Однако же никакого непоправимого зла в чудачестве стариковом не было. Проплутает, случалось, горе-лакомец по ветровалам да по болотистым низинам, сколь ему выпадет, а там, глядишь, и выбрался на верную дорогу. В деревню воротился… не солоно хлебавши.
Молву о земляном дедушке не вот тебе сорока из-под хвоста уронила на язык полоротому, и не Сиверко патлатый надул её, забавы ради, в ухо пустомелево. Разгорелась она, разыскрилась от живого, докладывали, случая.
Жила-была, ровно в сказке, в одной из таёжных деревень крепкая да ладная деваха – Наталья Мохова. При переселении к нам в Сибирь, Бог ведает с каких там расейских земель, потеряла Наталья дорогою и отца-батюшку родимого, и кровную заступницу-мать. От кобылки будто бы от упряжной перекинулась на них на обоих злая болячка.
Похоронила Наталья слёзных своих покровителей на таёжной еланке и не захотела уезжать далеко от заветных могил. В первой же по дороге деревне и осталась она жить.
Зазвал к себе Наталью на долгий постой тот самый дед Урман, об котором в самом начале нашего сказа речь зашла.
Сам дед Урман, можно уверить, и не жил в халупенке своей. Не зря, видно, люди говорили, что его тайга родила. Летовал он и зимовал Бог знает по каким углам непроходимых наших глушняков. Опекал он там заботой своею борты и кузовья пчелиных семей, которые приносили старому вполне даже сносное житьё.
Не успела Наталья в хатенке бортника Урмана путём ещё печку выбелить, да и повымести из углов дохлую мухоту, как закружились, завстряхивали чубами вкруг неё великим хороводом деревенские неженатики.
Оно понятно. На их месте и генерал бы усами задергал: Наталья оказалась невестою, только из-под руки глянуть! Ох, кабы она да на грядочке огурчиком выросла, хозяйка б её, несомненно, на подоконничек бы положила – на семена вызревать. Да только вот первой же свахе-зазывахе эта невеста дала полный от ворот поворот.
– Есть у меня жених, – сказала она просто. – Когда батюшка с матушкой сюда меня повезли – надеялись оторвать от него. А когда к ним смерть вплотную подступила, они душою-то помягчали – благословили. Я ведь до своего Назара уже и весточку отправила. Так что извиняйте меня, сватушки, на неугодном слове…
Да Господи! Да чего уж тут. Кого тут извинять? Спасибо и на том, что правду сказала.
Когда же бабенки узнали, что Наталья задумала к завтрашнему утру пельмени лепить, то ещё и черти в кулачки не бились, а уж они повысыпали на первозимок: смотреть-судить, какой такой раскрасавец писаный пожалует до этакой завидной невесты? Кто тот счастливый человек, который достоин Натальиной пригожести да светлой её души?
Следом за бабами и мужики потянулись, и ребятня не отстала.
И вот, когда в утреннем ещё дымоватом просторе залился безудержным весельем поддужный колоколец, селяне заторопились разулыбаться встречь размашистому бегу ретивых коней.
Было чему тут улыбнуться и помимо гривастой тройки.
Ямщичок сидел на облучке таким ли бравым гусаром, словно под ним были вовсе и не козлы, а играл нетерпением породистый жеребчик. А уж сколь был тот «гусар» востроглаз да чернобров, сколь искусно окаянный пощелкивал кнутиком!
Загляделась на него деревня! Напрочь выпало изо всех умов, на кого смотрельщики собрались тут попялиться. Хватились, когда сани уже мимо пролетели.
Двор деда Урмана был не так уж и далёк. Возле него и нагнали зевороты возок. Нагнали и остопились. Остопились и подивились. Подивились тому, как новоприезжий перемогал недолгую тропу, что вела от саней до крыльца. Наталья, можно сказать, жениха своего на руках до избы доставила. Там ввела она болезного в тепло и дверь за собою затворила очень плотно.
