. Весь день они выбирали, перепробовали все гармони, какие были на ярмарке, но так ничего и не выбрали.
— Все не по плечу? — смеялись девушки. — Ни одной подходящей не нашлось?
— Изредка попадались, — отвечал Прокошка.
— Почему ж не купили?
— Из-за пустяка: купила в карманах не хватило. Зато напробовались досыта, наигрались от души!
— Теперь поститься придется, — грустно промолвила Олена Персистая. — Видно, уж до самой осени гармошки не услышим.
— Услышим, — подбодрил девушку орловец. — Мы там, в гармошечных рядах, с одним матросом познакомились… Он тоже в Исканиях, машинистом у них работает… Как раз приезжал на ярмарку трехрядку себе выбирать. Будет, говорит, музыка!
— Может, это тот, кого мы на берегу видели? — насторожилась Вустя, как птица. — У него была новехонькая…
— Может, и тот, — не стал возражать орловец. — Какой он из себя, Вустя?
Вустя просияла:
— Да такой: парень как солнце!
— Ну, если как солнце, так это он! — воскликнул Прокошка, и молодежь в ответ на его шутку дружно засмеялась.
В нескольких верстах от Каховки, недалеко от дороги, возвышался седой, поросший серебристым чернобыльником, курган. Поравнявшись с ним, Данько крикнул Валерику:
— Айда!
Ребятишек словно ветром вынесло на самую вершину кургана.
Какая незабываемая картина открывалась отсюда! По всем шляхам, во всех направлениях от Каховки разлетались тачанки, ползли мажары, брели неисчислимые вереницы людей… Только сейчас Данько по-настоящему увидел, чем была Каховка для этих бескрайных, залитых утренним солнцем степей, для ненасытных властителей рабовладельческого юга. Что б делали они, если бы Каховка вдруг встала на дыбы и не дала им людей? Что эта степь, эти просторы без человека? На целые версты растянулись по дорогам батрацкие партии, взбивая пыль. Скачут вдоль них приказчики на сытых конях, словно после страшного побоища гонят в плен тысячи невольников. Рассасывается понемногу ярмарка, оголяются каховские площади и прикаховские пустыри-песни… Кончается торжище. Одни — в степи, топчут босыми пятками тракты, другие, кто нанялся за Днепр, — на паромах, на пароходах туда, на бериславские голые высоты.