Хлебнул Фарисей, башкою потряс, огляделся чумным псом и вообразил себе, что наступила всего лишь передышка. Опасность только затаилась.
Вот она… чёрной ведьмою стоит у порога, озаряемая зловещим пламенем печи: стоит, не уходит – чего-то соображает. Оно и понятно: в этакую-то метель разве только затем гнала её нечистая сила на Тараканью заимку, чтобы попялиться на бесплодную возню ошалевших от безделия дубарей?
Не-етушки, детушки!
Не для того медведь до кабана лезет, чтоб разузнать, о чём тот грезит.
«Ага, – смекнул Нестор. – Стратимиху Корней позвал с лихим умыслом».
И вот уж Фарисей сотворил из только что писклявого верещания этакий солидный, хрипловатый басок.
– Тоже мне, – сказал он, не поднимая глаз. – Додумались… На кого накинулись. Волки и те своих не заедают. Эх, вы!..
Он хотел, видно, обозвать виноватых крупным словом, но струсил. Оттого разволновался и выдал слёзную фистулу:
– Тараканьё!
Выдал – и тут же испугался своей смелости. Но в страхе уже не мог остановиться – его будто несло под гору:
– Вам разве непонятно, для чего всё это Корнеем затеяно? Это ж он захотел отбить нас от своего стола. Жадность его одолела. А вы? Поймались на удочку… Вот пущай-ка он сам перед нами попляшет…
Выдавши этакую хреновину, Фарисей глаза так и не вскинул. Не сделал этого и Тихон. А что Семизвон, так тот, потрясённый Корнеевой судьбиной, и вовсе уронил голову на стол. Один только Дикий Богомаз из-под века блесканул на Мармуху огоньком подозрения, после чего прижал под столом своею ходулиной Мокшееву ногу с таким значением, от которого мигом развеялось балалаечниково сострадание. Он вскинул лицо с выгнутой на нём губищею – это означало откровенное недоумение. Оно говорило, что и в самом-то деле… как это мы, дескать, сумели допустить такой конфуз? Мокшей повёл удивлёнными очами и вдруг напоролся ими на печальную Корнееву усмешку, да и на молчаливый суд Стратимихи.
Напоролся так, что опять отвалил губу на грудь. Однако Фарисеева подсказка в нём каким-то чудом удержалась, и нога всё ещё чуяла Прохоров жим. Но всё это ему представилось собственной подачей. А он не любил, когда его опережали, и потому сообщил очень громким шёпотом:
– Сговорились, гады!
И только теперь Семизвон осознал, что к сказанному он никак не мог прийти своим умом. Его натравили. И потому щас он… всем он… покажет, где раки зимуют…
В обычае у Мокшея было такое правило: сперва козырем пройтиться, а потом штанов хватиться. Он и на этот раз спешил сперва поймать, а потом уж поминать такую мать… Хорошо, что Стратимиха успела его опередить.
– Сядь! – повелела она. – Не кидайся! Не держи чужого в горсти, когда своего не разгрести… Никакой охоты на вас Корней не замышлял. Да и мои старания не сотворят уже из вас ни чёрту сродника, ни Богу угодника… Однако ж чего я тут с вами рассусоливаю, – спохватилась старая. – Перед козюлькой хоть чёрт с фитюлькой…
Стратимиха медленной рукой провела себя по лицу; заодно с бельмами потянулась за ладонью старая кожа, и из-под неё открылась такая ли красота, что даже у Корнея дыханье перехватило: на прекрасном девичьем лице, отдающем в полутьме голубым сиянием, горел во лбу рубиновым огнём третий живой глаз. Когда же рука сорвала с головы кочку волосяной накладки, над теменем блеснула корона. Стратимиха распрямилась, смахнула с себя монашеский балахон – и предстала передо всеми лунная девка с хвостом и крыльями серебряной птицы. Подойдя до каждого из гостеванов, на момент отгородила ладонями своими лицо его от мира, пошептала и что-то стряхнула с пальцев. Мимо Тиши Глохтуна тоже не прошла.
После того лунная красавица приблизилась до Корнея и заглянула ему прямо в глаза. Душа в нём ахнула от удивления да вдруг и заплакала от непонятной радости.
И опять да снова дохнула она ему в лицо полной грудью. Не белым инеем, не чёрной копотью обдала его на этот раз – огнём опалила. И тихонько засмеялась смехом, полным удовлетворения. После чего она развернулась, вскинула руки, свела их ладонями над головой, легко оторвалась от половиц, проплыла через всю хату и унырнула в зеркальную глубину. И не плеснула, не раздалась кругами чистая поверхность того загадочного омута. Зато дверь избяная чуть было с петель не соскочила. Она даже завизжала щенячьим визгом, над которым захохотала вдруг студёная метель. Крутанула метель по избе: хлестнула упругим крылом по всем сидящим, расшвыряла кого куда…
И умчалась.
И двери захлопнула.
И свет в лампе вдруг сам собою засветился.
И все увидели: где сидели они, там и сидят. Сидят и смотрят друг на дружку, понять не поймут: то ли что-то случилось, то ли не случилось?
