Фимка задохнулся. Он вытянулся, как гусёнок, в жутком ожидании чего-то. Но птенец вынырнул птенцом, и Фимкина пустая надейка на то, чего и быть-то не могло, сменилась прежней заботой: надо было идти домой.
А шебутной ныряльщик всё продолжал свою затею.
Вот он умело влез на бревно, лихо дошлепал до края и… хитро оглянулся на парнишку. Фимка замер. Утенок поднес к широкому клюву перепончатую лапку, будто призывал мальца не шуметь, и хотя расписного камзола на птенце Фимка больше не увидел, однако ожидание чего-то ещё более непонятного бросило мальчишку в трепет…
– Кири-кири-кири! – донеслось из-за поворота дороги. То Перчиха шла на омут собирать свою живность. Фимка еле удержался на крутизне. Вся его фантазия разом выпорхнула из головы, и на четвереньках он отполз подальше от берега. Сокрывшись в траве, малец видел, как Перчиха собирает уток.
Когда крикливый отряд пропал за поворотом, Фимка понял, что день кончился. Тальники у запруды спокойно клонили свои тёмные ветки к омутовой тихой воде. Даже свиньи, которые только что охали в топи низкого берега, успели когда-то исчезнуть.
В смурной тишине затухающий голос тётки Перчихи показался мальцу таким родным, что Фимка бросился домой, боясь даже обернуться на омут.
Но не успел он ещё и на дорогу-то выскочить, как долгий, жалобный крик возник над лысым яром, от старого барского дома скатился к тальникам:
– Кирь-рька-а, Кирь-рька-а… – звал кого-то тоскливый голос. – Кир-р-рь…
У Ефимки похолодело в животе.
Минуя дорогу, прямиком, лопухами и шиповниками ломанулся Фимка к своему огороду. Весь облепленный репьем, в ссадинах и обдергах, перевалился через огородный плетешок и с лету вкатил в распахнутые тёплые руки своей бабушки.
– От оглашенный! – прижала она к себе насмерть перепуганного внука. – Да где ж ты опять обремкался-то весь. От непутный! От оглашенный! Носит тебя окаянная… Чего ж трясет-то тебя всего, как маслобойку?
На каждый свой вопрос, на каждое восклицание бабка сокрушенно качала седою головой.
– Что ж ты это с тёткою Перчихою давеча наработал? Она ж меня этак-то когда-никогда вместе с избою… и с огородом заглотнёт… Ты бы уж меня-то бы, старую, пожалел. Не связывался бы ты с Лёнькой, што ли…
Фимка хотел было улизнуть от ответа. Он вывернулся из-под старой руки, но оробел перед темнотою сеней и, виноватый, приткнулся лбом к бабушкиной груди.
– Пойдём-ка, милай, – сразу обмякла старая, – пойдём, зернушко ты моё. Пойдём, я тебя укладу, покуда матери нет дома.
В избе было тепло и надежно. Фимка одним духом опорожнил кружку молока, сцапал со стола пирог покрупней и полез на печку…
Старая ж приняла с полки куделю, подсела прясть поближе к оконному свету.
На дворе теплился долгий летний вечер. И в избе слышно было, как обалделая от цветения трав на все лады сходит с ума луговая саранча.
Привычно, почти на ощупь тянули старые пальцы в полутьме долгую нитку. Не мешая покою, постукивало о застеленные домоткаными половиками половицы тонкое веретено. По обычаю, по вековой привычке не могла старая не петь за такою работою:
Среди долины ровные,
На гладкой высоте…
Фимка перестал жевать, зажмурился… Хотел увидеть могучую красоту никогда не виденного дуба, но углядел он тёмный омут, барский дом на лысом яру… дрогнул от пережитого страха, позвал:
– Баушка…
– Аиньки, – продолжая тянуть нитку, отозвалась старая. – Чего тебе, внучек?
– Я ноне слыхал…
– Ну?
– Ноне ктой-то орал в Савватеевом доме…
– Ну! – остановила старая веретено.
– Глухо так… Будто кого за шею давили…
– Поди-ко ты! Чо орал-то? Звал кого али просто?…
– Звал, – мотнул высунутой из-за занавески головою Фимка, – вот эдак-то.
Парнишка потянул шею с печи и надсадно взвыл через стиснутые зубы:
– Кир-р-рь-рь-ка-а…
Бабушка перекрестилась, помянула Господа, поднялась и, гладя внука по голове, сказала:
– Поди-ко всё Лёнька дурака валяет?
– Не-а, – уверил её Фимка. – Я Лёньку в тальниках тогда видел… Я чуть в омут со страху не скатился.
– Ну ладно, ладно те… Спи-тко вот лучше. Не то мать с поля воротится, нахлопает по заднушке-то…
Задернувши занавеску, вернулась старая на место, но прясть не поспешила.
А за окошком вечер сгустился, и, казалось, весь дневной свет собрался капельками на темном небе.
