[21] да увалами, а и тайнами небывалыми, в которых, похоже, и сама не совсем дошла до ума…
Один вот из таких интересов расселся в Савёлкиной голове капризным хозяином и ну трындить: пойдём да пойдём на Змеиный полой. Знать-понимать не желает, что не всякая тревога от Бога…
О мочажине этой лесничий прознал разве что не в первый день появления своего на Тавде-реке. А поведал ему о том вогул[22] – зверователь Езерка, за проворство да охотничью сноровку прозванный людьми Собольком.
Жил Соболёк с хозяйкою своею Улямою хотя и кочёво, но не разбежисто: крутился он меж реками Тавдою да Кондою. Охотники о нём говорили:
– Да-авненько прыгат по тайге. Всё сам, всё один…
– С ним, с этим Езерком, в перетяжки не больно возмёсся… И срамиться неча.
– Оно да-а… Уважить кого – это он с открытой душою, а чтобы на охоте дать себя обрезать – тут всякую жилу вытянешь и только закашлишься…
Но судьба не больно-то растелесалась перед столь нужным тайге человеком: ни детей она ему не выделила, ни счастья не определила. Уляма его, Соболиха, больно хворой себя оказала. И не зря бабы о ней говорили такое:
– Кашшей не Кашшей, а сучок толшей…
Кроме запавших за переносицу глаз да немощных рук, и показать-то редкому гостю в хозяйке своей Езерка и хотел бы да не сумел. Хворая Уляма и сама, как могла, пряталась от стороннего глаза.
В ту пору и сподобил Господь молодого лесничего оказаться у тех Собольков нежданным гостем.
И вот сидит он рядом с вогулом в чуме его тесном, разговоры наводит. О тайге, о звере, о промысловиках спрашивает. Словом коснулся и Змеиного полоя.
– Худое место! – сказал при этом Соболёк. – Туда твоя ходи не нада!
– Чего уж так уж? – не устроила парня вогулова охоронка.
Но охотник повторил:
– Худое место! – И пояснил: – Злой дух там живи! Совсем люди забирай!
– Ну-у! Захудыкал, – улыбнулся Шустый. – Неуж, кроме страха, ничего не знаешь?
Тогда-то и услыхал молодой, что названное займище якобы полнится вёснами вовсе не талой водою, а наливается живой кровью! Кровь та застывает чистым зеркалом, в коем всякому желальщику вольно разглядеть свою судьбу – от утробного сна до второго пришествия. Но вынести за пределы мочажины эту память мудрено потому, что по всему болотному окоёму тем временем поднимаются призрачные змеи! И наводят те змеи на каждого-всякого магнетический сон! Долго бродит тогда этим сном околдованный человек по низине сам не свой, пока не угодит в чарус[23], которого в обычное время никто никогда на том болоте не находил…
Шустый, конечно, верил в то, что не бывает кошки без блошки. Но чтобы та блошка да оказалась больше кошки!..
– А скажи-ка, мил человек, – опять пристал лесничий к вогулу, – власти какие на болоте бывали? Дознавались-нет, куда люди пропадают?
– Шаман Одэ[24] бывал, – ответил тот. – Большой костёр поднимал! Моя дым далеко-о смотри. Думал: огонь урман забирай! Одэ камлал, однако!
– Ну и чо накамлал твой Одэ?
– Моя не знает.
– Может, и шаман в болото угодил?
– Одэ помри никогда нету!
– Это как же? Вроде вечного жида?
– Моя жида тоже не знает. Никогда не видал.
– А шамана видал?
– Уляма видал, – мотнул охотник головою туда, где у стенки чума, под меховой накрывою, шевельнулось что-то живое; уже к сказанному добавил обречённо: – Потому Уляма скоро помри будет.
– Ну вот ещё! – поразился парень. – А скажи, – понизил он голос, – где этот шаман живёт?
– Моя не знает. Твоя не знает. Никто не знает!
– Странно, – озадачился Шустый. – Он же всё-таки знахарь, а не сам по себе… А ежели на кого хворь нападёт или роженицу приспичит? Где его искать?
– Другой шаман нада зови. Когда помри человек, – дальше пояснил вогул, – душа сама Одэ находи. Шаман её в белку, в тетёрку, в соболя пусти будет.
– Господи, Твоя воля! – подивился Шустый. – Бог знает, какой вы тут верой живёте. Ежели твоя правда, то выходит, что я душегуб, когда белку беру или того же соболька?
– Глупый твоя, – возразил Езерка. – Моя соболька тоже бери. Душа опять Одэ находи будет.
– Ловко устроились! – сказал парень. – Всё у вас под одно: и ох, и чох, и собачий брёх… Глянуть бы на того шамана, – высказал он желание.
При этих его словах, у стенки чума, до черноты измождённая рука откинула угол меховой полсти, на мерклый свет камелька провалами глазниц глянуло жуткое лицо хозяйки, впалые губы прошелестели что-то. Езерка перевёл:
– Уляма говори – молчи моя нада!
Но Савёлка не сразу отвязался.
– Почему? – захотел он узнать.
– Третий глаз Одэ всё видит! – со страхом сообщил зверователь.
– Это как? – не поверил Шустый. – Это уж вовсе – сказки без закваски.
