– Сказки, должно быть, все это, – отозвалась Наталья на Урманов рассказ. – А ежели и не сказки, так я за Назаровым здоровьем хоть в пекло кинусь.
– Так уж в пекло? – подивился Урман. – Ты гляди, какая смелая! Ну-ну. Что ж тогда… Коли надумала податься все-таки в Глухую падь, тогда и тянуть нечего. Скоро в тайге снег-то на нет сойдёт, каким тогда способом Назара своего до заимки доставишь? До пади-то наезженной дорогою не менее десяти верст, да по чащобе половина того будет. А покуда, снегом-то, можно хорошо дойти. Лыжи тебе дам. Санки у меня есть с широкими полозьями. Для Назара в самый раз подойдут. Могу и ружьецо уделить – мало ли в тайге какая нужда пристанет; отпугнёшь, и то ладно. Так что – смотри… Собирайся, пока не поздно. Не то я днями, пока снег добрый, опять в тайгу уйду. Кто тебе подмогнёт?
И Наталья решилась. Собралась.
На другое же утро наняла она у соседа лошадёнку, уложила в широкие розвальни полумёртвого Назара, временные какие пожитки связала, провианту собрала, прицепила до санного задка широкоступные салазки и… И вот уже дед Урман взгромоздился на козлы. Поехали!
– Сбесился старый! – не смевшие галдеть при Урмане, зашумели бабёнки вослед саням. – Куда ты её? Воротись, Наталья! Зря только Назара растрясешь… Чего доброго, сама в чёртовом гайне[65] здоровья лишишься. Никакой Урман тогда тебе не поможет. Помни, что и мы спасать тебя не кинемся…
На эту упреду старый Урман крепким кнутовищем бабёнкам пригрозил.
Заимка под яром Глухой пади, об которой говорил дед Урман, оказалась вполне даже нерухлой, потому как срублена была из лиственницы. А для лиственницы и три века – не время. Рядом с бревенчатой этой леснухою, в сарайке, оказалось много чего необходимого для домашнего уклада. Даже дрова были сложены под навесом – полено к полену…
Расположилась Наталья, избу натопила, Назара определила на просторных нарах.
Стали жить.
Назар хотя и не вдруг расцвел розовым цветом, однако пожухание приостановилось, а там дело со скрипом вроде бы и на поправку пошло. Весну со страхом перебыли, а к Стратилатовым[66] грозам больной, на хозяйку опираясь, мог уже из леснухи выходить, слушать скупое щебетание к этому времени большим делом занятых птиц. Мог уже улыбаться своей Наталье. Правда, не столь уж часто выпадало видеть её возле себя – кормить-то надо было кому-то семью. Она хотя и не семь ртов разевала, а всё равно не росой с листа была сыта. С деда Урманова ружьеца приноровилась Наталья к малой охоте. Скоро стала она с одного вскида брать что зайца-шустряка, что глухаря-дундука. Только вот радость её тревожила такая странность: всё ей казалось, что будто бы кто-то помогает ей на скорой охоте. То вроде бы зверя на месте попридержит, то на ружьё курок щёлкнет прежде, чем она догадается его наддать.
О подозрениях своих Наталья Назару не докладывала – боялась потревожить его медленно восходящее здоровье. Но приглядывалась она к тайге всё тревожнее…
Так миновало лето. К осени Назар окреп настолько, что решил в леснухе подполье вырыть, поскольку у заимки был Натальей огород посажен.
– Лучше бы, конешно, погребок во дворе, – делился он желаниями с хозяйкою. – Выкопать бы погребок крынкою, возок бы дровец туда, подпалить бы дрова. Тогда бы стены погребка каменной корою запеклись – веку бы ему не было!
– Ничего. Сойдёмся и на подполье, – отвечала ему Наталья. – Бог поможет зиму-лето ещё перебыть, а там, глядишь, и до людей подадимся…
Сказала такое Наталья, сама вдруг до стены привалилась бледная. Но засмеялась счастливо, точно в ладошку звёздочку поймала.
– Об чём ты? – не сумел Назар догадаться сам.
– Об сыне твоём, – отозвалась Наталья. – Ишь вот как, под самым сердцем переливается. Февралем-мартом запоёт нам с тобою родную песенку…
– Да Бог ты мой! – растерялся Назар. – Да Наталья ты моя свет Ивановна! Да я ж теперь и помереть не испугаюсь. За меня ж кровиночка моя на земле останется…
Не хотела бы Наталья слышать от него таких слов, но, похоже, сердце Назарово чуяло перемену. И не болезнь вовсе подломила мужика – случилась беда, никакими догадками не объяснимая…
Землекоп-то из Назара не очень покудова кудышный был: на две лопаты только и опустил подполье, а уж запарился вконец.
Прилёг он в хатенке передохнуть, а когда Наталья за какой-то нуждою сунулась в леснуху, Назара-то и нет! Как нет?! Да так. Нету, и всё. Как испарился.
Наталья туда, Наталья сюда – нету. Не видела она, чтобы Назар за порог выходил, а всё кинулась логовину оглядеть. Потом взялась и ближнюю чащу таёжную обследовать. В каждую ямину заглянула, каждую сосну-валежину осмотрела. Искружилась вся. Домой пришла, как из татарского плена сбежала…
Ночь наступила тёмная, страшная. Будто не август бродил по тайге, а расплясалась-разгулялась Параскева-грязница![67] Распелась погода поминальная! Над Глухою падью шумит буря, брызжет в провал обильными слезами. По крыше струями секёт. Наталье же слышится, вроде кто скребётся снаружи. Сколь раз выскакивала она из леснухи на непогодь; смотрела-высматривала – нет ли кого в темноте.