Разудалый ямщик, поникший на своем облучке, надсадно при этом крякнул и сказал дрогнувшим голосом:
– Господи! Отними от меня половину, пошли этому золотому человеку…
Да, видать, душевные ямщиковы слова до Бога дойти не поторопились. Только и успели Наталья с Назаром, что повенчаться на Рождество. А там венчаный взялся быстро чернеть и загибаться к земле, точно догорающая лучинка. Густая, ещё по приезде, борода его до первой весенней капели исклочковалась вконец, а глазищи, сухие от нутряного жару, подернулись пеплом…
В частых меж собою разговорах деревенские бабенки старались даже не поминать о Назаре, жалели одну только Наталью:
– Ах ты, кака невезуха-молодуха. Подумать только! Об ней, видать, сказано – не родись красивой…
– Хотя бы дитёнка успела завесть на утеху. Так ведь и приплоду Господь ей не послал.
– Чо ж тут поделаешь: злосчастному Фоме омут и в копне.
Всю долгую зимушку дед Урман в деревню не заявлялся. Лишь только на сороки[64] заскрипел уже щербатый снег под его широкими лыжами. Распряг Урман ноги у самого крыльца, вошёл в избу и застал под крышею своей чистоприбранной халупы всем нам уже известную печаль. Вечером дед помылся в бане, поужинал с Натальей, посидел возле больного молчком, а потом и заговорил:
– Вот что, красота ты моя ненаглядная, – сказал он невезухе. – Имеется в тайге нашей такое место хитрое, которое Глухою падью зовётся. Коренной тутошний житель его за семь верст обходит. Сказывает он, что нечистая сила там водится. Бортовал я недалечь от той пади. Не один год бортовал. И вот я приметил: со всей лесной округи хворое зверьё собирается туда ненастье свое жизненное избывать. Заворачивал и я в Глухую падь, приглядывался: какая такая страсть в провале кроется, что люди его боятся? Чего нетрудно там отметить – земля сплошь взята рытвинами да ямами. Будто бы она какой-то страшной оспою изболелась. Однако же сосна по всей Глухой пади стоит крепкая. И что гриб там, что цветок прямо тройной величины. Не поверишь: лапоток в ней Венерин с мою пригоршню будет. Воздух же там в безветрии настоян такой живительной силою, что человеком себя сознаешь не в один сегодняшний день, а на тыщу лет вперёд! Может, и зверьё точно также чует в Глухой пади свою неизбывность, потому-то оно и здоровеет прямо на глазах? Но это говорю я о волках-оленях. Что до людей – не видал я ни одного такого храбреца, который пожелал бы в Глухой пади хотя бы одну ночь перебыть. Похоже, что и в самом деле не принимает эта логовина человека. Наткнулся я там на один его след. Пытался кто-то под ярком заимку себе соорудить. Избенку срубил, сараюшку, навёс даже прилепил для запасу дров. Однако бросил затею. Не пожилось. Так что советовать впрямую, переселяться тебе туда с Назаром или отпустить его из жизни, не стану. Дело твое. Мало ли какая собака в Глухой пади зарыта. А вот то, что подняла бы ты там своего суженого, знаю наверняка. Так что решать тебе самой этот хитрый вопрос. Можешь походить, народ поспрашивать – что они скажут.
Походила, поспрашивала Наталья деревенский народ: рассказали ей люди, не утаили: века с три, дескать, прошло с той поры, как в этих местах никакой Глухой пади и в помине не было. А дышала вокруг ровнехонькая тайга. Да только вдруг загудели будто бы небеса нестерпимым гудом. Во весь простор взялись они сплошным огнём. Дрогнула и пошатнулась земля. И люди, и звери в едином стаде ломанулись через моховины да рямники – животы спасать. А когда напасть поутихла, рискнули воротиться обратно. Воротились и увидали среди прежней тайги огромную впадину. Со временем же к выводу пришли, что это не кто иной, как чёрт устроил себе гнездовину. А того позже гнездовина-выемка была названа Глухой падью.
