даже рассудительно. Когда же исправник заговорил с нею впрямую о пропавшем кузнеце, она вдруг насторожилась, подумала, да и воскликнула себе:
– Чего же это я? Ищу где попадя. Его же только Алефа спрятать могла…
На этом выводе и зачикнуло Настёну. Тут она и определилась в том, что ей непременно надо проникнуть в Сигарихин каземат.
За время Демьяновых поисков дом красавицы вдовы почти совсем опустел. Подёнщики в нём работать отказались. Особенно после того, как Алевтина Захарьевна упросила Ермолая-дворника разобрать затихшую в угловухе чёрную барыню. Она хотела кусками посбрасывать Демьянов подарок в глубокий омут. Только Алефина просьба оказалась невыполнимой. Стоило Ермолаю лишь прикоснуться до железной красавицы, как чёрная вновь ожила и схватилась ловить дворника по всему дому.
После пережитого страха Ермолай неделю поудивлялся над своей увёртливостью, а потом и сам взялся всех подряд ловить да орать на всю Сигарихину усадьбу:
– Я – чёрная барыня! Ха-ха!
С этим диким «ха-ха» Алевтина Захарьевна была вынуждена отправить Ермолая в приют для дураков. А Демьянов подарок так и остался в её доме. После случая с дворником до чёрной барыни никто даже и прикоснуться-то не смел. Да и некому было касаться. Сколь ни щедрой сделалась Сигариха, задержался при ней лишь один истопник Кирилл Нетопырь. Да и тот наверняка лишь потому остался, что сглуха не мог понять, что же такое в доме творится…
Деревня Яровая располагалась в трёх верстах от Сигарихиной усадьбы, однако же это не было гарантией тому, что Настёна Красикова, полная отчаяния, не улучит момента да не уйдёт туда из-под семейного догляда искать своего Демьяна.
Кроме спущенных впустую денег, Гаврилу Красика принуждала каяться ещё и эта забота.
Да. У всякого кота своя маета: одному мышей ловить, другому блох кормить…
Алевтину Захарьевну, знаем, тоже печаль не обошла. Заговорили в народе о том, что беда её запустением в хозяйстве не кончилась. Будто бы железная барыня вскорости взялась оживать при одном только появлении Сигарихи, а потом и вовсе, по запаху, стала охотиться за Алефою.
Вот где страсти!
А мужик один хожалый, так тот голову на отсечение давал, что когда мимо Сигарихиной усадьбы шагал да стукнул в окошко дома, то увидал: плотная занавеска за стеклом раздёрнулась, и на него, на мужика, глянуло воронёное лицо железной барыни! Однако уверял он, что глаза у неё были живые! А когда он остолбенел от страха, чёрная барыня захохотала, разинувши огромную звериную пасть…
О батюшки-святы! Со стороны рассказывать и то – мурашки по телу…
Но, может, всё-таки посмеялись бы люди над мужиковым рассказом. Могли бы подумать: приврал маленько с испугу. Только вот на другой как есть день истопник Кирилл принёсся в полном безумии в Раздольное, с криком «ведьма» ляпнулся посреди улицы и… душа вон.
Осталась Сигариха в своём зловещем доме с глазу на глаз с железной барыней.
Что до раздолинских, что до яровских селян – они не то что мимо самого дома, рощею Сигарихиной боялись ходить. Только по дыму из одной высокой трубы и угадывалось ими, что Алевтина Захарьевна всё ещё терпит тюрьму, всё ещё не собралась, не укатила к чёртовой матери, следом за своими когдатошними любодеями…
– А почему? – возникал в людях вопрос. – Какая беда-забота удерживает её в логове чёрной барыни? Не допускает ли железная кукла красавицу вдову до её золота? Принуждает ли Сигариху терпеть лишения тот гадёныш, что сидит во чреве? Или права Настёна? Не покидает Алефа дома своего потому, что столь уж сладко ей пытать Демьяна, упрятанного в каменном подземелье?
В подозрениях своих люди больше всего сходились с неутешной невестою, потому и боялись за неё, потому и остерегали:
– Ой, не вздумай, Настёна, идти до Сигарихи! Уж коли власти ничего в доме её не нашли, где тебе там что откроется? Чего доброго, нарвёшься на чёрную барыню – задавит!
– Нет. Не задавит, – уверяла и всех и каждого кузнецова невеста. – Не может Демьянова работа принести мне беды…
В том же самом Настёна старалась убедить и отца, да только Гаврила повторял всякий раз:
– А вдруг?!
И всё-таки недоглядели за нею ни семейные сторожа, ни доброхоты сторонние. Каким-то мартовским предутрием выбралась Настёна из разоспавшейся хатёнки своей, легко перехрумкала по льдистому снегу край улицы, выбежала за поскотину и в дымке рассвета уж оказалась в Сигарихиной роще.
Холодно ещё. Зима не кончилась. Среди берёз снегу по пояс.
Но что? Полезла Настёна топкими сугробами, добралась до навеса дровяного, там узкой тропкою направилась до парадного крыльца. Оставалось ей только за угол повернуть.
Повернула. И увидела сыздаля, что на притоптанном у крыльца снегу стоит-приплясывает девчонка лет пяти-шести, не больше. Приплясывает девчоночка, сама поёт тоненьким голоском:
Поёт девчонка, принаряженная в одно лишь только ситцевое платье. Вроде бы для неё на дворе не тот марток, когда надо надевать семеро порток, а полный июнь – одуванчик сдунь.
