– Оч-чело-ок! – орал он с надрывом. – Оч-чело-ок!
Не менее десятка раз выдавил шаман из себя это требование. Даже лесничего его натуга принялась как бы выворачивать наружу: под сердце подкатила тяжесть, голова пошла кругами…
В это время Идига наконец-то шевельнулась, будто для объятья приподняла руки и пошла прямиком на Савёлку.
В каком-то метре от молодого она приостановилась – похоже, ей не хватило шаманова запалу. Одэ подскочил поближе, клацнул побрякушками, вскинул к луне тощие руки…
Вот дурак! Всё тело своё, всю рожу постарался колдун упрятать от чужого внимания, а вот руки – не учёл. Потому-то Шустый и воскликнул от внезапного прозрения:
– Уляма! Да чтоб ты провалилась на месте!
Провалиться Уляма не провалилась. А и сама она, и зеркало её кровавое, и змеи болотные, и даже глазастый очелок – всё как есть поднялось над полоем сизым туманом и скоро осело на тайгу серебристой опокою.
А молодые остались!
И Вавила остался, и Езерка никуда не делся.
Однако зверователь долго искал по тайге свою Уляму. Не нашёл.
– Одэ забери! – наконец пожаловался он лесничему.
Не стал ему Шустый правды открывать: зачем смущать хорошего человека?
Летаса гнутый
В ночь на Ивана Купалу, когда деревенская молодь с хохотом да перекликами упевалась-уплясывалась на просторной пойменной луговине, уплёскивалась в чистых струях реки Сусветки, когда в озорном ликовании полыхала она через высокие купальницкие костры, вдруг да разгрозилось небывалой грозою ясное небо.
Ну, чтобы не шибко больно врать, не совсем ясное. Просто в какие-то считанные минуты опальные ангелы приволокли из своей преисподней дурную гору только что испечённой тучи. Навалили они её, горячую, живую, на хрупкие маковицы застарелой деревенской церквушки, сами унырнули в её кипящее молниями нутро и резанули оттуда по избам, по-за околице, по заливной луговине так-таки адовым сплошным огнём, хлестанули золотыми во всполохах грозы струями ливня. Затем они со святых крестов шаткой храмовины сорвали вдруг чёрную громаду, ухнули напоследок многоствольным раскатом грома и ускакали на ней, будто на стае диких кобылиц, за леса-тайгу.
Столь великого неболома даже деревенской ведунье, бабке Куделихе, отродясь видывать не приводилось, хотя на мир Божий плутовские свои глазыньки отворила она, по словам её, ажно при самом царе Горохе!
Когда очумелое эхо небесной катавасии перекатывалось где-то за тайгою, когда отмытые ливнем от пыли предгрозового вихря одноглазые звёзды, а с ними и луна, повысыпали на чистейшую синеву небес да стали разглядывать обстрелянную молниями землю, тогда…
Тогда Ульяна Пересмехова, мельника Изота единственная дочка, и кинулась с Облучного яра в ещё пенистые волны реки Сусветки.
Не-ет. Нет, нет. Топиться она не намеревалась: мыслимо ли вытворить над собою такую беду в шестнадцать от роду годков? В таком разе, пожалуй, надо быть покусанной всеми бешеными собаками сразу. А задумала Ульяна просто бежать из родимого дома куда глаза глядят.
И опять же – нет.
Не от отца-матери лютой, не от сраму какого наветного сполохнуло девку с крутого яра в пенистую после грозы реку. Кинула её на гривастые волны последняя надежда хотя бы таким путём спасти свою головушку от любовных притязаний ни с какой стороны не нужного ей ухажёра.
Был в Чекмарёвке, в деревне той, один, как говорится, ухо-парень, Генька Купырной. Тот самый Генька, сын церковного старосты, который с высоты больно лёгкого ума глядел на односельцев своих так, ровно бы видел перед собою захламлённую всякими отбросами пустошь.
Оно, конешно, было, было чем этому губодую чваниться перед селянами. Не из его хилости, не из недороста состряпал ему народ увесистое прозвище – Кувалда. Генька не то что иные кряжистые мужики, которым от Бога было дано кулачищем в гуменце ронять на колени ярого быка – он открытой ладонью того же бугая, по тому же самому темечку с копылков напрочь сбивал.
При этакой силище понятно, что с Геньки Купырного никто большого разума требовать не смел. Оттого-то Кувалда и распоясался до неприличия. Прямо сказать, ни перед каким в округе самым большим человеком кушака не затягивал. Разве что перед одной Ульяной Пересмеховой, да и то лишь с недавнего времени, торопился он брюхо своё подбирать.
Незадолго же до Юрьева дня, который во святцах падает на начало мая месяца, Генька доподбирал брюхо до того, что и ремень крепко затянул, и картуз чуть ли не на глаз навесил, и вот тебе – явился не запылился! Сам-один припёрся он до мельника Изота в розовой своей рубахе просить за себя Ульяну.
Когда же потерянный Изот зазаикался перед Генькою, ровно перед грозным отцом шкодливый парнишка; когда стал он ласково отнекиваться от дуролома; когда взялся он уверять Кувалду, что для свадебной выпечки невеста, мол, ещё не поднялась, Купырь набычился, постоял, поразмышлял, пошёл и своротил с оси в речную падину намывное мельничное колесо. И осталась Изотова мукомольня мёртвым призраком маячить над Сусветкою, пригодная разве что русалкам для подлунных посиделок.
