– Вот страх-то! – потом говорили другим изумленные глядельщики. – Щас, – думаем, – пойдёт на берег вода стеною – хана! Всю деревню зальёт! И знаем, что бежать надо, только ноги к земле приморозило.
Скоро вода стала опадать и расходиться на стороны неторопкой волной. Не успела она дойти до берега, как на ровной озёрной глади увидели мужики светлый дворец. Да такой, который не нашими руками строился! Кабы можно было его пощупать, тогда бы глядельщики поняли, из чего сотворена была красота такая, что и смерть перед нею оказалась нестрашной.
Тут на дворцовое крылечко выпорхнула из двери махонькая девчоночка, будто рыбка золотая, заискрилась она своим сарафаном да кинулась бежать по воде, как по заливному лугу, прямехонько к старому Акентию.
Вот уж обхватила девчоночка его шею, смехом радостным звенит. А старик нагнулся к ней, шепчет что-то на ухо да показывает на темечко белого камня.
Должно быть, девчоночке-то не первый раз Акентия понимать – мотнула она головёнкой и побежала к тому месту, где долблёная лесенка в озеро окунулась. Скоро уж эту стрекозу мужики наверху увидели. Весело помахала она колдуну рукой и скрылась в савельевском доме.
Шибко долго она не заставила себя ждать: вот уж ведёт за руку прямо к воде самого Савелия Брюхова. А тот как спал, так и вышел на луну босой да в рубахе выше колен. Только на голове поштой-то шапка нахлобучена. Спросонья, должно, понимал, что одеться следует, да не сообразил до конца.
– Щас утопит, – шепчутся глядельщики.
Но не-ет! Ничего подобного. Повела девчоночка Савелия по воде, как сама только что шла. Сперва он все вздрагивал, но скоро осмелел и пошел босяка вытаптывать – может, думал, что сон видит. Девчоночка впереди торопится, а он приотстал, топотит. Когда же увидел, что она успела уже на крылечко взбежать, да ещё и ларец ему навстречу вынести, – галопом попёр.
На берегу Акентий-колдун даже засмеялся.
Взлетел Савелий на дворцовое крылечко и завертелся у ларца. Хвать-похвать! Ни карманов нету, ни пазухи. Хотел было длинную рубаху с себя стянуть – девчоночки постеснялся. Под рубахой-то у него одни родимые пятнушки были.
Ах ты, мать честная!
Давай Савелий тогда из ларца в шапку нагребать.
Девчоночка ему о чем-то толкует, а он, знай, хватает. Нагрёб целую шапку, на пузо взгромоздил и бегом по воде домой! – успеть бы повторить этакую радость.
Но оказалось, что шапка не пухом набита. Савелий её и на плечо вскинет, и на голову вознесёт, и обратно на живот вернёт. Даже с берега видать, как мужик уработался.
Где-то посередине пути Савелий сообразил, что не донести ему до берега ношу свою. Остановился он в досаде, оглянулся – назад вернуться, отсыпать маленько добра-то, но понял, что и обратную дорогу ему не одолеть. Да и светлый дворец стал уже под воду уходить: девчоночка с крыльца Акентию машет – прощается.
Глянул и Савелий в ту сторону, увидел колдуна, и повалилась из его рук шапка. Ударилась шапка о водяную гладь – покатился звон до самого леса. Хотел Савелий шапку поймать, да следом за ней и нырнул в поддонную глубину.
Напоследок вынырнул, заорал – в деревне люди слышали, но спросонья не поняли, в чём дело.
А над водою озерный туман поплыл. Затянул туман непроглядною пеленой недавнее сияние, канул в гуще его и камыш, и прибрежный сосняк, и Акентий-колдун…
Гляделыцики сунулись было уходить, да куда ни ступят, всюду у ног береговая топь. Пришлось повременить. Когда же туман полёг росою на приозерные травы, оказалось, что небо уже вовсю зарится, звёзды зажмурились от раннего июльского солнца.
– Глянь-ка, робя! – шумнул один из мужиков. – Не то Савелий плывёт?!
– Иде? – кинулись к берегу остальные.
– Да вона! Вон! Видите, вода усами расходится?
– И то! – теперь уж и слепые приметили тёмную точку на воде.
– Эт, твою судьбу мать! Подай-ка палку, щас я его встрену по башке, – встрепенулся самый бойкий.
– Погоди ты, стой! – успел охладить его ближний. – Ет же не Савелий! Помереть мне, не Савелий!
– Хто тогда?!
– Да нихто. Шапка Савельева плывет…
– Правда, шапка!
Покружилась шапка, будто живая, между кувшинок и, как щенок, сунулась в берег, где поспособнее было её взять. Потянулся кто ближний, наклонился, причалил её к сухому месту. А она полна золотого добра – только через край не сыплется.
– Как же не потонула?!
– А ты у Акентия спроси…
Хотели бы мужички разом поднять шапку, да не тут-то было! Больно тяжела! Не то в воду – в землю можно провалиться от такой тяжести.
– Ого! – помянули мужики Савелия Брюхова. – Крепкий был барин – вода ему пухом. Не изработанный.
Всею деревней на то Акентьево золото выкупили селяне с каторги Кондратия Мешкова. Далеко успели загнать бедного. Так далеко, что и с этакой деньгою еле до него дотянулись. Вернулся Кондратий, женился и стал в откупленном у казны доме на белом камне жить.
Больше Акентия-колдуна никто не видел. Но памятку об себе ухитрился он людям оставить!
