Смотрел, смотрел Гавря, надоело. Крепко Андрюха спрятался – нигде не шелохнётся. Тихо в лесу. Папоротник шеборшит, саранки рыжими кудрями трясут.
Солнце сквозь игольчатое сито сосновых веток дух таёжный, парной тянет горячим носом и дрожит от великого удовольствия…
Загляделся Гаврила на благодать земную – тут и хрустнуло в малиннике: знать, Андрюха ягодой занялся.
«Я тебя сейчас подхвачу на лакомом!» – думает Гаврила.
Снял он с плеча ружьё, на траву положил и ползком к тому кусту малиновому. Ползёт, что цыган к чужой лошади. Подкрался совсем под куст да как заорёт! А куст ему в самое лицо как рыкнет! И взвился из куста, что чёрт из пекла, медведь мордастый.
Нос в нос сошлись двое… Заревели оба пуще себя и дранки рвать. Ажно трава следом ложится.
Гавря про ружьё своё уж за сотой сосной вспомнил. Вернулся когда – нет ружья! Топтыга, видать, за лапой утянул.
Тут и Андрюха откуда-то взялся, хохочет:
– Слямзил зверюга у охотника пужалку!
Андрюха хохочет, а Гавре хоть рёвом реви: чем теперь ребятню подкармливать? Оно хоть и ружьё-то никудышное, а всё не палец. Гавря в досаде и просит гостя:
– Дай ты мне, Андрей, свово ружья до вечера – догоню чёрта косолапого.
– Э, нет, брат! – скалится гостеван. – Ты погляди, какое у меня ружьё! Ему ж цены нет.
Хвалится Андрюха ружьём, расчёсывает досаду Гаврилке.
– Ты ж, – говорит, – стреляка не Бог весть какой. Где ж тебе косматого одолеть? Чего доброго, ты и моё ружьё медведю подаришь. А мне что же потом, сучок заряжать?
– Ладно! И на том спасибо, что узнать довелось. Хороший ты человек, да уж лучше бы тебя обойти.
Проверил Гавря силку свою на ногте – острая, заткнул за голенище и пошёл, неуёмный, через коряги ноги перебрасывать, медведя в лесу искать.
Андрюха кричит ему со смехом:
– Гавря, эй! Медведя-то под брюхо чапай!
– Вон чо! – воркотнул ходок. – Указал луне время родиться.
Идёт Гавря по лесу, жалеет уже: «Чего расходился? Зря парня обидел. И то… нужда бы охотнику ружьём кидаться. Кто я ему? Сумел же своё упустить. Да и медведь разве повинен, что я таким полоротым родился?»
Думает так себе и чует: идёт кто-то с ним вровень по тайге, за деревьями хоронится.
Ободрился Гавря, быстрей пошагал, думает:
«Андрей. Видно, подмогнуть решил».
Дотопал до вывороченной лесины, тут и след медвежий пропал. Глянул Гавря под корневища – дыра, валежником прикидана. Палку подлиньше подыскал парень, сунул конец в ту дыру, сам нож на изготовку держит. Покрутил в дыре палкой, там запохныкивало вовсе не по-медвежьи. Раскидал Гавря валежник, а в берлоге малец зачуханный лежит. Гавря ажно сел на хвою.
– Во! Поди ж ты, зверь какой! А ну, вылезай! Чего ты в берлогу заехал? Палаты какие занял! Вылазь, говорю, сюда, не то силой вытяну!
Выполз малец на солнышко, голову поднял да опять уронил.
– Ах ты, белка-сопелка, корешок от маковки… Чего тебя так занозило?
– Захворал я, – отвечает.
– Вижу, что захворал, – говорит Гавря. – Ты мне скажи: из какого гнезда выпорхнул, воробей ты беспёрый! Со двора, чай, убёг али заблудился?
– Убёг, – отвечает малец.
– Давно ль?
– Вестимо…
– Ешь-то что?
– Орехи лузгаю, ягодой живу…
– Вот и долузгался до лихорадки. Спишь тут ли?
– Не, в хоромах!
– Ишь ты! Туда же… Со мной пойдёшь али уговаривать надо?
– С тобой пойду. Я тя, дядька, с мужиками на деляне видал. Только ты, дядька, коли при себе держать меня надумал – я с полной охотой! А так – удеру!
– Во! Чем это тебя от дома отшибли?
– Да уж знаю чем…
Подхватил Гавря мальца того на руки, а он, гляди, с болезни своей щетиной порос.
Колыхнулось Гаврино сердце от жалости, прижал мальца к себе, как ласковая матка первенца, и пошагал с ним тихонько. Несёт, а сам ношу заговаривает:
– Вот и ладно, вот и складно… А ружьё-то я пока хозяину оставлю. Пущай себе лешего пугает.
– Какое ружьё?
– Ноне косолапый выпросил у меня ружьё, на косача сходить. Да вот, поди ж ты, вернуть забыл. Али раздумал… Такой, слышь, человек оказался – ружья пожалел.
– Это ты про кого, дядька? Про медведя?
– И про медведя… – смеётся Гавря.
– Чой-то ты плетень плетёшь?
– Вот те крест! – побожился Гавря. – Тебя как зовут-то?
– Макарка…
– Макар ты, Макар… носом макал… Горемыка ты.
– Горемыка, – согласился малец.
– Те сколько годов-то?
– Десять скоро будет. Большой уж я… Сидеть у тебя на шее не стану. С вами заодно лес пилить буду.
– И то, – соглашается Гавря, – нешто в нахлебниках проживёшь?
Так вот и явились они оба-два на делянку лесную. Мужики артельные с расспросами привязались: как да что?
Гавря шутиху плетёт:
– Ишь, какую птицу вам к обеду доставил. Кочеток с початок, голосок с волосок, сам ещё сопатый, а ума – палата!
