– Ну что? Допрыгалась?! Вот теперь и поищи тут своего Демьяна. Коли найдёшь, выпущу на волю обоих. А нет, так уж не обессудь: не выбраться тебе отсюда и после смерти.
Должно быть, от недавней кошки придержалась в Настёне звериная прыть. Вот уж чего Алефа от неё никак не ожидала – всем избитым телом пленница рванулась ввысь…
И ухватила-то Настёна красавицу вдову всего лишь за одну тонкую прядь волос. Но Сигариха, знать, сама перестаралась в наклоне. Какой-то миг – и она уже валялась у ног Демьяновой невесты. А в гулкой тишине подземелья, по многим его закоулкам и проходам покатилось громкое Алефино «о-ой!».
Да. Хлестанулась Сигариха основательно. Куда как надёжней Настёны. Даже ленты на ней цветастые кое-где собрались полопаться. Видать, отшибла не одну только печёнку. К тому же ещё и ногу подвернула. В таком состоянии не до фокусов ей оказалось.
Но Настёна не захотела переждать, когда красавица барыня отлежится, затеребила расхлёстанную:
– Чего разлеглась?! Вставай! Показывай, где мой Демьян! Не то сщас быстро тебя распеленаю! Свяжу по рукам-ногам, людей побегу звать. Они с твоим казематом быстро разберутся…
От посулы такой Сигариху передёрнуло, как от касторки, – не понравилось. Поднялась. О стены опираясь, заковыляла в темноту исполнять повеление. Передом пошла. Настёна последовала за нею.
Чтобы ведьма ненароком не улизнула от неё в тайный какой закуток, Настёна держала её со спины за волосы, точно за вожжи. Сыграй с нею Алевтина Захарьевна прятанки, из подземных путаных коридоров никакие бы старания её не вывели.
Сигариха же с умыслом, знать, меняла и меняла направление: то вправо завернёт, то влево, а где так и вспять закондыбает. А то вовсе остановится, дыхание затаит, ждёт. Чего ждёт? Погоню ль выслушивает? На подмогу ли чью надеется?…
Не менее получасу дёргала Настёну. Наконец, привела: тут стена, тут стена, а тут кирпичная кладка. Дальше идти некуда – тупик. Сама, видать, заплутала красавица барыня.
Это бы ничего, Настёна нашла бы в себе упрямства заставить Сигариху поправить ошибку. Только вот догадно ей стало, что Алефа не в себе вроде: шарит по каменному простенку быстрыми руками, а сама то бормочет, то вскрикивает. Да всё приказывает кому-то не нашим языком. И торопится, торопится.
Головою, знать, основательно хлестанулась Алефа о крепкий настил подполья!
Вот когда Настёна струхнула не на шутку. И ещё к её тревоге добавилась страсть: из глубины каземата послышался явный шорох. Кто-то настигал их в темноте!
Но что-то щёлкнуло под Алефиными пальцами, загудело, и вдруг каменный простенок поехал в сторону, непроглядный свет резанул Настёну по глазам, Сигарихиной силою развернуло её вперёд спиной, и она, брошенная, повалилась навзничь. Но не ударилась путём, поскольку не выпустила из рук Алефиных волос…
Сколь они там барахтались – Бог считал. В клочки всё поизорвали друг на дружке. Но вдова всё-таки оказалась сильней: заломила Настёне шею так, что остаться б той без головы… Да только вдруг чёрные руки перехватили Алефу в локтях, оторвали её от пола и крепко обняли…
Успела Настёна и увидать, и услыхать, как в дохлой уже Сигарихе кто-то вдруг затрепыхался, заверещал дурным голосом. На том слух её притупился, яркий свет подземелья померк, настил закачался зыбкою, а затем и вовсе куда-то уплыл…
В Яровой ещё не успели хватиться Настёны. Сама Красиха только что корову подоила, стала цедить по кринкам молоко да подумала: «Заспалась чой-то моя старшона. Будить жалко. Да квашня подоспела».
Шагнула она до полога закута, где обычно спала её главная помощница, но не успела отдёрнуть – шум на улице: брехливая собачня сворою пронеслась мимо двора, покатила злобу свою в край деревни.
Припала Красиха до окна, глядит: метётся со стороны Раздольного степным целиком очумелая тройка, пенится вкруг неё алый на восходе снег, огневой на солнце кнут так и рвёт конские шкуры. За высокими всплесками грив не разглядеть возницу. Правит тройка прямиком до её хаты…
Покуда Красиха вздевала пимы да одёвку на плечи кидала, тройка у ворот осадила бег. А пока она с крыльца кряхтела да оградой семенила, бешеным вихрем гривастую унесло в уходящую ночь.
Но со спины Красиха всё-таки успела разглядеть на козлах того самого мужичка, который пособлял сооружать Сигарихин дом. В санях его просторных сидела чёрная барыня.
Однако же самым главным удивлением для Красихи представилось то, что на щербатом сугробе у ворот рядком лежали беспамятные Настёна и Демьян…
Радость была большая, особенно когда люди узнали об Алефиной смерти.
На том, быть может, вся эта история и притихла б, и забылась, и всё. Только близкими днями вдруг да застонал Сигарихин дом, морозной жутью загулял по роще берёзовой нестерпимый вой.
Разве на такую беду уши заткнёшь?
Ребятишки, побывавшие там, домой принеслись вконец перепуганными. И яровским, и раздолинским мужикам пришлось подниматься да идти добывать разгадку. На месте поняли, что муторная тягота исходит из каменного каземата.