Неделю побегавши, Пересмех уговорил-таки семитку подходящих мужичков, выудили они ему, как говорится, с чертями пополам маховило из подколёсного омута, на долгих верёвках к берегу притянули. А вот насчёт того, чтобы его разом насадить на прежнее место, тут уж никакая семижильная дружина пособить Изоту и не захотела бы, и не смогла.
Вот и выпала мельнику забота этакую-то многолопастную чертовину расклепать теперь чуть ли не до последней заклёпки, чтобы после того мелкими частями собрать прямо на оси. Да ведь на ось-то Пересмех воробьем не вскочит. Для работы такой опора нужна. Потребуется в речное дно сваи вбивать, подмостки мостить. Выльется Изоту Кувалдино сватовство в копеечку. А сколько времени уйдёт. Не успеешь оглянуться, страда подкатит, а там и обмолот зашумит. И повезут односёлы пшеничку-рожь да на чужой правёж…
Ой, беда, беда!
Кроме того, у Пересмеха не было никакой отстрастки тому, что Геньку Купырного не принесёт нечистая сила со сватовством своим и по второму, и по третьему разу.
Тут гадай-перегадывай, кидай-перекидывай, а всё выходило у мельника: хоть мордой об лавку, хоть лавкой по морде…
Разор! Полный разор!
Стал задумываться Изот, стал смиряться в себе с тем, что не обойти ему с дочкою, не объехать лихой судьбы. Но нежданно Господь Бог услыхал горькие мельниковы вздохи да Ульянины горячие молитвы. Вдруг да нагрянули в деревню государевы посланники, похватали всех кряду неженатиков, поотправляли в дальние рудники – золото мыть. Генька, однако, успел через отца своего переказать мельнику, что, ежели тому вздумается за время его невольной отлучки выдать Ульяну за кого другого, пущай возврату его Пересмех лучше не ждёт: воротится Кувалда и всю мукомольню по брёвнышку сплавит в океян-море. Всё!
Однако же, чтобы прыгнуть, надобно ещё ногами дрыгнуть.
Отошёл маленько Изот от страха, сказал себе: чему быть – время покажет, а как быть – сами постараемся придумать. Да только судьба-злодейка не отвела им и доброго месяца на придумку. Вскорости прямо из уха в ухо поползли два слуха. Первый через людей донёс до Пересмехов то, что якобы на прииске золотом в догляде над руднишными надзирателями оказался родной брат чекмарёвского церковного старосты – то бишь кровный Кувалдин дядька. Второй же доложил о том, чтобы Ульяна не мешкала, а поторопилась бы готовить подвенечный наряд: суженый, мол, её должен возвернуться в деревню аккурат на Иванов день.
А Иванов-то день получался не далее как завтра.
Вот почему, когда на огневых вёслах молний небесная гроза ухлестала в небыль, а земная, для Ульяны, рокотала где-то на восходе нового дня, девичье сердечко не пересилило горького предварения и кинуло хозяйку с крутого яра на вольные волны реки Сусветки.
Не знала беглянка, не ведала, что тою же самой минутою, когда река приняла её в свои ласковые ладони, встречь ей из непроглядного заречного пихтовника вышел человек. Хотя насчёт человека – надо бы немного погодить называть его так, поскольку из пихтовника на омытый ливнем песчаный берег Сусветки вышел невыносимого вида горбун. Казалось бы, чтб перед ужасом возможного с Кувалдою венца все прочие земные страхи для Ульяны успели померкнуть, однако и она, увидевши при луне выходца, замешкалась на плаву, перед самой береговою кромкою. Потом решила: уж лучше к чёрту в лапы, чем к дураку в руки. И вышла из воды…
Ежели б да имел тот горбун при себе кошель со звоном, вряд ли бы он случился ночным временем один-одинёшенек в ночной, непроглядной тайге. Ежели б да умел тот горбун плавать, вряд ли бы он, судя по его умным глазам, решился бы видом своим пугать среди ночи кого бы то ни было. Ежели б да способен был тот горбун сказать Ульяне хотя бы одно внятное слово на гортанном, безъязыком своём языке, он бы сказал ей по-людски, что ему край как необходимо оказаться теперь же по ту сторону реки Сусветки, а не стал бы выгибать перед нею длинные пальцы да тыкать ими во все стороны.
Нет, нет и нет! Ни деньгами, видно, которые пособили бы убогому ещё до темноты отыскать надёжное пристанище, ни умением плавать, ни простым человеческим словом несчастный горбун не владел. Да ко всему ещё был он глух как пень. Сколь Ульяна ни старалась отнекаться от его мольбы, он всё бил себя в грудь, всё показывал через реку, всё корчил молебные мины. А уж каким он, кстати сказать, оказался с лица, так легче, как у нас говорят, спихнуть с крыльца. Глядя на таёжного этого выходца, можно было бы подумать, что его вот только что спекло молнией из корявой сосны, оживило пролетевшей бурею и выпустило из темноты пугать земных грешников.
Ульяна Пересмехова никаких особых грехов за собою не знала, потому и имела она душу чистую, отзывчивую. Душа её звонкая и не дала ей воли отказать в помощи убогому человеку. Вздохнула добрая, кивнула согласно головою и поплыла через Сусветку обратно – за лодкою.
Когда Ульяна плыла вспять, подумывала всё-таки: а может, и не стоило горбуну уступать? Может, не надо было жалеть этакую Божью фигу? Может, за какую за провинность непростительную столь безжалостно наказан человек небом? Но, когда она направляла плоскодонку в сторону своего милосердия, дума её была уже настроена совсем на иной лад. Тут Ульяна рассуждала так: не след, дескать, земной твари да с небом равняться: Богу гневиться, а людям смиряться…