В недоумении вся четверобратья потянулась глазами до старшого Мармухи: не пояснит ли чего? Потянулась да чуть с лавок не свернулась…
Тут Корнею и самому захотелось оглядеть себя. Однако овального зеркала на месте не оказалось – висело в простенке прежнее, тусклое да облезлое.
И вот… Не окажись при нём его чуба, век бы ему было не догадаться, что это он отразился в зеркале. А предстал перед ним такой ли раскрасавец, что и глазам больно стало…
Дня через два Толба успокоилась. Опять побежали по чистым камушкам светлые её струи, заговорили о скором лете, о радости бытия и ещё о чём-то звонком, шаловливом.
Первой прибежала на заимку Юстина Жидкова. Как прибежала, как стала в дверном проёме котуха, как блеснула на Корнея чёрными озорными глазами, так душа в нём и засмеялась от понятого. А Юстинка подошла до него вплотную, лицо его с превеликим вниманием оглядела и улыбнулась, сказавши:
– Хорошо получилось, лучше и не придумаешь.
А ещё немного спустя, ушли Юстинка с Корнеем из села. Велика Сибирь, места много. На что им терпеть аханья, да пересуды, да подозрения всякие?
Ушли.
Тараканья же заимка как стояла за Малой Толбою, так и осталась стоять. Тишкина братия как разгулялась в ней за время половодья, так и Корнея потеряла, а всё остановиться не могла. Опомнилась, когда все припасы иссякли. Пришло время расползаться.
Поползли. Да не тут-то было.
Напал на них смертный страх. Как только подступят к Толбе, чтобы на ту сторону перебраться, так река мигом поднимается. Народ переходит – колен не замочит, уверяет, что это самая высокая вода, да только заимщики не верят. Разве поверишь, когда перед глазами бесится кровавая лавина, замешенная на ледяной икре?
Вот тогда-то и понял Тит, отчего зад болит, – оказывается, пнули.
Сообразила Тишкина братия, что нету в Толбе никакого подъёма, а только страха своего так и не одолела.
Спасибо обзорницам – не дали подохнуть голодной смертью. Но заявили с первого разу, что кормят дармоедов только до нового урожая. Так что пришлось им любомудрие своё оставить и приниматься за настоящее дело.
Куманьково болото
Почему Куманьково? Да потому, знать, что вокруг той непролазной трясины чёртова уйма куманики[96] плодилось. Вся просторная логовина по окоёму объёмистой дрягвы[97] была взята колючей куделью ожины. В редком месте можно было подойти вплотную к зыбунам, чтобы не обхватать одёвки цепким её шипьём.
А, может, потому оно было Куманьковым, что славилось болото липучей кумахою. Ежели когда кто ненароком попадал в его обнимки, да оказывался столь ловким вырваться из них, так ловкач тот всё одно большой радости с собою из дрягвы не выносил: тут же его схватывала вытрясать из кожи вон чулая[98] лихорадка. Перекидывала она хворого из студицы в огневицу[99] неделю-другую, понуждала его говорить Бог весть что, а потом и вовсе уводила беспамятного на другую сторону жизни.
Могло дать болоту такое название ещё и то, что близ тех зыбунов живал в свое время пытливый мужик – Володей Кумань. Так Володей тот самый осмеливался заглядывать в чёртово месиво. Он вроде бы всё пытался выудить из болота какую-то особину. Прикидывал он да поговаривал, что кумоха на побывавших в зыбунах нападает вовсе не от природной заразы…
А пособлял Володею в столь рисковом деле здоровенный да космотущий пёс, которого вся деревня звала Шайтаном, позабыв о том, что кутёнком он был назван совсем иначе.
Шайтану не только за великость да черные косматы приладил народ чёртово имя. Был он, кроме того, хитёр да ловок, нелюдим да неласков степенью такой, что даже семейным своим не дозволял больно-то над собою выглаживаться. Что же сказать об остальных любителях собачьей нежности, так всякому панибрату косматый этот бес такую умильную улыбочку на своей морде творил, что у короткого друга мозга[100] от страха спекалась.
Шайтан – одним словом.
А силён был косматый улыба такой силою, что и не знали, где ему кого под стать найти.
Володей Кумань подобрал свое чудо кутёнком всё на том же на упомянутом болоте. Может, какой дурень мимо зыбунов ехал да кинул щенка на смерть, а космарь сумел выбраться…
И вот какая особина получилась на деревне с тем Шайтаном. Лохматый бес над своей натурой дикою дозволял как угодно командовать одному лишь человеку – Саньке Выдерге. Люди так и говорили:
– О, гляньте-ка, чёрт чёрта нашёл!
Девчатке той было годов под семь, под восемь, когда в ночном пожаре задохлась вся её семья. Спасло Саньку то, что, с вечера набутызганная отцом за проказы свои, выверты, унеслась она из дому да спряталась в болотной моховине, где её искать даже никто и не попытался. Не впервой было находить ей в камышах укрыву.
Когда же, после пожару да поутру, появилась Санька живёхонькой на болотной логовине, чей-то недобрый язычище смерзил: черти, мол, Выдергу берегут. Они, мол, в отместку её отцу, и пожар сотворили!
А кто-то самодурошный нашёлся добавить, что ночью якобы видал, как летела с болота галка…