Космарь блеснул алым глазом, ударил в песок мощным дыхом, взлетел, распустил звездою лапищи и, в тяжелом падении, рухнул прямо на суковину колоды. Брюшина его оказалась распоротой чуть не до глаза. Но нечисть ещё дышала, ещё ворочала побелевшим оком. Лапищи подергивались, полнились песком и опять пустели.
– Щас я его… – решился Леон Корнеич и замахнулся палицей.
Да только зелёная лапа перехватила вдруг его замах.
– Не надо, – отчетливо поняли Самохи и, вроде как от невидимого костра, пахнуло на них от Берегини теплом. Оно обласкало, успокоило их, дало возможность понять окончательно – нельзя!
Столь же ловко пояснилось деду со внуком и то, что Мума – того самого космаря, что грязной лохматиной висел теперь на коряжине, так вот просто лишить дыхания невозможно. Эта пакость, ежели её понятным путем захлестнуть, способна, оказывается, воскреснуть, а то и размножиться! Утопи её, закопай, в огонь брось – себе только хуже сделаешь. Вот он какой – Мум!
– Как это понимать? – с удивлением спросил Берегиню Леон Корнеич. – Зверь он, дьявол ли какой? Имя-то вроде уважительное.
И оказался тот космарь ни зверем, ни дьяволом, а вроде как ходячей утробою. Сами его люди, на непонятно далёкой земле, и сотворили, и вырастили, чтобы он отыскивал и пожирал всякие отбросы, хламье. Изо всего этого создавал бы он такое топливо, при котором, погасни солнце, человеку всё так же было бы и тепло, и светло.
Берегиня вообще-то не собиралась наведываться к Самохам. Она якобы плыла себе с друзьями на корабле, на котором можно плавать меж звезд, и никогда бы не оказалась на старице, не начни у них пропадать люди. Поднялась тревога, недоверие. Сумбуром этим и прибило их корабль до нашей Луны. И покуда не будет наведён на корабле порядок, отлепиться от неё им не суметь.
Для охоронки своей жизни Берегиня придумала спать прямо в лягушачьей одёжке, потому как в ней трудно быть кем-то погубленным. И вот бы сквозь сон на корабле слышится ей шорох. Отворила глаза – Мум! Обступил её лапами со всех сторон и давай обволакивать липкой утробой своей. Хворь с ним какая-то, видно, случилась. Взамен доброго, вроде нашей собаки, существа сотворился из Мума людоед!
Помнит Берегиня, как вокруг что-то булькало, шипело, но справиться с нею не могло. Потерявши терпение, Мум плюнул ею в пол. Тогда она подхватилась и бросилась будить остальных. Да с перепугу взяла не в ту сторону. Потому и оказалась в лодке, способной также плавать где угодно. Тогда ей надумалось покинуть корабль и поднять тревогу со стороны. Но Мум успел оседлать лодку. Он взялся колотить по ней прихваченной где-то палицей. Позвать на помощь Берегиня теперь не могла, иначе бы она лишилась Мума. А без него корабль не сумел бы воротиться домой – запалу бы не хватило. И понадеялась она на то, что друзья сами ее хватятся.
Пустивши лодку летать вкруг Луны, она прикорнула в усталости. Когда ж очнулась – лодку уносило к Земле.
Тут она и спохватилась – какого страшного беса везет к людям!
Надо было посадить лодку хотя бы подальше от жилья. Берегиня приметила старицу, пустила лодку приземлиться недалече, сама же прыгнула и воду. Мум не поспешил за нею – в воде он не способен двигаться быстро. В злобе он лишь бросил вдогон трехгранный тесак…
Тут Берегиня наклонилась над распластанным по коряжине Мумом, присмотрелась к его глазу, сообщила:
– Надолго он себя уложил! Надо бы его увязать, пока не поздно.
Самохи все поняли так, как ожидала от них Берегиня. Доставленными с заимки гужами космарь был туго опутан по всем ногам. Леон Корнеич вырубил в чаще удобную жердину, что с одного конца расходилась рогатиной, продел ее под путы; одним штырем определил рогатину на плечо Дёмке, другим – Берегине. Сам вскинул противный конец, крякнул от весомого – ото! Определил:
– Вот это грибочек – на семь бочек!
Затем двинул компанию вперед привычным благословением:
– Ну! С Богом!
Таким-то клином и двинулись несовщики по тайге. Хорошо ещё, что шагать пришлось недалече. Берегиня точно определила направление и сумела вывести помощников своих куда надо.
– Ничо себе лодочка! – подивился Дёмка, когда перед ними полным видом открылась махина, поставленная на попа среди таёжной прогалины. Она куда как больше напоминала серебряный штык высотой с молодую ёлку, нежели лодку. – И ты с нею управляешься?!
Берегиня кивнула на Дёмкино удивление, а Леон Корнеич одернул внука:
– Не суйся с глупым интересом. Она и без того всё, что надо, выложила. И рот не больно разевай – споткнешься.
Остопилась Берегиня против махины, вскинула голову, что-то произнесла; на боковине лодки образовалось овальное творило, которое отъехало вглубь, затем в сторону. Из проёма, на рычагах, вывернулась и опустилась до земли площадка. На неё и определили Мума. Жердину откинули прочь, а площадка сама собою втянула космаря вовнутрь махины.
