Э-эх! Мать честная! Все мы в наших мечтах при звёздах. Кабы такое да въяве удерживалось, сколько бы генералов на свете развелось! Один бы другого генералистей!
Что до Геньки Купырного, тот бы прямо в первый ряд вышел. Однако сбудься выдумка его насчёт Летасы, он бы, скорей всего, наглухо в избе своей затворился – мерил бы золото. Ить сколько бы кружек насыпалось! А ежели ложками мерить?! А напёрстками?! С ума сойти!..
Сойти окончательно с ума не дозволяла Кувалде величиною со скалку опасливая заноза: что как преисподняя артель невидимо сторожит горбуна?! Ведь вот и люди… До кого бы Генька ни сунулся насчёт Летасы, всяк находит причину отговориться: дескать, нашему коту какая беда ловить дрозда – он и мышами по горло сыт… И ещё… Ежели, мол, да всем в тузы, кто будет ломать картузы?…
Но и теперь имеются среди нас такие люди, которым говоришь: здрасте, они же в ответ: некуда класти…
Вот и Кувалда не нашёл в себе места принять на душу разумные слова. Даже наоборот – злиться стал: ышь, мол, осмелели-то как – в советчики лезут. Ну, погодите у меня… Уж и погляжу я скрозь выгоды свои, сколь оно будет чисто – ваше нынешнее душевное солнышко, когда я на него победителем уставлюсь. Так что… не боись мне, Бог, дать с кулак горох – всё одно раскушу…
И раскусил… заяц волка.
Плевать Кувалда хотел на всякие там бабьи толки, на мужичьи советы. Он даже Дрёму не задумался из своего дома шугануть, когда Павелка пришёл было упасть до Геньки в ноги: хотел просить-умолять, чтобы тот и в самом деле не натворил бы сдуру над Летасою Гнутым беды.
А зря шуганул.
Зря не захотел он маленько да чуток послушать Дрёму. Ежели б он посидел, потолковал бы с каретником, узнал бы от Павелки то, что горбун никакого самородного золота в себе не носит. За эту правду Павелка отдал бы голову на отсечение. Отдал бы он её ещё и за то, чтобы никому не открыть настоящей Летасовой тайны.
Относительно тайны Дрёма даже заикаться не собирался перед Кувалдою. Только Генька и первого-то откровения выслушивать не захотел. От упоминания одного только имени горбунова в голову ему ударила кровь, и каретник опомнился уже за оградою…
Ну что ж… Чему, говорят, быть, тому и морем не обплыть… А чтобы неминуемое случилось, надо всё творить так, как прихоть требует. Ей же, распоясанной, самое милое дело поглумиться над кем-нибудь. И не дай Бог, ежели нет рядом подходящего кого. Она же своему собственному хозяину в кровь сердце изгложет.
А ведь больно.
Ну вот. Что делать Геньке? Воли своей ни на кого теперь не наложишь – зла не сгонишь. А тут Сысой Бузыканов, запойный плотник из деревни Урванки, с ума нейдёт.
Настроился-таки Кувалда уворовать Бузыкана. И уворовал.
Со стороны леска, будыльником высоким до Сысоева огорода стервец долез, дождался в закате, когда Бузыкан за стайку выскочит, и помаячил ему из-за прясел баклажкой-милашкой. А тому-то дураку… радости – чуть из порток не выпрыгнул. Огород перескочил, ботвинки не согнул.
Утемнили они оба-два лопухами да чернобыльем, в лесочке ухоронились, там и налил Купырь Сысоя как есть до самых ноздрей.
Вскинул он этого, бутылкою раненного, к себе на хребет и попёр прямиком до Чекмарёвки. Потёмками до Изотовой мельницы подкатил, кинул запойного только что не на крыльцо Пересмехам, сам дремотной уже деревнею поскакал за своим цепным кобелём…
Хотя Сысой был в стельку пьян, а сообразил: как-то бы защитить себя надо. Стал отмахиваться, кобель, понятно, разъярился. Утробным буханьем собрал с деревни всех вольных собак. Поднялась свара…
Пока Пересмехи проснулись, пока разобрались, кто кого на берегу Сусветки дерёт при звёздах, пока Летасу растолкали…
Тот, правда, в один миг позашвыривал косматый самосуд в кипящую луной Сусветку. Когда же наклонился над обхватанным собачнёю Бузыканом, не мог не застонать.
Помогли Изот с Ульяною обмыть испойному извозёканное кровью да грязью лицо, руки ему сполоснули. Летаса велел помощникам ступать домой, спать ложиться, сам поволок Бузыкана всё за тот же Облучный яр.
На яру же, в кустах черёмушника, уже сидел караулил горбуна Генька Купырной.
Тем временем в деревне Урванке Панева Бузыканова Сысоя хватилась: куда хозяин подевался?! Мужик, понятно, мимо рта ни свою, ни чужую чарку не проносил. Однако убегом от жены праздника себе никогда не делал. Всегда, как путный человек, скажется Паневе: я, дескать, пошёл. Но чтобы молчком – никогда! И потом… какой бы сопливой козявкою Сысой ни отваливался от застолья, домой обязательно приползал. У него, должно быть, внутри рычажок был какой-то поставлен, который отпускался с крючка только в своём дворе.
Тут же… на вот! Никуда мужик не настраивался, только за сарайку завернул. А в преисподнюю у них там дверки нету, чтобы взяли черти и уволокли Сысоя.
