ья Алефа старалась прикрыть лицо ладонями, однако же кем-то было замечено, что утробное её веселье доставляет хозяйке невыносимые муки.
И всё-таки от затей в берёзовой роще красавица вдова никогда не отказывалась.
Но самой основной забавой служила Алевтине Захарьевне такая придумка: время от времени назначала она своим приспешникам состязательство…
Пожалуй что нет на земле человека, который бы не знал, что кукушке впору все гнёздушки. Да вот только не всякий способен ответить: отчего эта серая бездомница в одно место никогда второго яйца не кладёт? Всякий раз новое ищет.
Точно так, для примеру, поступала и Алевтина Захарьевна.
В назначенное ею состязательство, от начала до конца, входила сплошная драка. По первому дню Алефины воздыхатели сходились стенками, по пяти человек с каждой стороны. А уж на другой день ломали друг дружку отборные дураки.
Добровольные эти мордобои многих состязателей доводили не только до потери любого края, но и до утраты порою всякой возможности попытать столь сомнительное счастье по другому разу.
Названным счастьем считалось то, что Алевтина Захарьевна изо всей оравы потасовщиков подбирала для себя временного, если так можно сказать, супружника. А чего уж она там ночами да в пустом своём доме с ним делала, и до нашего времени осталось загадкой. Однако же от работников, которые наводили в хоромах лоск, люди всякий раз узнавали, что ни утром, ни днём добудиться до Алефиного хахаля было никак невозможно; под ним, говорили, даже кровать храпит. А ежели кто из них и просыпался на короткий миг, то, кроме пьянки, ни шиша не помнил…
Что до Сигарихи – она бодрствовала как ни в чём не бывало.
Когда же Алефа утоляла тайные свои страсти да когда избранник её допивался до такого состояния, что переставал узнавать самого себя, Сигариха снабжала его огромными деньгами и отпускала на все четыре стороны. Условие было для всех одно: никого из них и никогда Алевтина Захарьевна видеть больше не желала.
Условие это было оговорено загодя. Потому, безо всякого дополнительного спроса, истопник Кирилл валил орущего песни испоя в крытый возок, понужал сытых лошадей – и всё. И возвращался Кирилл обратно очень нескоро. Возвратившись, докладывал хозяйке:
– Дело сделано.
Такой исход опять же настораживал людей. И всё-таки притязателей на Алефину ненадёжную руку не убавлялось. Но, похоже, пылкость свою сочиняли они в себе не столько до самой красавицы вдовы, сколько до её большого золота. Такая любовь действительно неугасима. Вот и липли до Сигарихи обожатели, ровно мухи до недельного мяса.
Когда все названные затеи Сигарихе надоедали, она вдруг назначала день – принимать всякие необычные подарки. Оценкою старания на этот раз служило то, насколько сильное в Алефе удивление вызовет любезное подношение.
Ох и старались угодники! Многие тянулись из последних сил, точно лещи за красной наживкою.
Но как-то по весне, когда ожидался большой приём, когда с подарков уже сдувались последние пылинки, лещам этим хлыщам пришлось вдруг вылупить рыбьи глаза да зашлёпать в обиде гнутыми губами:
– Что ж это Алевтина Захарьевна? Из памяти нешто выбилась? Нам в стремена велела, а сама? Снова да опять ускакала одноверха. И всё до Яровой носит её.
– И у меня к тому полный короб интересу. Затеяла ездить кланяться перед каким-то холопом. И чего бы это ей от бражного стола да побираться?
– Дык с того с самого, – влез в громкий у Сигарихиных ворот разговор дворник её Ермолай, – что ить старый-то и розан не по глазам, а молода-то она и крапива красива…
– Ты б нас лучше надоумил, какая такая прям-таки розовая крапива вдруг да выросла в зачуханной деревёшке.
– Большо ли дело подумать да самим вам сдогадаться? – отвечал Ермолай. – С осени хто до Гаврилы Красика в работники прибился?
– Демьян Стеблов?!
– Быть не может! В дерьме рощён, помелом крещён… – затараторил, ажно покраснел, один из «розанов» и привязался до Ермолая: – Не хочешь ли ты сказать, что породистого рысака да смердова телега объехала?!
– Так это… смотря какой рысак, – ухмыльнулся дворник, а потом хохотнул: – Бывает и тако, что и в ложке глубоко. Иной кочеток и кречетка за вороток…
– Но-но! Ишь ты! Поехала… бабка за пригон. Всякая скотина и туда ж – до овина…
– Допекло нешто? – с издёвочкой спросил Ермолай. – А чо тогда срамишься? Демьян Стеблов эвон какой стояк – не тебе свояк. Он зимою у покойного теперь Арефия за два глядка всю кузню перенял. Только ты не думай, что Алевтина Захарьевна поезживает до парняги в молотобойцы напрашиваться. А то лаешься стоишь… Собаки-то наши эвон… на всяку ночь брешут, а не единой темноты покуда ещё не прогнали. Терпют. А куда денешься?
Легко сказать – терпеть! А ежели от терпежа да по всему сердцу швы расползаются? Тогда как?
Вот они зафыркали на ветер и запрыгали чуть не выше головы…
Да ты хоть до неба прыгни, а всё одно погоды задницей не прижмёшь. Алевтина Захарьевна и в самом деле повадилась до Демьяна не гвозди ковать. Понятно, что заскреблось в ней нутро втянуть молодого кузнеца в игру свою поганую. Только новая-то Алефина «игрушка» оказалась с бо-ольшим секретом: никакими стараниями, ни с какой стороны не находила Сигариха в Демьяне места – запустить пружину.
И ещё.