Он было собрался ещё что-то сказать, но вогул перебил его:
– Молчи моя нада! Уляма помри скоро – Одэ прогони её будет. Душа её совсем пропади будет!
– Всё это брехня несеяная! – упрямо сказал парень, но перед чужой верою всё-таки замолчал.
С тем и ушёл тогда Шустый от Соболька.
Новому лесничему таёжный надел, мало сказать, просторный достался: хватало Шустому заботы – от субботы до субботы; дело на дело внахлёст летело. И время, конечно, на месте не стояло. Однако же парню ни о Змеином полое, ни о шамане Одэ ни в какую не забывалось. Больше того: пробовал он с высокого яра Оскольного, у подножья которого лежала эта заковыристая мочажина, оглядывать тот прогал. И не только оглядывать, а порою и урезать им окольный путь.
И ничего! Господь миловал. До поры, до времени… Не зря же говорится: беду ищи, да на Бога не ропщи…
Вот ли да под самую под Евдокию[25] отправился неугомонный с ночёвкою на Шебутихино зимовье – смотреть глухариные наброды. И случилось с ним такое, что взамен Рябой просеки, которая всякое залетье сентябрилась чубаринами осин, выкатил парень да прямёхонько на Оскольный яр!
Может быть, до забытья глубокого раздумался он о том полое, а то и сам Рыжий[26] парня ошельмовал…
А луна! А луна!
Будто озорная молодайка выпрыгнула из парной бани на широкую небесную синеву и озарила своим ядрёным молочным весельем всю как есть тайгу.
Подивился парень оплошке своей, постоял высоко. Да не век же ему на продуве сквозиться. Обочьем довольно солидной крутизны скатился он до уремы, тальниками выбрался прямо на мочажину и… оторопел! Стоит посреди полоя девица – нежный стебелёк. Плачет девица – убивается.
Шустому вроде как и подойти – не к пути, и отворотиться – не годится.
– Э-эй! – сокликнул он тихонько. – Ты!
Вскинула девица голову – со лба её на Шустого огнём голубого камня отдало широкое очелье[27]. Веки её пугливо дрогнули, однако лицо озарилось хотя печальной, но всё же улыбкою. А для Савёлки тайга вдруг взялась не морозной опокою – цветом яблоневым занялась! Звёзды серебряными птицами опустились на ветки и зазвенели негромким восторгом!
И тут красавица одним махом сорвала с головы своей дорогое очелье да прямиком метнула его в Савёлкины машинально подставленные ладони. Тою же минутою – не с неба свалилась, не с луны скрутилась – бешеной ведьмою вывернулась прямо из-под снегового наста лютая метель. В один момент рассобачила она всякую земную благодать, и уже никакими стараниями не удалось молодому отыскать да вызволить из дикого плена стебелёк-травинку нежную.
Устала погода куражиться над молодым тогда, когда он, выбиваясь из сил, неожиданно оказался у Соболькова чума. Перед улыбчивым хозяином, стянув с головы шапку, Савёлка довольно громко спросил:
– Тут гостей незваных принимают?
– Гостей хорошо! – приветливо отозвался вогул и добавил: – Твоя давай грейся нада. Заметуха, однако, поймала?
– Она, неладная, – неосторожно громко согласился парень, да, вспомнив про больную хозяйку, притих. Но, увидев у стены чума пустую подстилку, спросил:
– Хозяйка-то… куда задевалась?
– Сестра Уляму забери, – ответил Езерка. – Моя урман ходи собирайся. Кушать стреляй нада.
– Это так, – согласился Шустый.
Устроившись возле хозяина, который у камелька ладил охотничьи снасти, молодой потянулся к теплу и тут почуял за пазухой давеча упрятанный туда очелок, кинутый ему девицею на полое. Вынув его на свет, Шустый предложил Езерке:
– Глянь-ка, брат, какую штуковину мне нынче тайга подарила.
Соболёк намерился было принять в руки поданное, да вдруг отринулся от лесничего и молвил с передыхом:
– Не нада меня обмани! Тайга подарила нету!
– Как это «нету»?! – не понял Шустый вогуловой тревоги, на что зверователь прошептал:
– Кто-то у шамана Одэ укради! Тебе давай!
Признать истину вогуловых слов молодой почему-то не поспешил, а взялся у огня разглядывать ободок.
В добротную, кожаную основу, тиснённую странными символами, золотою развальцовкою был вправлен лунный камень величиною в добрый пятак. Перед его туманной глубиною припомнился Шустому давно забытый страх. Когда-то, совсем опупышем, боялся он ступить на край лывы. Ему казалось тогда, что кромка обломится и навсегда улетит он в поднебесную пропасть неведомой глубины.
От прежней надуманности даже теперь в Савёлке немного занялась душа. А тут ещё Соболёк продолжил добавлять смуты:
– Одэ шибко ищи будет! Худо будет! Отдавай назад нада!
– Кому я «отдавай-то» стану?
– Твоя луччи знает, – прошептал вогул.
Шустый ещё сколько-то покрутил в пальцах тревожный подарок, сунул его обратно за пазуху, ни о чём больше хозяина спрашивать не стал, посидел только, подумал, да и поднялся уходить.
– Метель улеглась, – сказал он на прощание. – Спасибо за обогрев.