– Чой-то матери твоей долго нетути, – сказала старая. – Видно, в поле сговорились остаться… Нет. Люди здря болтать не станут. Ишь ведь как… Не каждому тот голос слышать… Ой, давно его не было…
Фимка не то жевать, дышать бросил. Затих на печи, что скворушка…
Только рот разинутым оставил…
– В мою молодость всякое говорили об том голосе. Одно, что Савватей-барин сваво работника кличет, другое – наоборот: работник тот об себе людям знак подает: вот, мол, я. Сыщите-ка меня, кто смел да умен, а я вам за смелость вашу открою великую тайну. А еще сказывали… Ну так я тебе всё порядком расскажу, покуда мать дожидаемся…
Встренулись они, Савватей-то с Кирьяном, ещё, знамо, до того, как Савватею ж барином сделаться. Он, Савватей, вишь, смолоду больно страдал о богатом житье. Прямо помогнуть бы царю со своего места слезть, да самому сесть. Ему и во сне хоромы да колокольные звоны виделись. Только боязнь каторги и держала его постромки. Взял тогда Савватей и подался в нашу тайгу золото искать. Одному-то по здешней тайге блукать – скоро озвереешь. Так он улестил посулами парнишонку с чужого двора; долго ли недоростышу, вашему брату, голову задурить? Сколь тогда Кирьяну тому было? Небольшенький. Может, чуток тебя поболе.
Уманил Савватей Кирьяна с родного двора тайком, не спросясь отца-матери. В тайге-то он его и окрестил Кирькою.
Кирька да Кирька.
Звонче по тайге кличется.
Эвон куда убредали в свое время золотишники-то! Увел и Савватей Кирьяна к чёрту на кулички, а сам возьми да и захворай в лесу. Свалила Савватея с ног таёжная немочь. Все! Падает, глаза закатывает… Кирьян переполошился: куда ему кинуться? А Савватея не бросает, думает к реке выволочь – не так страшно у реки-то. А тут попадись в тайге яма. Должно быть, земля в этом месте заболела тожить, да и провалилась аршин этак на десять, а и того глубже.
Доволок Кирьян Савватея до самой ямы и всё… Хоть рядом ложись да помирай. Нисколько силы у Кирьяна не осталось. А гляди, уж и ночь в затылок дышит. Пора бы им и костерок устраивать.
Набрал Кирьян хворосту, наладил костёр… Воды опять нету! Покуда засветло, надо бы воду найти. А далеко от больного отойти боится.
Покрутился парнишка да и думает: «Дай-ка погляжу в ямине. Может, где дождичек скопился? А то родничок найду…»
Верёвка у них с собою крепкая была, длинная…
Вот Кирьян одним концом ту веревку за сосну захлестнул, на втором ведро в яму опустил и сам туда же…
Спустился Кирьян на самое дно таёжной ямы и удивился: будто бы знал, где да что на земле делается, – вот он, ключик-то! Под самою стенкою прыгает-трепещет, ажно светится весь навстречу Кирьяну! Будто соскучился и в руки просится. Место себе чистое размыл, а бежать никуда не бежит, прямо тут же под камень прячется. Вода в ключике ясна, светла и всё вроде то голубым, то розовым отдаёт, то желтизною пронзит её и… тёплая. Кирьян больше доверял холодной воде. Да уж какая есть. Наплескал малец горстями полнехонько ведро и вылез, и ведро из ямы вытянул.
А Савватей наверху уже, гляди, последним паром исходит – синеть начал. Кирьян давай его тою водой отпаивать.
Вроде бы мал-мала очухался Савватей, потеплел.
Кирьян ухо приложил к Савватеевой груди – сердце послушать, да и, не помня себя, уснул. Притомился до упаду.
Утром чует: Савватей сам к ведру тянется. Раз-другой глотнул, да и понужнул лешего крепким словом: не понравилась, вишь ты, Савватею вода – горькая.
– Гдей ты, – спрашивает пацанишку, – воды-то поганой начерпал, голимая полынь!
– Из родника набрал…
И никто не знал, как у них дальше получилось, а только понял Савватей, какая такая вода в яме таёжной под каменною стеною прыгает. Спросишь, какая? Живая! Вот какая! Савватей тот на самом себе испытал её силу. А Кирьяну виду не показал, что ему понятно. Зачем ему теперь Кирьян? Только лишний пайщик. Вот и стал Савватей голову кидать: как ему сделать так, чтобы за одним за собою оставить это золотое место. Ни к руке ему Кирьян возле того ключика. Хорош, говорят, сокол в полете, а чёрт – в болоте. А малому где ж было понять, какое богатство открыл он в земле для Савватея тем живым ключиком…
Савватей в туё пору, знать, не вовсе ещё душу-то свою чёрту продал. Вроде бы и жалко… совестно ли… так вот взять и положить мальчишку в тайге своею рукой. Так он чо придумал? Он с Кирьяном ушёл тайгою подальше оттого места, будто золото опять искать принялись, закружил мальчишонку по буреломам и бросил его в тайге. И огонь, и провиянт… всё как есть забрал и ушёл к Кирьяновой воде.
Ить вот не мог подумать Савватей, что Кирьяну повезёт. Уж сколько он наорался, уж сколько набегался… И в болоте-то он гнилом тонул, и сонный с кедра на землю падал, и от медведя вплавь по реке уходил… Медведь-то его к реке и выгнал… Напоследок оглох от голоду: за рекою собаки лают, а ему не слышно. Спасибо ещё, одна собака шельмовая блукала в лесу без хозяина и наскочила в кустах на Кирьяна. И ведь какая оказалась умница: прямо волоком дотянула мальчонку до берега, а там давай на всю округу выть. И подняла народ!..
Выходили Кирьяна добрые люди, домой, к отцу-матери, отпустили…
А Савватей? Тот быстро в гору пошёл. Тот дело знал! Скоро у него и деньги появились. А деньга деньгу любит. Поплыли, посыпались… В работники нанял крепких мужичков. Они ему близкую речку плотиною загородили и пустили лощиною между наших двух Яров прямо в ту лесную яму, где теперь омут. Когда вода в яме ровно с краями набралась, река, по-под правым яром, низинкою пошла, обогнула левый крутояр