Самому Гавре-то дивно: со всей округи мужики тут собрались, а мальца никто не признаёт. Но что делать теперь? Не гнать же мальчонку обратно в лес.
Хотел он Макарку в деревню отнести, да уж больно слаб малец, еле душа теплится.
На последние деньги заманил Гавря лекаря на делянку, потом сапоги Макарке справил, ещё, чего надо, не пожалел. Всё раскидал и рукой махнул: «Не жили богато, не стоит и начинать».
Прижился Макарка на делянке. Что ни день, добреет малец, наливается на справных харчах. Лесная хвороба от него отцепилась.
Вовсе парнишка оперился.
Скоро Илья Пророк прогромыхал по поднебесью, а там и озимки пошли насвистывать. Жди теперь ихнюю бабушку с белой куделью.
Пришло время шишковать.
На это дело ещё с вечера Макарка в кедрачи с Гаврей запросился. Узелок навязали шишкователи, мешок под орехи скрутили и, не будивши мужиков, ступили утром на росную траву.
Травы в тайге долго живут, и холодные росы блудят по ним до самого Покрова.
Им-то чего, шишкователям? Сапоги справные, портянки тёплые – шагай себе да шагай. Выбрались они из лесу, крутым берегом речки Тары пошли.
Над водой туман стелется, сосновые верхушки на том берегу по-над туманом, как ребятнёвы вихры из-за оконной занавески, выглядывают.
Эх ты, мать-тайга сибирская, до чего же ты заковыриста для молодого ума! Нет того дня у тебя, нету ноченьки, чтобы ты не убрала свой могучий лик новой радостью.
Вот где с душою-то говорить!
Ладно…
Идут шишкователи над рекой, молчат от великого; слова запутались в радости, что сосны в тумане. И опять послышалось Гавре: кто-то идёт стороной!
Кому бы это прятаться в лесу? Разве медведю? Нет, медведь – не волк, хитрости в нём никакой. Да и волк в этакую пору сытую бежит от человека. Рысь? Эта рыжая шельма тихо идёт, а тут ясно уловил Гавря сушняковый хруст.
Человек!
Пошто хоронится? Лиходей! Хорошему-то какая причина о коряги спотыкаться?
Остановился Гавря, присел на бережку, вроде портянку перемотать, виду Макарке не подаёт, что лес ухом ловит. Повозился Гавря с портянкой, натянул сапог, встал. Огляделся кругом – нет Макарки! Тут вот только стоял малец – и нету! Как в яму провалился.
Куда осторожность Гаврилова делась: кричать начал, бегать – нету малого! Неладное в лесу творится, нехорошее дело делается! Где искать мальчишку?
Весь ближний лес истолок Гавря, стволы обстукал, коряги облазил… До полудня без толку бился. Вернулся на старое место поглядеть – может, Макарка шутку шутит? А тут и видит Гавря: на ихнем месте мешок стоймя стоит, тот самый, что под орехи брали.
«Ишь ты, – думает парень, – в мешок забрался! Вот игрован. Щас я тебе вихор-то надеру за такие пряталки».
Подошёл Гавря к мешку, а он крепкою тесёмкой поверху затянут и как есть полон орехов лущёных. Ой, диво!
«Может, – думает Гавря, – чей чужой тут мешок оказался, похожий?» Так нет же – свой мешок! Тут вот и узелок с обедом лежит. Тоже свой – не чужой. А тем узелком да ружьецо придавлено! Не брал Гавря с собою ружья… Поднял парень находку, оглядел: знакомое ружьё!
«Вона, Андрюхино!» – узнал.
Вовсе Гавря потерялся в догадках. Только видит вдруг, что к тому берегу лодка подплывает, в лодке двое людей сидят, большой и маленький.
Причалили те двое к берегу, на песок вышли, лодку по течению отпустили, сами стоят, смотрят на Гаврилу. Потом поклонились оба земным поклоном да выпрямились.
«Во! Ещё не лучше! Андрюха с Макаркою!»
Уже и рукою собрался махать им Гавря, назад звать. Только пошли они к лесу, и уж не Макарка то, да никакой не Андрей, а медвежонок с матёрым медведем…
Постоял Гавря на берегу, поудивлялся. Однако на вырубку идти надо.
Легко дошёл Гавря до вырубки. Будто кто помог ему мешок донести. Показал он мужикам ружьё, орехами похвастался. Всё хорошо! Только мужики будто сговорились: никто не помнит Макарки, никто и Андрюхи в глаза не видал…
Спустя работу, побежал Гавря домой – там радость: отец бросил пить!
С той поры и пошла в гору Гаврина семья.
Сам же Гавря сделался таким охотником, что хоть смотри, хоть на слово поверь. Не знало промаха Гаврино ружьё.
Однако странно: никогда больше не трогал Гавря в лесу косматого хозяина, да и тот на рожон не лез. Поговаривали, что Гавря боится косолапого, да мы-то с вами знаем причину.
Соболёк-королёк
Раньше частенько приходилось слышать, как семейного кормильца отрывали от дома. В рекруты ли забреют, за малую ли вину упекут в казённые работы. С купеческого извозу, случалось, не вертались мужички. Тогда семье один конец – пропадай!
Мыкается-мыкается бабенка с голодными ребятишками, покуда господь ее к себе не возьмет, и останутся гнездовики желторотые у жизни под ногами…
Может, люди бы и рады разобрать их по своим семьям, да чтобы чужому дитёнку дать хлеба кусок, надо было своего по миру посылать.
Всякое случалось: и с голоду помирали сироты, и живьём замерзали на зимних дорогах, и за малую кроху покорствовали перед всякой человеческой поганью…
Спасение от сиротства было чуду подобно.