Была ли в ранешной частой приговорке о том, что стерпится – слюбится, какая-нибудь зачуханная правда? Наверное, была. Разве бы иначе люди на неё надеялись? Так и Сысою Рептухе ничего другого не оставалось, как только принять на душу лукавую суть этой народной придумки.
Через тяжкие охи, через долгие Сысоевы вздохи, а всё-таки дождался Яков от пасечника согласия на засылку до Марфы застоявшихся сватов:
– Чтобы всё гляделось как у добрых людей.
А уж Яков давно подобрал на роль свахи самую въедливую, самую упорную на деревне бабу, Фотинью Толочиху. Об нём, об Толочихином стрекоте, народ говорил тогда:
– У-у! Фотька?! Да Фотька станет камыш глодать, а не бросит своего клоктать.
В подсобники ж к Толочихе напросился её кум – Сорок Дум об чужом обеде. Так дразнила деревня Нестора Облого ещё с его пацаньих времён. Да и как же иначе было его обзывать, ежели был он таким прожорою, что и не живал, когда не жевал?…
Вот они оба – два широката, что сват, что сваха – Пендюх да Маклаха, и настроились на Рептухову медовуху да на Ундеровы щедроты.
Но лишь только солдаты распустили животы, тут она и ударила – боевая труба! Ни медовать, ни щедровать «распустёхам» тем не довелось. Хотя и умылось им чистёхонько, и причесалось им гладёхонько, и нарядилось им – напомадилось, и даже со значением большим выплылось на широкую деревенскую улицу, да не успелось им комедь сыграть. Только свысока оглядели они ещё путём не подоспевший народ, как вдруг да внезапно, да с неба синего, ясного полохнула громовая молния! Хлестанула она огневым своим кнутищем не об заречный дол, не о Спасово угорье, не о Красный бор – грянула об дорогу деревенскую. Брызнула кустом искр именно туда, куда только что собралась ступить нарядная пара сватов.
Задеть она не задела собой ни того, ни другого. Просто взяла и уложила мытых-чёсаных рядком на дорогу. А всяких любопытных мелким сором раздула на все стороны.
Полёглые сваты, перед страхом таким, не меньше чем на неделю от путёвой жизни отказались; так и провалялись все дни глазастыми чурками. У себя, конечно, дома. Не оставлять же их, таких чистых да приглаженных, валяться посреди деревни. Только вот когда парням-мужикам пришлось растаскивать по дворам за руки, за ноги этакие до земли провисающие туши, они дали полоротым зевакам очень конкретное обещание. Заверили народ, что, ежели ещё кому вздумается взять на себя Марфы Рептухи сватовство, они смельчака такого доставят прямёхонько на кладбище, чтобы по два раза не надрываться…
Шутки шутками, а молния всё-таки была. И хотя видела её далеко не вся деревня, толковать о невидали ударился и стар и мал:
– Это как жа? Как жа это понять? Как растолковать знаменье тако? Каким хвостом змеишшу огненну до ума привязать? Кому она послана? Марфе ли, Ундеру ли произведён такой небесный заслон? Какой в нём таится умысел?
– Похоже, что Создателю не по душе Яшкино сватовство.
– Опять на Бога валим! А может, как раз сатана распотешился. Ить ране-то каки только грозы ни полыхали над землёю, а таким умным хлыстом покуда ещё не трескало.
– Так оно, так…
В неустанных подобных пересудах-гаданиях народ скоро договорился до того, что будто бы кто-то сыскался такой, кто сумел разглядеть собственными глазами, как в день Марфиного сватовства да летело по чистому небу то самое огневое яйцо, которое с чёрной серёдкою катило до-раз по Спасову увалу. Даже якобы видно было, как высунулась из яйца косматая пятерня, закрученная дулею. Она-то, мол, и стрельнула об дорогу нацеленной молнией.
Выходило, что на самом деле дьявол соизволил дать людям понятие, что фига вам, мол, высватать за Ундера Марфу Рептуху – не по нюху-де табак…
– Что так, то так – нет, не по ремешку застёжка, – поддакнулось людьми столь правильное толкование знамения.
Скоро всякий селянин сделал для себя какой-нибудь да вывод. Один только Сысой-пасечник ни в какую не мог взять в толк, какой интерес имеет дьявол отгораживать от Якова его дочку. Когда же он, через долгие прикидки, так ни к чему и не пришёл, то махнул на тёмное это дело рукой, повесил голову и настроился ждать – будь что будет.
К его ожиданию быстрёхонько пристроилась и вся деревня, кроме Яшки Ундера. Яшка поспешил хорохориться потому, знать, что порою этой Матвей Лешня был на дальней охоте. Вот он, Ундер, и суетился окрутить Марфу вроде тайком, хотя, как было уже сказано, Матвей ничьей воли не вязал. Потому-то, должно быть, и выдирало Яшку из рубахи поголовное к нему в людях равнодушие.
– Эх вы! У вас у обоих башка из мешка, душа из рогожи, – взялся он заново приставать до Нестора и Толочихи, не успели они путём на ноги подняться. – Какой вам дьявол? Кто его придумал? Да разве Господь допустит, чтобы дьявол по небу летал?
Когда же Фотинья да Облый наотрез отказались сделать до Рептухов повторный заход, Ундер привязался уверять их:
– Да ежели бы там Богу или дьяволу неугодным покажется моё до Марфы сватовство, он ведь скорее в меня молнией шибанёт.
– Что ж он сразу-то не в тебя шибанул?
– Промашка, может, случилась.
– Ишь ты… промашка – в чужой избе рубашка. Не-ет, дорогой, тут повадкою пахнет.
– А чо как повторно промахнётся? – это уж Толочиха отвечала Ундеру. – Промашка-то ведь не пёс, обратно её не отзовёшь…
Потолковали разумно Фотинья да Нестор с Яшкиным упорством, а когда осточертело, взяли выпроводили прыткого жениха втычки да на скачки: катись ты к дьяволу! Двери за ним понадёжнее захлопнули и вздохнули с превеликим облегчением.
Им-то очень хорошо стало. А каково Ундеру? Ведь он до этого, с небесной фигою, случая считался чуть ли не полновластным хозяином деревни. На этот же раз служить ему отказывались даже его большие деньги, которыми он взялся было взбадривать на Марфино сватовство чуть ли не всех кряду односелян.
Отказывались – и точка!
А стоит знать, что Якову, при безлошадных родителях, большое наследство от деда по матери, Спиридона Ундера, досталось. Спиридон-то Якова и на фамилию свою перевёл, потому как внук жизненной хваткою в деда пошёл. Так что было у Якова какими деньгами фасонить перед людьми, вплоть до собственного отца с матерью. Только те, в свою очередь, как говорится, ни рылом ни тылом не собирались гостевать на Яшкиной спесивой стороне.
Кто-то Ундеру, при случае со сватовством, и напомни: чего ты, мол, перед своими-то кабызишься? Родители всё-таки – можно бы и унизиться сходить.
– Не-ет! Никогда, – ответил спесивый. – В эту пропасть только разок соскользни – всю жисть катиться будешь…
Чо уж там. Об каком уважении к нему к такому могла бы пойти речь? Ни об каком. Не потому ли при его-то, вроде высоком на деревне, положении Яков до крутой бороды всё ещё в «девках» ходил. Ну а с Марфою, видно, у него предел всякому фасону случился. Только и из этого тупика не пожелал он искать выход через родителев двор. Но зато уж чужие калитки все подряд пообхлёстывал. Они ажно стонали в шарнирах от его злости – кругом отказ.
От Ундерова прихода вынуждены были хозяева затаиваться по хатам, стали делать вид, что вовсе дома никого нету: все уехали, уехали, уехали.
Уехали.
Да-а! Наступает время и Потапу сосать лапу. Случается, что и чёрт кается.
Но только не Яшка Ундер.
Никакой скорый Покров не подпихнул его до родителева тепла, как всё-таки ожидал народ. Время лишь принудило Ундера хватануть однажды во злобе шапкою об землю да изругаться при этом в семнадцать столбцов!
Люди, которые оказались очевидцами тому, как строил Яшка посреди улицы этакую долгую лесенку, сообразили, что тем самым языкастый мастер поклялся себе: дескать, не царю, так не псарю!
Только так, и никак не меньше…
Поулыбались на Якову задумку люди: дай-то Бог нашему Козьме поймать звезду в назьме. Однако же ни у кого ни единая думка не воспалилась подозрением, что клятвенник дойдёт до такой точки, от которой куда ни беги, всё на север…
Матвей Лешня не держал для охоты собак. От этого казался он народу ещё большим охотником, чем, может, был на самом деле.
– На что ему собаки, – судил о Матвее всякий сход, – он и сам, что нюхом, что слухом, острейча любой борзой.
– А уж чо до глаз, так про Лешнево гляденье помолчать только остаётся…
Но именно Матвеево бессобачье и толкнуло Ундера на великий грех. Нужда заставила его, как и других мужиков, подняться на охоту. Жили-то люди тогда в основном тайгою.
И вот.
Случайно ли, не случайно, а оказался Яшка по первому снегу в том самом углу тайги, где уж недели как с три зверовал Матвей Лешня. Дело было на закате. На ночь глядя Матвей разложил в Каменцовом речном размыве, что за Синтеповой излукой, небольшой костерок. В Каменцовом том размыве можно было бы укрыться от любой непогоды. А ветер как раз такой вдоль реки занялся, что сосны закряхтели. Да холоднющий, чёрт бы его побрал!
Яшка берегом забежал за Синтепову излуку да тут и увидел соперника своего у притухающего уже огнища. Вечеровал Лешня у налаженного для ночлега шалашика. Сидел он, поглядывал на догорающий огонь, изредка позёвывал, светился в густеющих потёмках ненавистным для Ундера лицом, белизну которого не смела портить никакая погода.
Яков, понятно, до костра не приблизился – не гостем, знать, пожаловал до чужого тепла. Притих он за краем излуки: утаился ждать, когда же сморит Лешню недолгий сон таёжного человека…
Куда как нетрудно представить себе, с какою звериной осторожностью выползало из-за Синтеповой излуки Ундерово злонамеренье, как, под верховой свист ветра да постанывания сосен, подкрадывалось оно до Матвеева шалаша…
Ой, с каким мастерством, с каким умением настраивал в ту ветреную ночь Яков Ундер свой лук! С какою точностью направлял он самострел на выход из Лешнева приюта. Какою гадюкою ползал он по береговым окатышам, когда тянул через весь Каменцов прогал жильную струну-тетиву…
От самого от роду охотницкого, ни на одного хитрого зверя, ни один жадный добытчик не настраивал, должно быть, столь усердно смертоносную стрелу, как делал то Яшка Ундер. Ровно бы из шалаша таёжного должен был выползти после безмятежного сна не Матвей Лешня, а сам Змей Горыныч семиглавый.