Настёне-то и на ум не пришло, откуда бы у Сигарихина дома столь прыткой веселухе взяться. Одно лишь её озаботило: прозябнет певунья!
– Ты чего тут голышом хороводы водишь?! – шумнула она да заторопилась на ходу снять тёплую жакетку – укутать ситцевую резвуху.
Но та резко обернулась на её голос, увидела Настёну да через крыльцо кинулась в сени.
– Стой! – насмерть перепугалась заботница. – Воротись! Чёрная барыня поймает!
Где там!
Покуда встревоженная Настёна добегала до крыльца, покуда взлетела на его многоступенчатую высоту, веселуха уже успела протопотать сенями и… только подол её ситцевый мелькнул за порогом страшного дома.
И всё.
И затаилась девчонка где-то в сторожной тишине гулких переходов: ни шороха, ни скрипа…
Ни души!
Крадётся Настёна пустым домом. Уже понимает, что ситцевая веселуха неспроста выплясывала на морозе. Это, скорее всего, Алевтина Захарьевна устроила непрошеной гостье встречальный праздник. Знать, в окно разглядела, что Настёна правит до её дома, испугалась – не прошла б стороной, да и выслала вертунью – заманить её в дом. А вот откуда замануха такая у Сигарихи взялась – это вопрос. Может, случайная родня нагрянула? А может, наваждение? От кого оно исходит: от чёрной, от белой ли барыни?
Подумывает так Настёна, ступает тайком знакомыми ей на сто раз узкими переходами да просторными гостиными, а тут… чужая комната! Откуда? Что за притча? Сигарихин дом Настёна за время своей в нём тюрьмы скрозь изучила, а этого места не знает. Тепло в комнате по сравнению с остальным домом, но сумеречно и душно. А кругом что-то булькает, и шевелится, и дышит. И, самое страшное, смотрит! Хотя чем? – непонятно. Зато Настёне уже ясно, что она никакой не человек, а так себе – завязь, семечко какого-то великого существа, которого ещё нет, но может быть, если Настёна отдаст себя его возрождению. Ей только остаётся до конца осознать свое предназначение и покориться…
Но вот досада: ей помешал тоненький девчоночий голосок:
Сей лён, ячмень
в Оленин день…
Надо бы с песнею немного было потерпеть, подождать, когда в Настёне распадётся её суть. Поторопилась чужая радость победу праздновать…
Да-а. Торопка – крутая тропка; торопись, да не оборвись… Повернулась Настёна на тонкий голос уже, как показалось ей, подёрнутым пушком будущих перемен лицом – и дрогнула. Опала пелена наваждения. Вместо девчоночки стояла за её спиною Алефа! Хотя в изнаряженной вдове непросто было с ходу признать Сигариху. Вроде бы и прикрытым было её тело, а вроде бы и нагишом. Как лентами какими цветастыми от самых ступней до подбородка внатяжку была обмотана Алевтина Захарьевна. Волосы вкруг головы, разобранные прядями, похоже, навозёканы были клейстером, поставлены иглами да высушены так. Морда мелкой сеткой занавешена. Зачем?
Вот чучело!
Настёна даже фыркнула. Но тут же подумала, что чёрная барыня, видать, и на самом деле охотится по дому за Сигарихой; оттого-то красавица вдова и вынуждена столь шибко уродовать себя, чтобы той глаза отвести.
Дело, конечно, хитрое. Только у Настёны не было времени хитрость эту перегадывать. Иная забота одолевала её. Но всё-таки невеста не удержалась, спросила:
– Чой-то ты, Алевтина Захарьевна, вырядилась… дура дурой? Али надеялась, что и я тебя такой не распознаю? А ну отвечай, куда Демьяна спрятала?! Не то я тебе кудлы-то твои сушёные быстро повыдёргиваю!
Шагнула она решительно до Алефы, даже руки протянула к ней… А только рук своих и не увидела. На их месте успели косматые лапы образоваться.
Мамонька! Да что же это?!
И поняла Настёна, почуяла, что и вся она перед Сигарихиным страшным взглядом покрывается плотной шубой. Даже собственным хвостом она уже пошевеливает перед Алефою: не то злится на вдову, не то покорство выказывает.
Не-ет. Злится!
Вот уже и оскал громадной кошки обнажила Настёна, вот и когти в гнёздах мощных лап проверила, и спину напрягла. Но Сигариха нежданно повалилась ей под ноги и вытянулась на полу мёртвой старухою, собранной, можно сказать, из одних только мощей.
Забыла тут Настёна, кто она – человек или зверь. Отпрянула в страхе прочь. Но старуха зашевелилась и поползла за нею следом, пытаясь ухватить её за подол крючковатыми пальцами.
Не успела Настёна ни закричать истошно, ни кинуться опрометью вон. Через шаг-другой сорвалась она вниз и полетела в каменное подземелье…
Слава Богу – не разбилась. Нет. Удачно приземлилась Настёна. Однако же каждая крутая ступенька, ведущая в Сигарихин каземат, оставила на её боках по щедрому кровоподтёку, а то и по ссадине.
Когда Настёна одолела боль, когда сумела подняться на ноги, Алевтина Захарьевна, успевшая принять первоначальный свой вид, свесилась головою в подполье, захохотала обычным смехом, заговорила: