– Ето черти Броньку на пустыре загоняли. Вечор грозился подстеречь Пройду за её варевом… Вот и подстерёг!
– Жалко мужика из-за детей, хоть и дурак.
– Как теперь Сизариха останется? Вьюшка-то хоть и черна, а тепло держит.
– Конешно. Не ядрышко он был ореховое, но и щербаты грабельки сено гребут…
Стоят Гунька с Минькою, разговоры бабьи слушают, однако нутром понимают, что сами они отцовой смерти первая причина. Оттого-то и потупились братья сильнее печального и на людей не могут смотреть.
Утром другого дня засобирались мужики покойнику могилу копать. Но Гунька с Минькою вперёд вышли:
– Сами будем рыть!
– Не принято своим-то…
– Сами!
– Господь с имя, пущай идут, – решила за всех самая древняя бабушка. – В этом завете одно только сердоболие, а греха никакого нету.
Взяли Сизарята лопаты, прихватили лесенку, пришли на кладбище. Тихо кругом. Осень уже успела сбрызнуть берёзовые листочки желтизной, а тепло. Однако братьям зябко сознавать, что кончилось их неуютное детство и надо теперь думать не только о себе, но и о горемычной своей матери.
Стоят ребята, прикидывают, где могилу начать.
– Тут по три берёзы целое кладбище.
– А вот за бояркою…
– И правда! Што сёстры.
Пошли братья за боярку, а там, между трёх берёз, простору как раз на одну могилку, и уж само рытьё кем-то начато. Только ни копальщика, ни лопаты не видно.
А ведь деревня не уезд и даже не волость, тут каждый знает, сколько покойников случилось. Выходит, что могилка кем-то начата ни для кого другого, как для ихнего отца.
– Должно, вечор мужики начали копать, – стоит, гадает Гурьян.
– Мы бы про то знали, – не соглашается Михаил.
– Тогда Пройда…
– Ну тя! – испугался Минька. – Ещё, поди-ка, и на нас наколдовала… и мы тут ещё помрём! Пойдём отселева.
– Куда? – ответил Гунька. – Ежели Пройде надобно человека уморить, она его хоть где сыщет.
И, словно бы в подтверждение сказанного Гурьяном, углядели ребята на близкой кладбищенской дороге неторопкую согбенную спину бабки Пройды…
Только лопаты замелькали в руках братьев. Копают Сизарята, а земля до того мягко подаётся, словно могила уже кем-то копана на всю глубину да засыпана для интересу непонятного.
К полудню мальцы, считай, справились со своей невесёлой работой; осталось на вершок углубиться, и можно отряхивать штаны. Тут вот Гурьянова лопата и уперлась во что-то неподатливое.
– Гроб!
Но Минька зря вылетел наверх, как подкинутый, – под лопатой оказалась старая корчажка, а в ней тряпица с деньгами!
Найденных денег было не так уж и много, чтобы Сизарям сразу захотелось другой жизни, но на завтрашний день можно стало глядеть без боязни. И вдовьи слёзы на глазах самой Сизарихи скорее ожидаемого высохли, с полным-то карманом…
Ладно.
Вскорости померла и бабка Пройда.
Деревенским сходом было решено похоронить ведьму на поганом пустыре, да чтобы душа её неусыпная ночами больше не блукала по дворам – воткнуть на её могиле осиновый кол.
Миньке с Гунькой чаще других доводилось потом ходить мимо Пройдиното пустыря: то на речку побегут купаться, то рыбки на уху добыть, то травы покосить на пологом речном берегу.
И чем выше поднимались ребята годами, чем глубже сознавали они истинную причину отцовой смерти, тем неотступней одолевала их загадка – каким таким манером, каким чудом оказались тогда под Гурьяновой лопатой деньги? Тем невыносимей было видеть им осиновый кол на поганом пустыре.
Сизариха взялась жаловаться соседям:
– Вышла надысь потёмками на крыльцо, а они оба стоят, на пустырь глядят, шепчутся. Ой, подружки-подружки! Ой, чо мне делать?! Томятся мои ребятки…
– Бабку искать, – советуют. – Пущай придёт порчу выльет. А так хоть задумайся – одной думой и комара не убьёшь.
Но скоро отпала нужда бабку искать. На Семён-день[4] чуть свет тарабанит Фроська Халина в Сизарево окно, шумит:
– Эй, хозяйка. Выходь скорейча, глянь-ка, что на пустыре-то деется!
Сизарихе ажно в голову дало – сыночки! Слепая, босая, в одной рубахе кинулась она через огород. Халиха её и догнать не смогла. Когда же Фроська пролезла чернобыльником на пустырь, застала там Сизариху, полную удивления: а дивилась она трём молодым берёзам, выросшим в одну ночь в изголовье Пройдиной могилы, да резному берёзовому кресту на месте осинового кола…
И Халиха, и Сизариха не в силах были сообразить, когда же всё это успело образоваться?! На голом-то пустыре!
А народ уже сбегался со всех дворов, ахали поражённые бабы:
– Вот те и Пройда!
– Ну и ну!
– Святая! Как пить дать – святая!
– Земля ей пухом!
Оглядкин подарок
Ещё про однуё бабку небылица велась, про Оглядку. Про ту старуху, которая была почище всякой Пройды. От Пройдиного-то следу передерутся люди, переругаются, да и опять вместе. А с Оглядкою было куда как больше заботы.