Никакими подкопами, никакими ломами кирпичную кладку взять не могли. Пришлось сверху пробиваться, половицы дубовые срывать да раскатывать двухслойное листвяковое перекрытие.
И что оказалось?
Оказалось, что по глухим каменным клетям порассажены бывшие Сигарихины любимцы. Все как есть. Но поведать о том, как они очутились да что делали тут, никто из них не сумел. Всяк из себя корчил нечто великое, чему никакой меры нет…
Тогда-то и отыскалась в подземелье и Алевтина Захарьевна. Вернее, валялась в подземном закуте одна только шкура её, без нутра… Долго боялись, не придёт ли ведьма искать по дворам свою кожу. Не пришла.
А теперь, кто шибко умный, пусть объяснит нам этот случай.
Чужане
В тот год сильнющий боровик уродился, особенно высыпал он по суходольям. Бабы-девки по три раза на дню полнёхонькими кузовьями успевали его из красного леса домой таскать. А которые из грибниц попроворней да побойчее оказывались, так те и до Спасова угорья добегали. По тому по Спасову угорью, когда бродил борами битый этот кулич, поднимался он таким ли масляным, что ты его, белого, полосуешь ножом, а он тебе улыбается. Ох и гриб!
Одна лишь тёмная подробность смущала прытких бабёнок. Она-то и не дозволяла им больно шибко раскатывать глаза на упомянутое угорье, чтоб безо всякой оглядки подбирать по нему дармовые коврижки. А в чём дело?
А дело в том, что незабытым временем на том на увале провалился сквозь землю весёлый охотник Аким Лешня. Не просто пропал человек в тайге, в урочищах которой немудрено заблукаться даже такому лесовику, каким слыл Аким, а вот именно провалился. Ну а ежели да к этому утверждению вспомнить то, как он появился в деревне, тогда и вовсе голова становится непонятно чем, потому как напрочь теряет она всякую сообразительность.
За десяток годов до своего на Спасовом угорье провала вышел Аким Лешня на деревню всё из той же тайги. Хотя чему тут удивляться? Мало ли по каким дебрям гоняет жизнь человека. Мало ли до каких мест принуждает она его прибиваться. Не выходом из тайги удивил тогда селян Аким Лешня – изрядливым видом своим. Бывают, знаете ли, мужики рыжие, даже меднобородые. Так вот они с Акимом не пошли бы ни в какое сравнение. Дать можно было Лешне одно определение – огненный! И то не подошло бы. Огонь – он желтоват, дымоват. А тут чистая заревая алость. И при этом – что весеннее небо глаза! Да ещё оторочено это незабудковое чудо густо-медным оперением ресниц да бровей. Ой красиво! – когда приглядишься. А поначалу, от непривычки, долго никто не решался Акима того постояльцем в дом к себе пустить – чего доброго, полыхнёт ещё сухая построина от его огня. Так, разрешали ночь-другую где-нибудь в сарае или бане передремать. Да и то… Лишь потому проявляли селяне до Акима такую милость, что ведь вышел-то он из урмана не в одну пару ног – вывел он за собою из тайги сына своего, подростыша, Кешку. Иннокентия, значит, Лешню.
Кешка тот, Иннокентий, ничем от родителя своего не отличался. Сходился он с батькою всем видом настолько, будто муха муху повторила. Такое сходство меж отцом да сыном по земле рассажено опять же из ряда вон редко. Повторяю, очень нечастое имели Лешни меж собою сходство. Разве что Кешка-Иннокентий самую малость был поулыбчивей отца. Но это, скорее всего, оттого, что ходил он ещё в ребятах. Однако же и он не больно-то разбегался объясняться перед деревнею насчёт прежнего их с батькою житья-бытья.
– Ну, чо вам, чо надо? Чего привязались? – сердился он, когда любознайки допекали его своими «кто» да «откуда». – Или мы не такие, как все люди? Чо у нас, по четыре ноги? А когда по две, так помолчать-то мы хотя бы вольны? Не злодеи мы, не воры – вам этого разве мало?
Не мало, конечно. Только мешок молчания завсегда целым возом догадок набит.
Кешка не только огневой мастью да белым лицом батьку своего скопировал, а и понятием, и норовом, и походкою даже. Но особенно тем, как умел он остановить небыстрый, зато уж больно цепкий глаз на любом встречном мужике или ещё ком. Пропекал он недетским вниманием любого человека до самой до селезёнки. Вроде бы и не глядел он вовсе, а насыпал встречному полнёхонькое подвздошье горячих углей…
Аким-то, сам Лешня, тот научился, видно, прятать в себе столь жгучее к людям внимание. А что до Иннокентия-подростыша, этот глядел ещё вовсю. И вот какая беда таилась для него самого и в его пригляде: в ком-то он теплился – согревал душу, в ком-то горел – доводил нутро до белого каления, кого-то бросал в суету – неудовольствие. Оттого-то в народе и занимался всякого рода разговор, пересыпаемый спором да разными уверениями.
– Не зря Лешням така отменная масть налажена, – говорило в селянах беспокойство. – Оне же, глазья-то таки пронзительные, далеко не сподряд даже умным людям даются – по какому-то по выбору!
– Уж да, – соглашалось в них сторожкое нутро. – Прямо не глаз, а шило калёное.
– Вот из-за тех из-за глаз и уволокла нечистая сила Акима Лешню под Спасово угорье…