Подбирать до загадки подходящий ключик мешала красавице-вдове Настёна Красикова – дочка бедняка Гаврилы, до которого Демьян поначалу-то и приблудился.
Теперь уж все кругом знали, что не из жадности денно и нощно колотится в кузне молодой кузнец: уговор у него с Гаврилою был заключён. По тому уговору Демьян должен был до свадьбы с Настёною хотя бы какой-то домишко поставить. Ведь кроме Настёны в Красиковой семье целый выводок подрастал-оперялся.
Любая другая вертихвостка давно бы уж поняла, что достучаться до Демьянова сердца нельзя, только зря козонки обобьёшь. Любая другая, но не Сигариха! И хотя кузнец при каждом появлении названной гостьи ни единого раза даже молотка в сторону не отложил, красавица барыня отступиться от затеи даже и не подумала. Душа её, как говорится, сплошь была гнеда – ни пятнышка стыда…
– Покорись, – твердила она Демьяну, – золотом осыплю. Уступи, не покаешься.
– Не покаюсь – в рай не попаду, – отвечал кузнец.
– В Царствии Небесном и без тебя тесно, – заверяла Алефа. – Спустись, глупый, на землю…
– Не резон.
– Это почему?
– Да потому… Ить наши с тобою земные наделы больно широко размежёваны – единого поля никак не получится.
– Уж не Настёна ли Красикова меж нами тем широким разделом пролегла?
– Да при чём тут Настёна? Охота ведь и через батьку прыгает… Пойми ты, Алевтина Захарьевна, – пытался несговора втолковать Сигарихе, – ни единый же волк в пристяжных не пойдёт, хотя бы орловский рысак в коренниках стоял. Ну какая мы с тобой пара? Сдвоили рыло да кулак – и у нас так…
Однако вор не умом спор, а сноровкою. Вот и красавицу вдову сноровило, после изложенного тут разговора, прямиком заявиться до самого до Гаврилы Красика.
– А и здрасьте вам, – сказалось ею.
– А и здрассте, – ответилось.
– А и до вас я… по делу.
– А и мы… гостей – по чину. Проходите в передний угол. Садитесь – не запнитесь. Слушать станем – не оторвёмся.
– Некогда мне, Гаврила Ипатыч, в угол твой забиваться, – отказалась Алефа. – Недосуг мне скамейки твои подолом протирать. Досуг торги торговать…
Говорит Сигариха складно, а сама туда-сюда бесстыжими глазами – только зырк, зырк.
– Потеряли кого в нашем дворе? – забеспокоился хозяин.
– Потерять не потеряла, а ищу, да не вижу, – не стала красавица барыня перед Гаврилою финтюлить. – Дочка твоя Настёна далеко ли забежала?
– А и далеко, да близко, – отвечает ей Красик, – потому как воля её завсегда в моих руках. Так о чём же Алевтина Захарьевна Настёну мою спросить желает?
– Желаю знать, не пойдёт ли она ко мне горнишной? – заказала барыня Красику тяжёлый вопрос да сверх того ещё и нелёгкую задачу задала: – Не так, не подённо, как прочие, а безвыходно: с днёвкою и ночёвкою?
Не надо быть Гавриле семи пядей во лбу, чтобы сообразить: потребна Сигарихе Настёна, как собаке репей. А завела красавица вдова разговор этот касательно одного лишь только Демьяна Стеблова. Оттого-то и настроился было Красик дать сумасбродной бабёнке решительный отказ. Однако рубить маленько погодил, пожелал получше приноровиться-послушать, какой ещё урок приготовила ему Алевтина Захарьевна. Сигариха же, приметив, что подговорщик её не больно-то рвёт постромки услужить её капризу, маленько подхлестнула нерадивого:
– Самолучшие наряды твоей Настёне заведу. Столоваться со мною будет с одной скатёрки…
– Да на кой лад собаке сват? Наря-ады чужие, скатё-орки, – осмелился Красик передразнить Алефу. – Наша Фрося и ватолу[36] снося, а наш Федот и каблук сожрёт…
Но красавица барыня уже закусила удила:
– Ещё бы стала я да понедельно в твой карман, Гаврила Ипатыч, по червонцу класть.
Вот тут и подумалось Красику, что Демьяну Стеблову до исполнения уговора потребуется ещё никак не менее полугода. А то и целый год. Чего тогда Настёне зря время терять? Можно и послужить. И семье пойдёт на пользу, и себе самой – на приданое.
Алевтина ж Захарьевна стоит-подстёгивает.
– С полмесячной, – сулится, – доплатою по четвертаку радужной[37].
Да за такую-то за деньгу любой на селе хозяин не одну дочь в услужение, а и семью всю и себя в придачу б отдал…
Но Сигарихе нужна была только Настёна.
Вот и пустила красавица барыня Демьянову невесту безвыходно бродить по безлюдным, бесконечным закутам своего страшного дома.
Гаврила же Красик, при горячем с кузнецом разговоре, заявил так:
– Чо ты ерепенисся, чо? Будешь тут распоряжаться, вовсе Настёну не увидишь. А то ещё не поймал, а уже обдирает… Ишь! Ты её, Настёну-то, сумей сперва под венец поставить, потом выгинайся передо мною. А покуда я хозяин! Послушайся я тебя, забери её от Алефы, разве ты мне убыток покроешь? А ить деньга такая, сам понимаешь, на дороге не валяется. Давай-ка так договоримся: я тебя счас низко попрошу, а ты, сделай милость, потерпи. Не век Алевтине Захарьевне дурить. Придёт срок – упадёт листок; нечего его обрывать. И не вздумай мне вызволять Настёну силою! Не дам тогда вам своего благословения. Так и знай! И хватит. И на этом точка.