Когда у Кондратия Мешкова, после двух сыновей, появилась дочка, да когда она маленько подросла, так мужики, что были на озере в ту памятную ночь, распознали в ней знакомую девчонку. Как две капли воды схожа она была с тою, что увела Савелия Брюхова в Синее озеро.
Медведко
Затесали обмерщики валежный клин от предела до предела и, ружьишки подхвативши, зачапали по вековому настилу прелой хвои приглядеть к обеду тетёрку зобастую либо куцего пострела. Благо на новой деляне зверьё не пугано, птица не поднята.
Парни молодые, игровые. Мало ли, что знакомство шапошное: молодость, она душу-то наперёд котомки развязывает.
Затеяли парни канитель по лесу, пугать надумали один другого то из-за черёмухи крапивистой, то из-под бояры пучковистой. Один прячется, другой водит.
Гаврилка-то Мотовилов – вот он, на ладошке у каждого-всякого мужика здешнего: тут его и крестили, тут его и растили, тут впервые потянул он носом разливанный дух весенних хороводов. Парень он открытый: вся его колода к долу рубахой. Придись, беда козыря подкинет – ему и крыть нечем. А беда-то, она проныра: ты её в шею, а она к тебе в душу. Найдёт лазок – протянет возок…
Ещё в рассветные Гаврилкины годы мать его, Мотовилиха, бельё на речке полоскала. Полоскала Мотовилиха бельё, да, знать, ласково улыбнулась водяному: утянул он её в омут.
Без Мотовилихи Гаврин отец душой покривился: за что ни возьмётся – всё у него рвётся, за что ни ухватится – всё из рук катится.
В доме, кроме Гаврилки, двое младшеньких ребят с полатей носами шмыргали, видя, как бушует в отце пьяная безысходность.
Кто знает, с какого высокого дерева срывал Гаврила терпенье? Днём парень по вырубкам брёвна ворочал, после работы с худым ружьишком своим охотой малой промышлял, а к ночи домой торопился: братьев приглядеть, отца привередливого угомонить. И всё бегом, всё с притруской. В будни у него побегушки, воскресным днём – постирушки, а до престольного дожил – опять всё то же.
Братья-одногодки ревут, в ученье просятся, а у них – одна заплата на двоих.
Как-то пошёл Гавря в лес на охоту, да скоро вернулся: ведёт из лесу человека на вечерний костёр. Артельным своим говорит:
– Пущай парень с вами ночь переночует, притомился на пустой охоте.
Артельным что? Ночуй! О чём разговор. Указал Гавря гостю своё место на нарах во времянке, а сам домой пострекотал. Утром, к свету, вернулся на делянку; мужики уж чаю напились, а гость всё ещё нары давит.
Собрались, пошли работать.
Не заладилась в тот день у Гаврилы работа на вырубке: то, глядишь, топор в лесине увяз, то валежина легла на стояк, то сучок серёдку тянет…
– Ладно тебе, – говорят мужики. – Управимся сами. Иди-ко лучше отоспись. Пойдёшь утром новый клин валежа отмеришь.
Вернулся Гавря в леснушку – гость посапывает.
«Ну и ну, – думает Гавря, – ловок спать! Чисто медведь в зиму».
Подумал так-то и уснул рядом.
Спит и видит себя в густом лесу. Перед ним пень не пень – стол накрыт. Против него медведь на коряжине хозяином развалился. Ест Гаврила не то грибы, не то корешки сладкие, а медведь подкладывает, потчует гостя.
Вот и спрашивает медведь Гаврилу:
– Счастья тебе хочется?
– Счастья?… – отвечает Гаврила. – Как не хотеться? Счастье, говорят, в хозяйстве пособляет. Только штука-то это крученая. Держать её надо обеими руками. А какой из тебя работник, когда руки заняты? Счастье держать, что за солнцем бежать: сколько ни старайся, всё равно ночь догонит.
– Да, – соглашается медведь. – Счастье – что свет, на него хозяина нет.
– Ну а что тогда пустое спрашивать? – вроде упрекает медведя Гаврила.
– Думал, позаришься. Жалко мне тебя. Живёшь, прямо сказать, бросово.
– Это я-то бросово живу? – обиделся Гавря. – Я что тебе, пью-гуляю? Ребятишки у меня сытые, отец тоже по миру не ходит. Подрастут братья, глядишь, люди получатся. А я потерплю: не было бы поля, не цвели бы маки.
– Завидное терпение! – толкует медведь. – А чего б ты стал делать, когда бы сироту потерянного да больного в лесу встретил? Нешто обошёл бы?
– Таких-то сирот, чтобы совсем никому не нужных, редко бывает. Помог бы родню отыскать. Да чего ты меня пытаешь? Один я, что ли, на земле человек?
– А то я пытаю, что просить боюсь. Просьба моя денег стоит. Пожалеешь небось?
– Может, и пожалею. Братья у меня на всходе. А в нашем доме одной работы полно, больше ничего нет. Ружьё моё и то, как немощная собака, только щёлкает. Покуда на выстрел раздобрится, заяц надо мной успеет нахохотаться.
Проснулся на том Гавря. На дворе – вечер. Гостенок с мужиками у костра сидит, пар с чаю сдувает, Андрюхой кличется.
Ладно. Прошла ночь.
Утром, до зоревания, увязался Андрюха за Гаврей место валежное замерять. Вдвоём-то они живо замер тот сладили и, ружьишки подхвативши, пошли обед стрелять. Пошли по обед, а сами прятки затеяли.
Вот Гавря стоит на поляне, глазами ищет, где Андрюха притаился.