Вот ежели бабка, скажем, идёт тебе встречь – ничо не бойся. Тут у неё никакой силы про тебя нету. И следом за тобою может ходить цельный день – тоже никакой беды. Но стоит ей, пройдя мимо тебя, оглянуться, – всё! Этим годом помрёшь!
Вот оно какое дело страшное! К этой бабке Оглядке даже какой-то учёный немец приезжал: умника из себя строил. Говорил он народу, убеждал, что никаким сглазом бабка, мол, не обладает. А наделена-де она странной от природы особенностью – улавливать нюхом близость чужой смерти.
– Ет чо же? Ето немец больше нашего ведьму, что ли, знает? – кричала тогда перед народом Степанида Закуриха. – Оглядка, она и есть Оглядка… Ишь, приехал сюды, заступник! Поди-ка, сам сатанинского роду – в кармане хвост прячет… Вот и выгораживает свою товарку!
За неделю до немцева приезда от той Закурихи мужик её венчаный в город убежал. С молодухою Федот Закурин и году не вытерпел жить. А сам виноват: ему, видите ли, в родной деревне суженой не выбралось! Степаниду он привёз соткуда-то с Московской дороги. Высмотрел красавицу!
На ихней свадьбе Оглядка возьми да скажи кому-то:
– Не жить Федоту со Степанидою…
Эти Оглядкины слова дошли до Степаниды тогда, когда Федот улепетнул со двора. Уж больно не к его рукам оказалась молодайка – из тех, об ком в народе говорят: ни сесть, ни подняться, а с Богом равняться.
– Пушшай не радуется моей беде! – грозилась в тот день Степанида в сторону Оглядкиного двора. – Не смейся горох над бобами, сам будешь валяться под ногами.
Оно и без того боялись Оглядку деревенские простодумы. Бывало, стоит кому увидеть сыздаля её чёрный платок, будто бы степным вихрем выметало народ с улицы. Только щеколды заклацают на калитках да испуганные ребячьи глаза в щелях плетней уже караулят каждый Оглядкин шаг.
И прежде Степаниды Закурихи находились на Оглядку лихие люди, и они хотели бы укоротить её жизнь. Да только оберегал старую от тяжёлой руки страшный завет.
– Ишшо когда Оглядка в полной ведьминой силе была, – рассказывали бабёнки одна другой, – когда ишшо невестилась, так один бойкий стрелок пулю в неё свинцовую пустил за насмешку невыносимую со стороны Оглядки. Может, случилось такое и за гордыню её высокую. Только пуля та ведьму обогни возьми да самого стрелка и ухлопай наповал.
А ишшо на её голову находился и такой герой, что под угол избы красного петуха подпустил: паклю на палке поджёг да и сунул в кошачий лаз. А дело, знамо, ночью было…
Вот, бы, торопится петухарь тот прочь от Оглядкиного дому, а ему, бы, что-то больно светло бежать. Оглянулся, а за ним скачет на одной ноге горящая палка, только огненная грива её хлещет по ветру…
С перепугу влетел петухарь в чей-то пустой амбар, заперся изнутри… Потом еле успели вытащить его из амбара – вся голова обгорела у прокудника. Ещё и хозяин построины заставил его потом новый амбар срубить, чтобы вперёд не баловал с огнём.
Волосы на голове того поджиги так и не выросли никогда: всю жизнь звали его в деревне рекрутом.
Вот и выходило, и складывалось с тех разговоров, что справиться с Оглядкою могла разве что самовольная её смерть.
На том и остановилась злая Закурихина душа, на том её и заклинило.
В простой же человеческой исходности было якобы Оглядке отказано. В самой её кончине и гнездилась крючковатость ведьминого завета: прежде того, как помереть последней смертью, должна была Оглядка передать колдовское своё умение другому человеку. Без такой передачи сколько бы разов ни помирала Оглядка – воскреснет!
По причине такой боялись сельчане даже прикоснуться к старухе: не дай Бог, минутой помрёт!
Но и в деревне всякий народ жил: находились и такие, что Оглядку вовсе не боялись.
Хотя бы взять – Вознеся-бондарь. Тот на всякие разговоры рукой махал.
– В других деревнях и помину Оглядкиного нету, – говорил он, – а люди не меньше нашего мрут.
Весёлым был Вознеся человеком.
– Как только помру, – смеялся он, – сразу на седьмое небо вознесусь и останусь там, не упаду. Грехами я не обременён, чего падать? Никакой заковырки мне там не будет.
За такую шутейность в деревне его окрестили Вознесей и дочку его, тоже весёлую да открытую, по отцу Вознесюшкой кликали. Сама бондариха в доброте тоже от них не отставала.
Да-а! Чисто, легко жили люди. На таких вот глядят с неба ангелы и улыбаются, а черти в затылке скребут.
Ну, да не станем завидовать, поскольку зависть всем грехам заглавие!
Те вот бондари всею семьёй не боялись бабку Оглядку. Сами они ходили к старой и дочку с малолетства отпускали к бабке слушать мудрые сказки.
С подростом стала Вознесюшка бегать к Оглядке не только за выдумками, а и торопилась пособить старой по хозяйству чего, и даже делала это себе в радость.
А Закурихе занеможилось бондарей от Оглядки отвадить.
– И чо только думают люди? – лезла она ко всем подряд со своей неизбытной досадой. – Испортит же девку ведьма проклятая.
– Не испортит, – уверяли её соседи. – Тебя вот она скорее заметит…