Покуда Ульяна затихающую воду реки Сусветки туда-сюда бороздила, молодое веселье, упорхнувшее от грозы под кусты да навесы, вновь выпорхнуло на пойменную луговину, заполыхало озорной суетою, заново подняло высокие костры. Вот тут-то девки-парни и узрели на тёмных волнах Сусветки да на лунной её дорожке лодочку-плоскодоночку. Тут-то они и признали в лодке Ульяну Пересмехову. Тут-то они и набежали к воде, зашумели, заокликали подруженьку:
– Кого везёшь, Ульяна?
– Не с печки ль таракана?
– Да не царя ль Салтана?
– Не жениха ли пана?
– Да вы, чо ли, девки! – вдруг спохватилась в толпе какая-то шибко памятливая веселуха. – А и вздумайтесь-ка хорошенько. А и вспомяните-ка, чего Ульяне бабка Куделиха под нонешнее Рождество нагадала. А? Она же ей тогда нашептала вот чо: налетит, мол, погода через полгода, ливнем прольётся, соколом обернётся…
– А-а! И то. Ноне-то чуете: враз полгода!
– Вона да… И ливень пронёсся…
– И соколик в лодке…
– Эко диво!
Но стоило при свете костров горбуну в причаленной лодке во весь рост подняться, как все шутки-озоровки, все угадки в единый миг забылись. И опять какая-то из девок не выдержала, охнула:
– Вот те пан! Из трубы упал…
И сразу же её удивление, из-за перепуганной этакой невидалью толпы, досказал во весь голкий рот сам Генька Купырной:
– С шестка сорвался – гнутым остался.
Досказал и, довольный внезапностью появления своего, загрохотал по-над всею Сусветкою тряским хохотом. И получилось для Ульяны так, будто бы Генька и в самом деле приволок за собою новую небывалую грозу.
Да не только ей, а и всем остальным стало понятно то, что никакая гроза-молния всё одно не испечёт на земле такого таёжного идола, видом которого можно было бы пусть не напугать, но, хотя бы временно, сшибить с высокого гонору Геньку Купыря.
А Генька, да в своей розовой рубахе, да в новых сапогах с лаковыми голенищами, да в картузе на одном глазе. Ох ты!
Прошастал, гордый, мимо девок-парней, остановился у кромки воды, на край лодки ногу поставил. Оглядеть Ульяну нужным не нашёл. Озрил с головы до ног одного лишь горбуна, досмеялся:
– Ишь ты… соколко! Ажно в боках колко… А ну, головешка гнутая, мотай отселева! Быстро! Это я ноне, – покосился он неприкрытым глазом на толпу, – для Ульяны моей ливнем пролился, соколом оборотился. Моя година нагрянула судьбу свою с нею тешить. Сщас-ка я её и прокачу туда, где невесты льют свои последние невинные слёзы…
И ещё целый воз мякины намолол Генька, покуда вальяжничал перед горбуном да рисовался перед всеми остальными розовой рубахой своей, картузом с пипкою да лаковыми голенищами…
Торопиться ему было некуда: всё было решено, и точка поставлена… с его же кулак величиной.
Вот так!
К Генькиному несчастью, смотрели на его вавилоны не только удивлённый горбун да насмерть перепуганная Ульяна – зорко следила за его выдурью и вся молодая деревня. И примечала она, видела: зря Генька выпендривается – не слышит его, не понимает таёжный выходец. Хотя глазами уже щурится: видно, смех человека давит.
Ой, что будет!
Наконец и до Кувалды дошло, что ищет он на вехе орехи, что наступила, как говорят, пора дураками кидаться. Он и ласкани лопатнёй своей ручищи горбуна по высокому загривку: кыш, мол, отсюда, козявка гнутая, мельтешит тут перед глазами летунец всякий…
Он даже не посчитал нужным хлопнуть чужанина как следует: так себе, можно сказать, только гладанул его снисходительно. А уже те парни на берегу, в которых угода выше рода, успели на губу очень жирную хихикалку выпустить. Однако пришлось им тут же её слизнуть да обратно вернуть, потому как хлопнутый не шелохнулся даже.
Это что же такое?!
Странно.
Генька собственным глазам не поверил, даже руку свою оглядел. Потом краем глаза по удивлённой толпе скользнул. Потом изумление на лице Ульяны увидел.
Этого Генька даже Господу Богу простить бы не сумел.
Развернулся Кувалда – девки на берегу зажмурились. Ульяна застонала: пропал человек.
Но не довелось Геньке домахнуть своим молотом до цели. Горбун вдруг засмеялся. Да так ли славно, так беззаботно он захохотал, вроде бы Генькины наскоки показались ему забавной игрою. Веселясь, он перехватил Кувалдину руку, легко отмахнул её в сторону и одним пальцем толкнул задиру в розовую грудь.
И вот те на – на брюхе спина…
В мокром да мелком береговом песке от Кувалдиной тяжеленной посадки великая выемка случилась. Пока он ловил порхнувший с головы его картуз, выемка успела наполниться водой. Кувалда ощупал себя, кликанул, точно подстреленный ворон, и, вываливая свой толстый зад из столь позорной купели, зачадил матерью сквозь бешеные зубы. А когда он машинально определил на прежнее место кепочку да поднялся на ноги, все увидели, что от гашника до колен весь он мокрёхонек, вроде младенца. Однако сойтись с таёжным идолом на прямые толчки Генька больше не решился. Он быстро нагнулся, блеснул сырыми штанами, ухватился за край плоскодонки, чтобы единым махом перекинуть её. Но горбун и на этот раз опередил купаного. Мигом рогатиной ног упёрся он в днище лодки и таким ли винтом крутанул её, что та ажно из воды на берег выпорхнула. Дьявол этот горбатый одновременно изловчился поймать на руки Ульяну, не то бы она, в лёгкости своей, чего доброго на другую сторону реки упорхнула.
