Отец не ответил. Таёжка слышала, как он чиркнул спичкой и закурил. Потом донёсся его голос:
— Я понимаю, трудно здесь. Это не город. Зимой будет ещё труднее. И условия, в которых придётся работать, совсем не такие, как в столичных клиниках. Но ведь ты врач, Галя! В Мариновке его шестой год нету. В дождь и в пургу тебе придётся выезжать на зимовки, со скандалом вырывать медикаменты, стучать кулаком, требуя нового помещения для больницы… Другого врача здесь не надо.
— Тише…
Отец и мать заговорили шёпотом. И Таёжка вдруг смутно почувствовала, что надвигается непоправимая беда. Возможно, ей придётся потерять одного из этих дорогих ей людей — она должна будет сделать выбор между ними. Но почему отец с матерью думают только о себе, как они смеют?! Ведь она тоже живой человек и всё понимает…
Таёжка не смогла сомкнуть глаз до самого рассвета. Когда в окнах заголубело утро, она услышала, как оделся и вышел из комнаты отец. Таёжка плотно зажмурилась.
Отец несколько минут постоял на пороге, потом шагнул наружу. Следом за ним из комнаты босиком выскользнула мать.
— Вася! — тихо позвала она, но никто ей не ответил.
«Поссорились», — поняла Таёжка.
Мать потерянно стояла посреди комнаты, в полутьме смутно белела её рубашка. Девочке показалось, что мать всхлипнула.
— Мама, — сказала Таёжка, — ты ведь любишь папу?
Галина Николаевна вздрогнула и обернулась.
— Ты разве не спишь?
— Нет. Я давно не сплю.
Мать присела на кровать Таёжки, и на лицо её легла слабая полоса света. Глаза у матери были мокрые.
— Таечка, — сказала она, машинально гладя дочь по голове, — ты соскучилась по Москве?
— Не знаю, мама. Раньше я очень скучала. Но теперь ты здесь, и мне хорошо.
— Понимаешь, дочка, папа очень талантливый человек и в Москве принесёт гораздо больше пользы, чем в этой глуши.
Таёжка покачала головой.
— Здесь папу любят, — сказала она. — И он очень нужен. Он ведь работает за двоих лесничих.
— Я знаю, — грустно согласилась мать. — Он всю жизнь работал за двоих. И вот награда — медвежий угол да комарьё! Только ты не думай обо мне плохо: ведь я ехала сюда с искренней радостью, а теперь боюсь… Боюсь! — Мать схватила Таёжку за руки: — Таечка, умоляю тебя — поговори с папой! Может, он тебя послушает. Обещаешь?
Таёжка высвободила руки и села; лицо её оказалось вровень с лицом матери.
— Что ты на меня так смотришь? — спросила мать и опустила голову. — Значит, не хочешь?
— Нет, мама. Да папа бы всё равно не согласился.
Галина Николаевна ничего не ответила и быстро скрылась в своей комнате. Сердце Таёжки сжалось от боли. Она на цыпочках подошла к двери:
— Мама!
Мать резко повернулась:
— Ну, что тебе надо? Оставь меня в покое! Злая, неблагодарная девчонка!
Таёжка прикусила губу и, чтобы не разреветься, опрометью бросилась на улицу.
Лесной пожар
— Ты чегой-то какая квёлая? Обидел кто? — спросил дед Игнат, переправляя Таёжку через реку. — К своим путь держишь, в зимовье?
Таёжка кивнула. Но, выбравшись на берег, она пошла совсем по другой, незнакомой тропинке — сейчас ей никого не хотелось видеть. Тропинка пробивалась сквозь высокую густо-зелёную траву. Роса ещё не успела высохнуть, подол платья сразу намок и облепил колени. От его прикосновения по коже бежал чуткий озноб.
Всё глубже и глубже в лес уводила тропа; несколько раз она ветвилась, и тогда девочка не знала, в какую сторону идти. Впрочем, это было безразлично.
«Вот заблужусь и умру голодной смертью, — упрямо думала Таёжка. — Тогда-то папа с мамой помирятся, но будет уже поздно».
Потом Таёжка вспомнила своих одноклассников, и ей стало жалко себя. Больше всех, конечно, будет горевать Мишка. Никогда уж она не забежит за ним на лыжах. Никогда Федя не повезёт их в Озёрск, и не будет она воровать для Мишки табак.
Всё гуще и угрюмее становился равнодушный лес. Солнце уже стояло над вершинами деревьев, и спелые лучи его ползали под ногами, забираясь в каждую щёлку.
Таёжка присела отдохнуть возле крохотного лесного озерка. По его тяжёлой воде стремительно скользили водомерки. Они походили на лихих конькобежцев-фигуристов, а само озеро напоминало каток, залитый тусклым и гладким льдом.
У берега под водой суетился жук-плавунец: строил воздушный колокол. Он то и дело поднимался на поверхность и высовывал наружу оливковое брюшко. Набрав воздуху, жук нырял и принимался хлопотать вокруг своего подводного домика.
Таёжка долго следила за жуком, потом вздохнула и побрела дальше. Очень хотелось есть. На какой-то просеке ей повезло: она набрала несколько горстей красной смородины. Впрочем, смородина была ещё зелёной и на вкус оказалась такой кислой, что сводило челюсти.
Таёжка всё-таки съела ягоды. Но голод от этого не притупился.
Рядом торопливо лопотал о чём-то ручей. Таёжка напилась его студёной воды, хотя жажды не чувствовала. Напившись, она прилегла под старой, дуплистой берёзой и закрыла глаза. Ноги гудели от усталости, всё тело охватила зыбкая, ленивая дремота, и Таёжка уснула.