– И вот уж как триста лет сравнялось – никому туда не являлось, – докладывали бабенки Наталье. – И ещё того более пройдёт – никто туда не пойдёт, – уверяли они испуганными голосами.
– Ить по той по Глухой пади когда-никогда, а сам земляной дедушка бродил, да и тот, знать, к чертям угодил, – постаралась подлить к настою давнего страха добавочной крепости бабка Шуматоха.
Старица эта, занавешенная чёрным платком до самих глаз, никогда толком нигде не жила. Весь век свой паслась она по чужим дворам и всяк знавал её бабкою, словно молодой она никогда и не была. А ведь помнили её даже те, которые нынче помирать собрались. Во все годы была она такою же метровенькой, носохрюклой да языкатой черницею. Языката же была Шуматоха до той степени, что селянам приходилось уверять друг дружку: ежели, мол, вытянуть её жало во всю длину, оно окажется куда как доле её серпом согнутого тела.
Вот с этим языкатым жалом и прилипла к серьёзному разговору бабка Шуматоха. Ровно бы её сюда черти покликали. При виде старицы говорухи все разом о домашних делах вспомнили – отправились свои заботы разгребать. Глядя на них, и Наталья домой поспешила. Ровно бы и не услыхала она Шуматохиного заверенья. Но, когда оказалась в избе, спросила Урмана:
– А кто такой земляной дедушка?
– Э-э. Вона! – заключил Урман. – Бабка Шуматоха объявилась опять. Это она навякала. Наши-то бабёнки об том дедушке уже и думать позабыли. А Шуматоха Бог знает каким временем живёт. Однако и я слыхивал от прежних людей, что живал в нашей стороне такой дедушка. Ведуном слыл. Ходил он якобы, бродил по таёжным угодьям; выбирал по своим колдовским приметам из обычного наносного кругляша камни с какой-то особиной. Для чего? А вот для чего. В простую пору был земляной дедушка человек-человеком. Когда же наступал его так и не угаданный людьми час, убредал он тайно в Глухую падь и ловким кротом зарывался там в глубь земную. Был ли у него налажен под землею постоянный какой приют, или всякий раз сооружал он для себя новое какое вместилище, никто ответить на такую загадку не мог. Но стоило ведуну устроиться в берлоге своей поудобнее, как приступал он там разводить огонь. Вся Глухая падь наполнялась тогда угаром таким, в который не то что человек, зверь не совался, птица летела прочь. Поговаривали знающие, что земляной дедушка все намеревался из набранных окатышей выплавить для какой-то колдовской своей нужды каменную кровь! Да только был ли камень не подходящ, работа ли была ведуном налажена не тем порядком, а выпекались у него из камней вовсе ненужные колдуну самоцветы. И хотя, по людским-то меркам, не было тем самоцветам цены, земляной дедушка в продажу их не пускал. Хоронил он этакое богатство опять же в недрах земных, да еще и завет на них накладывал. Пущай, дескать, дадутся его камешки рукам человечьим тогда, когда люди поумнеют настолько, что лишь радость от найденного обретут, а не пустят его во вред и себе, и другим. Но порою дедушка земляной из правила своего делал исключение, то есть одаривал радостью нежданной человека достойного. И не было его подарка надёжнее и благодатнее. Ну а потом? Потом вроде бы напасть на земляного дедушку в Глухой пади случилась. Будто бы кому-то понадобилось выжить его из подземной кухни. Может, кто себе наметил заняться там столь богатой стряпнёю. Может, испугался, что старому когда-никогда, а повезёт все-таки добыть каменную кровь. Одним словом, чадить Глухая падь перестала. Но и земляной дедушка о себе больше никому не напоминал. Люди могли бы подумать, что помёр колдун. Только охотники, которые прежде, бывало, брали спокойно по тем местам зверя, стали прибегать из Глухой пади перепуганными и клятвенно заверять, что больше сроду туда не пойдут. Но и меж собою даже не могли они определиться, что же их так сильно отпугнуло от Глухой пади…