Никого не было.
Только перед самым рассветом забылась Наталья короткой дрёмою. А когда всполошилась – над Глухой падью уже вовсю сияло распрекрасное утро. Тайга паровала под солнцем. Перезванивалась птица. Но и в этой радости не отыскался Назар.
Тогда обезумевшая от горя Наталья побежала в деревню. Зачем? Мужа спрашивать? А там бабы в один голос заявили:
– Так и знали! Уволокла нечистая сила мужика. Упреждали мы тебя… А теперь не бегай, не плачь – не отыщешь. Лучше об себе подумай: пока не поздно, в деревню переберись…
– Да как же так? – подивилась Наталья такому совету. – Оставить Назара чертям на потеху?! Самой спокойнехонько с вами об этом судачить?! Какая ж я тогда ему жена? Да будь я трижды проклята, ежели отойду от этой тайны!
Жуткая Натальина клятва сразу же сделала все бабьи уговоры бесполезными. Никому больше не захотелось соваться до клятвенницы со своими советами…
Готовясь стать матерью, Наталья все ж таки перед самыми зазимками была вынуждена переселиться к людям. Бабы сразу же вознадеялись, что ради ребёнка она и вовсе отступится от своего зарока.
Не обманула Наталья Назаровой надежды – в первый день весны родила сына. Да такого отвалила крепыша – еле справилась. Приходской батюшка Феофан благословил новорожденного на долгую жизнь и нарек его по отцу – Назаркою. С этим с Назаркою всю весну-летечко деревня тетешкаться бегала. До чего же добродушный пацанёнок уродился – ни полслезы от него пустой, ни полкрика уросливого. Святое дитя, да и только!
Случаются такие, но редко.
– Это ей, Наталье, от Господа Бога подарочек за великое её терпение, – дружно порешили бабы.
Только ни в горе своём неизбывном, ни в счастье превеликом не забыла молодая мать о данной ею клятве. Потому она и в жизни своей ничего не пожелала поменять, хотя за лето её и в белошвейки до себя зазывала славная волостная барыня, и довольно богатый уездный бобыль сватов к ней засылал.
Отказала.
А с наступлением Казанской[68] засуетилась она воротиться в Глухую падь.
Тут уж не то бабёнки, мужики не стерпели:
– Да куды тебя несёт – ворошить чертово гнездо! Хоть народ пожалей. А ну как нечистая сила с твоего неуемного старания да на деревню выплеснется? Ты на подъём-то вона какая ласточка – схватилась да улетела, а нам тут век оставаться жить.
– А и на кого ты дитё кинешь? – высунулись из-за мужиков бабёнки. – На нас, что ли? Не-ет, матушка. У нас у каждой своих забот, хоть бей об заплот…
Когда же увещеватели услыхали от Натальи, что она и не собирается никого за сына просить, того тошней набросились на неё:
– Дьявол тебя поймёт, что ты за мать такая? Из какого ты крутого яйца умная такая вывелась – дитёнка малого в сатанинское пекло тащить! Да какого ж ты там человека из него вырастишь! Да пошто ты такая беспутная оказалась?!
– Ну вы! Путные-распутные! – охолодил их кипяток тем временем пребывающий дома дед Урман. – Много ли вами-то соколиков ясных в белый свет выпущено? Эвон сколько индюков пыжливых по деревне ходит-клюкает. Нешто их всех Наталья наклохтала?
Бабёнки, понятно, поторопились тут же от Урмана отбрехаться. Пропажу Назара чуть ли не вменили ему в вину. Однако скоро остыли: шибко хорошим человеком был дед Урман. Только лишь бабка Шуматоха опять нежданно-негаданно подскакнула до гаму, как чёрт до сраму, хрюкнула:
– Когда уж ты, мать-красота моя, столь себядумна, то и ступай, подыхай на Глухой заимке своей. А на деревне нет таких дураков, чтобы спасать тебя кинулись…
Как бы там ни была черница та задворинка не любима селянами, а слова её легли, как говорится, прямо в очко. К тому же они вроде бы даже огородили Натальиных доброхотов от лишнего беспокойства. Не потому ли со временем в Глухую падь даже из охотников, даже мимолетом никто не заглянул.
А вообще-то надо было бы хоть кому-то, хоть одним глазком увидеть, какие ладные ясельки соорудила Наталья в леснухе своей для малого Назара – высокие да крепкие. Это чтобы холод от двери не подхватывал сыночка. Из корья соснового, из мягкой древесины понавырезывала молодая мать дитёнку своему игрушек разных, яркими тряпицами пообшивала их – праздник да и только!
В тайгу надо сбегать, – мать сына накормит, напоит, леснухину дверь засовом закладёт и заторопится на широких, деда Урмановых лыжах в лесную чащу.
Далеко от заимки Наталья не убегала, но и возле не приходилось крутиться: зверь-то не дурак, разве станет он пастись по услеженному человеком месту?
Назарка же в тёплой избе наиграется и повалится на бочок и посапехивает, лежит. Мать домой возвернется, а он и просыпаться ещё не собирается. Когда глазёнки распахнёт, у Натальи уже все готово. Посадит она сына возле себя, сама там шьёт или вяжет, да сказки сказывает или песни поёт. За матерью и Назарка чего-то повторяет-лопочет. Вроде бы понимает, соображает. А может, и понимает. Душа-то у человека, она же сразу большой рождается. Большой да понятливой. Надо только уметь с нею разговаривать. Так что хватало им друг дружки, и никакого иного собеседника покуда не требовалось. Тут бы и насмелься какой удалой прибежать за заимку – проведать отшельников, только бы ненужную канитель привёз.