Берегиня вздохнула, как вздыхают спасённые, с минуту глядела в тёмный проём лодки, после тряхнула головой и повернулась до Самох. Быстро откинувши на спину короб лягушачьей башки, она удивила деда со внуком чистейшим, под стать волосам, взглядом голубых глаз, в которых стояли слезы.
– Ну вот, – бормотнул Леон Корнеич, – дитё и есть дитё… Брось, внучка. Пустое дело – нюни распускать. Давай отправляйся. Друзья-то, поди-ка, заискались тебя вконец…
Он говорил, а в горле у него вроде бы тоненькие веточки ломались.
Берегиня подошла к старому, припала к его груди, обняла. А вот Дёмка растерялся. Попятился даже.
– Ты чо дикой такой? – легонько подтолкнул его в спину Леон Корнеич. – Уважь человека. Она же не забавы строит – прощается!
Берегиня поняла Дёмкино смущение, улыбнулась, нырнула головой в короб башки, призналась:
– Никогда не забуду вас!
Тем временем лодочный проём повторно высунул язык площадки. Девочка взошла на него, прощально подняла пальчатую лапу, и Самох опахнуло волною нежного тепла. Тут дед со внуком сообразили: как только махина затворится, им следует уходить.
Домой Самохи возвращались поздно: солнце уже вёслами лучей загребало синеву закатной стороны неба, а тайга отдавала настоянное запахами дневное тепло. Птахи, намозолившие за день крылья, разгнездились, притихли. В тишине молчалось и деду со внуком – одолевало многодумье. Хотелось верить в то, что сейчас они не проснутся – не развеют чуда минувшей сказки…
Вот уже Дёмка с дедом дошагали до ерика, сошли на хрящатый мысок… Старица покоилась, полная отражения. Ни всплеска, ни шороха. Комар и тот затаился – прижался до резунов, не до кого не просится в родню своим назойливым – кум-м-м, кум-м-м…
Но вот послышалось – вроде шершень где загудел.
Свербит в ушах. Откуда взялся? Гнездо ли на коряжине творит? Надо помешать. Не то не посидишь у воды.
Подошли Самохи до суковатой карши, а тут… лежит, гудит оставленная Берегинею палица.
– Забыла! – всполошился старый. – Может, успеешь ещё? Беги, внучек!
Однако над тайгою вдруг занялся такой шум, что голос старика потонул в нём. По-над соснами медленно всплыло лезвие матовой махины, зарделось в лучах заката, взяло наклон и унеслось в сторону только что взошедшей луны.
И все!
А палица осталась. И гудение в ней осталось.
Дёмка постукал ею о ладошку, потряс, крутанул «ошейник» – умолкло. Но трехгранник затеплился голубым светом, и скоро ясные глаза различили Самохи в том свете…
Когда-никогда – свет погас.
Погасло над таёжной старицей и само то время.
Однако думается вот о чём: удалось-таки Самохам оставить людям о Берегине память. И случилось это примерно так: взял как-то Дёмка и вылепил из глины умелыми руками, прямо сказать, живую лягушку. А чтобы людям понять – не простая она, увенчал ей голову короной. Тогда вот, глядя на эту красавицу, и придумал народ всем теперь знакомую сказку. Переиначенную, конечно. Да какое это имеет значение?
Главное-то – память.
Земляной дедушка
Самый ценный на земле клад в руках человека зарыт. В нём и радость бытия, и дух здоровья, и великое чудо необходимости своей. Ежели человек тароват, ежели он сполна владеет этим кладом, нет им обоим веку. Не в том ли и состоят полное чудо жизни…
Так, бывало, рассуждал дед Урман, когда при нём заводили односельцы разговор о земляном дедушке, который нет-нет да и объявлялся якобы в тайге. Появлялся дедок в основном для того, чтобы урезонить своим озорством не в меру жадного охотника. Но случалось изредка и такое, что подкидывал он талану тому, чьей сердечной доброты сторонилась глупая земная удача.
Да-а. Хорош сказ, да не про нас.
Однако же на пустом месте и пузырь не вскочит. Бывалые охотники уверяли, что знавали они, как случалась прежде от земляного дедушки награда и посущественней. Когда раздабривался он, так наводил достойного человека на такой клад, об котором теперь и в сказках не сказывается.
Многим желалось бы хоть одним глазом глянуть на таёжного чудодея. Особенно, конечно, ребятне.
Ежели походить-поспрашивать по глухим селениям, так и нынче, наверняка, можно отыскать такого человека, который подтвердил бы, что на случай такой имелась даже песенка-призывалка. Когда желание увидеть чудотворца становилось навязчивым, некоторые, сглупа-то, пользовались ею.
Была она, похоже, такой:
Дедушка земляной,
появись за сосной,
улыбнись, подмигни,
за собой помани
не в болото, не в урман,
не на море-океан —
на восход, на закат,
на богатый клад…
А может, и не такой. Недоступно человеку в полной достоверности сохранить память о былом. Но всё-таки… Всё-таки перепало запасу и нашему Власу.
Я понимаю, что стародавнее это быльё надо было толковать так: намеренно, по наитию ли тот загадочный старичок появился на пути таёжного человека, а только выскакивал он прямо из-под земли всё больше перед желалыциком лёгкой наживы. Выскакивал этаким озорником и принимался морочить жадную душу – манить её за собою в самые непролазные дебри. И удавалось ему уводить лакомца порою туда, где по сей день жаба ворону родня, а мухомор взрастает выше малинового куста…