Что до Геньки, так его ли столь мотануло от берега, что он улетел на самый стрежень…
Выбрался дважды купанный из Сусветки там, где его ни в какой мере не доставал свет купальницких костров.
Всё! Всё и всё. Кончились, отыгрались его никем прежде не пресекаемые выкрутасы. Вот она когда закипела на пойменной луговине, безудержная радость. Вот когда:
Эй, дед Столет —
в сорок шуб одет,
с припечка слазь —
веселуха началась!
Ой, хорошо! До утра времени – лопатой греби…
Гуляй, робя,
пока час не пробил…
Затевайте, девки,
новые припевки…
А как, вы спросите, Ульяна Пересмехова?
У неё, у бедной, от внезапного счастья маленько в голове помутилось и в ногах послабло: не до плясок-хороводов. Глупой телушкою ходит она за своим избавителем, в добрые глаза его заглядывает, корявым, что скорлупа старой сосны, лицом его любуется, по рукаву его гладит. Стоит ей только подумать, что чудо спасения может оказаться лишь короткой передышкою, как начинает она боязливо вздрагивать и жаться до чужанина. А тот смеётся: доволен, видно, сторонним счастьем; рад тому, что ко времени оказался в нужном месте. Даже пытается вроде бы на своём ломаном языке успокоить Ульяну. И, что главное для неё, никуда больше не торопится. А ведь, будучи на том берегу, сильно поспешал. Словно бы только и торопился, чтобы Купыря перевстретить. Словно бы наперёд знал, чему быть. А вот теперь дело сделал и похаживает себе по луговине, смотрит на молодые забавы. Похоже, что зрит он деревенское веселье да в первый раз. Всё удивляется, всё головой качает. Да так ли славно посмеивается – просто диво!
Ой, как все хорошо!
Но пора наступила – заалела на восходе зорька. Хоровод поредел, а скоро и вовсе рассыпался. Песельники стали настраиваться по домам. Тут Ульяна горбуна за руку ухватила, не желает отпускать. Сама ему толмачит: пойдём, дескать, до нас – жить оставайся. На пальцах ему поясняет, сколь он ей, да и всей деревне, необходим. Втолковать надеется: не откажи! Отец, мол, у меня – отменной доброты человек. За кого захочешь, за того и останешься в нашей семье: хоть за дядю, хоть за брата, хоть за братова свата…
Вдалбливает Ульяна, как умеет, защитнику своему понятное желание, а девчата остатные да парни добрые стараются ей подсобить. Поддакивают, головами кивают: не брешет, мол, девка – правду истинную говорит…
За уговорами-толками берегом реки Сусветки не заметили молодые, как и до бескрылой Изотовой мельницы дошли. Отцу Ульянину, который проснулся от гомона да на крыльцо вышел, растолковали, в чём дело. Пересмех и себе давай горбуну поклоны бить, руками давай изображать: позарез, мол, нужен ты нам, добрый человек, семье нашей беззащитной. Пойми ты нас, ради Бога…
Понял. Сообразил, наконец, что люди в беду попали. Головой согласно закивал. Так и остался.
И у всех остальных просящих маков цвет на душе расцвёл.
Минул Иванов день.
Новым утром, чуть свет, оторвались мужики-парни от крепкого сна, потянулись, почесались, поднялись, повскидывали на плечи острые литовки и пошагали-подались глядеть-пробовать дальние покосы, приноравливать руку до скорого теперь сеностава.
Вот ли шагается им, идётся да аккурат мимо Пересмеховой мельницы, и что же им там видится? А видится покосникам то, что Изот, на пару со своим гнутым постояльцем, уже и вешняк на высокой мельничной плотине успели поставить – воду в запруде поднимать.
«Оно, конешно, хорошо, – подумали себе покосники. – Очень даже славно. Не придётся теперь-ка нам, с новым-то зёрнышком, по осеннему бездорожью до Кологривенской мукомольни – сорок вёрст киселя хлебать…»
Славно-то оно славно, но только ещё и странно. Ведь травокосы не от какого-то забеглого брехуна, а от самого Изота Пересмехова узнали, что помощник его горбатый сам-один, без каких-либо подмостков, прямо с плотины, взял да и навесил на мельничную ось этакую махину наливного колеса!
Вот уж где «ух» так «ух»! Хватит на всех старух… Они-то, старухи, и взялись потом больше всех остальных ладонями всхлёстывать да удивляться:
– Это ж с какого такого чугуна-железа надо быть человеку выкованным, чтобы мельничным колесом, ровно перышком пуховым, по-над омутом играться?!
– Ета ж какая наша удача, што Господь Бог души ему да ума больше моготы определил, – добавляла всякий раз к разговорам таким бабка Куделиха. – А ежели б Создатель горбуну, да как Геньке Кувалде, из дурного мешка сыпанул?!
Да ведь и правда. Что было бы, когда бы чужанин этот стосильный маленько бы головой недозрел? Избави Бог!