Ей снилось, что она плывёт на плоту по широкой реке, и лёгкие волны, серебрясь на солнце, покачивают её покойно и плавно. Брёвна плота с шуршанием тёрлись друг о друга и сильно пахли размокшей сосновой корой.
Мимо по берегу мелькали черёмухи в позднем весеннем цвету, и ветер раскачивал их вершины. Но с деревьев срывались не цветы, а тысячи белых бабочек. Они летели к плоту и, обессиленные, падали в воду. Они кричали жалобно и хрипло, как птицы, попавшие в беду.
— Вставай, вставай! — прозвучал где-то рядом настойчивый голос.
Таёжка открыла глаза и увидела Мишку. Лицо у него было серьёзное и встревоженное.
— Беда, Таёжка! У Белого ключа тайга горит. Там наши уже воюют.
Таёжка вскочила.
— Айда! — Мишка взял её за руку. — Я тут короткую тропу знаю.
Они помчались через кусты напрямик и скоро выбежали на тропинку.
— Ты как меня нашёл? — спросила Таёжка.
— По следам. Дед Игнат сказал, что ты в эту сторону пошла. Я в деревню за народом бегал.
— Слышишь, пожаром пахнет… Сильно горит?
— Пока нет. Пал ещё низом идёт… Устала?
— Ничего.
— Ровнее дыши. И помалкивай.
Года два назад у Белого ключа был лесосек. Тайга тут поредела, и на целые километры зажелтели ядрёные смолевые пни. Их скоро захлестнул стремительный подсед — черёмушник, смородина и малина. Поднялась на вырубках и трава, да такая, что с головой укрывала человека. Тонкое голенастое краснолесье вытянулось над этим травяным морем, словно высматривая невидимого врага.
А враг шёл с востока.
Под его быстрыми лапами потрескивал сушник, дымились муравейники и чернела земля. Даже несмотря на полное безветрие, над этими мёртвыми прогалинами плясали лёгкие хлопья пепла.
Когда Таёжка и Мишка добежали до Белого ключа, там уже толпились люди. И Василий Петрович говорил:
— На самые опасные участки вызваны парашютные бригады. Наша задача не пропустить пожар на запад. Здесь редколесье, — думаю, справимся своими силами. К Белому ключу пустим встречный пал.
Василий Петрович встретился взглядом с дочерью, хотел что-то сказать, но промолчал.
Распределяя места для отрядов, Забелин отвёл Сим Санычу и школьникам довольно лёгкий участок на правом фланге. Здесь рос только мелкий кустарник да и трава была не особенно густая.
— Смотрите за ребятами в оба, — сказал Василий Петрович. — Чтобы без глупостей.
Сим Саныч кивнул.
Потом они сидели в засаде и ждали сигнала.
— Интересно, кто мог поджечь? — спросил Мишка.
Сим Саныч пожал плечами.
— Вряд ли это поджог. Есть в физике и такое понятие — самовозгорание. Например, фосфоро-водородный газ, так называемые болотные огни…
— Смотрите! — крикнул вдруг Генка, показывая на небо.
Вдали над лесом покачивались три самолёта, роняя вниз тёмные фигурки. Ребята видели, как над каждой из них, словно цветы одуванчика, раскрывались парашюты.
Между тем пал приближался. В лицо ребятам пахнуло душным жаром, как из пасти сказочного дракона.
Запах опалённой травы становился всё слышнее, и наконец по цепи пришёл приказ Забелина: «Пора».
Сим Саныч достал коробок спичек, поджёг клочок бересты и в нескольких местах ткнул им в траву.
Через полминуты вдоль всего пространства, где находились люди, растянулась золотистая цепочка огня. Она уверенно поползла вперёд, оставляя за собой серую, без единой былинки землю.
А пал подходил всё ближе и ближе. Через болотистую низину Белого ключа он крался сторожко и медленно; помахивая багровым хвостом, прыгал с кочки на кочку и недовольно шипел, когда натыкался на воду. Временами он отлёживался в жёстких зарослях белоуса и ситника, чтобы потом снова сделать прыжок на сухие мхи и разнотравье. Здесь он становился наглее, бежал, уже не прячась, будто навёрстывал упущенное время.
И вдруг произошло непонятное: разбойник сам столкнулся с огнём. Схватившись с ним, пал бешено загудел, взметнул кроваво-красный ворох листвы и плашмя рухнул вниз.
Он задыхался в дыму, кряхтел и цеплялся за скудную почерневшую траву. Ослабев, стал вылизывать обугленные пни.
А по следам встречного пала бежали люди. Сырыми еловыми ветками они с размаху добивали бессильное пламя.
На участке Сим Саныча появился Забелин. Он смахнул с лица пот, размазав сажу, и поискал глазами Таёжку.
— Как тут у вас?
— Жарко, — сказал Сим Саныч. — Дышать нечем. Держится, проклятый. Боюсь, как бы в пихтачи не ушёл. Видите, влево пополз.
— Ладно. Сейчас я вам людей подкину. — Ссутулившись, Василий Петрович побежал к центру и исчез в дыму.
Перебравшись через Белый ключ, пал не пошёл прямо, как ожидали, а переметнулся левее, где встречный огонь не успел выжечь траву.
Ребята хлестали его телогрейками, топтали сапогами, но пал цепко и упрямо полз к пихтачам.
«Надо встречный пустить», — мелькнуло в голове Сим Саныча.