Сперва Панева ходила из-за ограды выглядывала мужа, потом побежала рыскать по крапивам-коноплям, по канавам заглядывать. Бог его знает, может, благоверный её уже и до подзаборной степени допился? А когда потёмки деревню накрыли, вынуждена была Бузыканиха по избяным оконцам стучать, спрашивать:
– Егор, ты мово бражника не видал ли?
– Корнеюшка, милостивец, сусляк мой тебе на глаза ненароком не попадался?
Когда это Паневе посчастливилось отыскать того человека, который спросонья, почёсываясь да позёвывая, сумел упомнить да сказать ей:
– Навроде видал… Навроде кто-то кого-то ташшил… Навроде Кувалда твово кулика…[33]
– Ой, да что жа ето такое?! Да разве от Геньки можно добра ждать?! – ударилась в голос Панева и понеслась берегом Сусветки до Чекмарёвки.
Не добежавши чуток до Облучного яра, Бузыканиха вдруг споткнулась о сонного человека и признала в нём Сысоя. Взялась было руганью да толчками опамятовать свого зюзяку, но только тут разглядела она поодаль Летасу Гнутого. Разглядела и всё поняла. А понятным ей стало то, что горбун только вот только завершил над её Сысоем своё исцеляющее колдовство. Потому-то и тащился Летаса по береговому песку нога за ногу. Заплечье ж его вздулось настолько, что голова горбуна была пригнута чуть ли не до колен…
Дотащился Летаса кое-как до прибрежного окатыша, присел безо всякой воли на тот камень, схватился руками за голову и… зарыдал.
Панева – баба была из добра добрая. Захолонуло в ней сердце. Не смогла она кинуться до несчастного человека, хотя бы пожалеть его. Чужое отчаянье обезволило бабёнку. Она тихо опустилась рядом с беспамятным Сысоем и себе заревела. И тут Панева услыхала, как под яр, из черёмушника, посыпалась шепотливая, злая матерня Кувалды.
Первые петухи пропели, когда Летаса поднял от ладоней тяжёлую голову. Панева ждала, когда горбун побредёт в сторону мельницы – собралась скрытно проводить его до Пересмехов, чтобы Генька и в самом деле не натворил с ним беды. Но горемыка, поднявшись, покачался на слабых ногах и вдруг потащился прочь от жилья.
Не приметив унырнувшей за яр Паневы, он проволокся мимо похрапывающего на песке Сысоя, дотянул до брода, перехлюпал на ту сторону реки и подался прямиком в густой, непроглядный пихтовник.
Может, намеревался, до наступления полной лихорадки, травку какую лечебную в тайге для себя отыскать? Кто его знает.
А немного погодя узрела Панева, как ниже по течению завсплёскивала вдруг Сусветка лунной волною, как метнулась тем берегом Кувалдина тень, как слилась она своей темнотою с лохматой непроглядностью тайги.
Хорошая была у Сысоя-плотника жена. Хотя и шумливая. Только и со своим шумом всегда уместная, как весенний ливень.
Махнула Панева на своего благоверного беспечной рукою: никто-де сокровище моё не умыкнёт, и понеслась будить Изота с Ульяною. Так вот прямо и запалила она весь пересмеховский дом стуком да криком:
– Какого лешего спите развалились?! Ето пошто ж вы такие беззаботные? Пошто заступника своего на произвол пустили? Ить, случись с ним беда, Кувалда не меня рядом с собою под венец поставит. Ну, что глаза вылупили?! Бегите, спасайте Летасу. Ить горбун теперь-ка и от воробья не отобьётся…
И хотя вконец переполоханная Панева кричала много лишнего, однако Ульяне хватило и того, что, о Летасе говоря, она не забыла и Генькино имя упомянуть да не помедлила при этом показать рукою на заречный пихтовник.
Быстрее птицы-ласточки полетела Ульяна смурным лесом-тайгою. И ведь, скажи на милость, ни разочку она не споткнулась в темноте, ни одного предела в поспешности своей ногой не зацепила. Вроде бы даже коленчатые да ползучие корневища вековых лесин заувиливали перед её полётом, пни-колоды расползаться взялись. Ни единая веточка даже не подумала ухватить её за косу девичью.
Только лишь пихточки-подросточки, шаловливые Ульянины однолетки, осмеливались погладить сверстницу на бегу, а потом долго махали ей вслед мягкими своими лапками…
Похоже, что сама Ульянина судьба торопилась-бежала поперёд хозяйки; похоже, что она, услужливая, и не дозволила тайге замутить Летасовой выручке горячую голову да хотя бы на малую малость отклонить её от взятого направления. А ведь с Паневою Бузыканихой да Изотом Пересмехом тайга особо не миндальничала, строгого норова своего не меняла. Мало того, что поиссадила их, пообщипала, точно лиса курят, так ведь закружила-увела чуть ли не в другую сторону. Как такое могло случиться? Вроде бы и луна была старательная, только что на нос им не садилась. Ведь, ей доверяя, можно было бы до самого Китая добежать не заблудиться. А вот поди ж ты! Бывает, что и веник стреляет. Зато Ульяну, повторяю, будто бы кто за руку вывел на просторную среди пихтача прогалину.
Она ещё путём-то и не успела на ту елань выскочить, а уж молодыми глазами разглядела Кувалду. Вот он с той стороны поляны вылазит из чащи лесной; пыхтит, волокёт одним захватом чуть ли не целый воз дрому. Здоровый всё-таки бугай! – хоть роту пугай. Свалил сушняк кучею посреди прогала и повторно в трущобу полез. Хоть и без того навалил ворох – чёрту не перепрыгнуть.