Шайтан, понятно, ответить «ухажеру» соленым словцом не способен, но косматой мордою ведёт так, словно живому хохоту прорваться из себя не даёт. Зато уж Свирид-шорник хохочет не стесняется, и за себя, и за своего добытчика отводит душу.
– Не кажилься, Дорофей Ипатыч, – советует он лавочнику. – Не тяни заздря пупок. Этот чёрт косматый и до нас со старухой не больно-то ласков. Одного только Никитка и признает над собою полным командиром…
После такого откровения и порешил Дорофей Ипатыч переманить до себя Шайтана да с Никиткою заодно.
А что? Парнишонка лавочнику не показался простой берендейкою[110].
Серьёзным представился ему пацанёнок. Тем самым, из которых в умелых руках прокуроры вырастают.
– Ну, прокурор не прокурор, – рассуждал сам с собою Дорофей Мокрый, когда в лавке не случалось народу, – а приказчик из Никитка оч-чень даже толковый может получиться…
Вот тут-то лавочник и вспомнил о Саньке-Выдерге, которую успел за это время нянькою в уезд отторгать.
Поехал он, забрал девку от неплохих людей, везёт обратно, толкует:
– Шайтан, – сообщает, – твой отыскался. И Никиток с ним. У Свирида Глухова больше недели уже как живут. Вот я тебе, – показывает, – новый сарафан купил: наряжайся и ступай до шорника. Да постарайся опять с Никитком да Шайтаном сродниться. Понятно?
А чего тут непонятного, когда девчаточка от друзей своих душонкой-то и отпадать не думала. Никаких сарафанов не стала она на себе менять, а прямиком-вихрем пустилась из Дорофеева ходка да ко Свиридову двору.
Бабёнки, что были радехоньки Санькиному в уезде найму, узрели этот вихрь, завскакивали ему вдогон:
– Во! Опять заявилась метелица.
– Выпустили бурю на море – всех теперича бешеной волной захлестнёт…
Только Саньке оказалось без нужды понимать, что там следом за нею летит. Ей было страшно передним страхом: вдруг да не захотят принять её у себя старики Глуховы?! Вдруг да прогонят со двора?
Зря вихревая боялась. И сам Свирид и его Свиридиха-бабка, как завидели в воротах гостью, зашумели весёлым майским ветром:
– Шайтан, Никиток! Да идите, гляньте сюды! Да посмотрите, кто к нам пожаловал.
Шайтан как вырвался откуда-то из-за стайки, Никиток как вылетел из хаты, из сеней… Кучею-малой все трое повалились посреди ограды… Да бабка Свиридиха наплакалась, глядючи на такую радость, сам же Свирид куда-то шило впопыхах сунул – потом никак отыскать не мог…
Старики Глуховы не первый день на земле жили – сразу докумекали, для какой такой цели, для какой корысти Дорофей Мокрый девчонку с места сорвал. Однако же Санька-то тут при чём?
Ну а пока… Свириды засуетились:
– Ой да ли гостюшка дорогая к нам пришла! Да где самовар наш, где сахар-леденцы? Да садимся-ка все за стол – праздник праздновать, гостью здравствовать…
А когда время наступило Саньке домой уходить, Никиток следом за ворота выбежал, рукой замахал, закричал вдогон:
– Приходи завтра – в козлятков играть будем.
На что старики в ограде согласно заулыбались.
Ну вот.
А на другой день торговые заботы Дорофея-лавочника поманили из деревни вон. Покуда заботный справлялся с делами где-то на стороне, дружители наши и позабыли напрочь о том, что они не родня…
Дорофей же Ипатыч как прибыл в деревню, с ходу кинулся в приказ:
– Ну вот ли что, дорогуша дорогая, – преподнёс он Саньке. – Довольно тебе прохлаждаться, впустую время терять. Завтра же веди Никитка до нас и Шайтана от него не отгоняй. Чо ты глаза-то вытаращила? Али не поняла меня? Тебе, дуре, самой же лучше будет – станете рядом жить…
Только теперь докумекала Санька, на какой поганой задумке взошла Дорофеева доброта: оказывается, лавочник из неё подсадную творит. Вот оно что!
Но девчонка даже ухом не повела, чтобы поставить своих друзей да перед грехом Дорофеевой жадности. Оттого-то она и заявилась в конце следующего дня одна-одинешенька и стала выкручиваться перед Дорофеевым спросом – насчёт зряшнего его ожидания.
– Звала, – слукавила Санька. – Только Никиток не идёт до нас.
– Какого беса кочевряжится? – высказал своё недовольство лавочник и застрожился того пуще: – Отвечай, когда тебя спрашивают! Мямлишь стоишь.
– Дядька, говорит, у тебя больно сурьёзный, – нашлась ответчица, каким враньём откупиться от Дорофеевой строгости.
– Ышь ты клоп! – подивился на Никитка улещённый. – Смотри-ка ты! Мал росток, а уже дубок! Надо же сколь верно подметил! Тогда передай ему от меня – пущай не боится. Я до умных ребятишек очень добрый. Ну и ты постарайся – чтоб не ждать мне больше впустую.
Только и другим вечером предоставила Санька Выдерга Мокрому Дорофею одну лишь отговорку.
Вот когда нетерпеливый отрезал:
– Чего ты мне угря подсовываешь?[111] Не приведёшь завтра гостей, сама домой не являйся…
А Саньке впервой, что ли, под чистым небом ночевать? Взяла да и не явилась. Старикам Глуховым она говорить ничего и не стала, а по закатному времени ушла за деревню – в стога. Там и на ночь определилась.
А кто-то видал её там определение: прибежал, перед Дорофеем выслужился. Тот кнутище в руку и до выкоса…
Только бы ему всею ширью размахнуться – сполоснуть сонную ослушницу сыромятным огнём да с мягкой высоты на росную стерню… Вот он! Шайтан из-за стога! Ка-ак вымахнул! Ка-ак лапищами дал тому полоскателю в плечи! Как повис над ним своею чёртовой улыбкою… Потом Дорофеюшка так и не сумел вспомнить тот изворот, который помог ему выбуриться из-под зверя… Но вся деревня сыздаля видела, каким прытким зайцем уносили лавочника по отаве от лохматого беса его прыткие ноги.
– На гриве-то березу чуть было надвое не рассадил.
– Ты б не то рассадил, когда бы смерть лютая взялась тебя за пятки хватать…
Но такие разговоры селяне вели потом, после, время спустя. А в этот закат народу было не до пересудов.
Шайтан-то… Он ведь погнал Дорофея Мокрого распрямёхонько на Куманьково болото! Сколь ни досадлив был для деревни лавочник, а всё человек. При таких страстях руки стоять сложивши – великий грех!
Повыхватывал народ дубьё – отбивать Дорофея от зверя лютого понёсся. Только маленько припоздал. Загнал-таки бес лавошника в Куманьковы зыбуны. Так оба и ушли в туман – как в вечность!
А время-то – к ночи.
Что делать?
– Спасать! – верещит Харита Мокрая. Верещать-то она верещит, а сама в топкую дрягву не лезет.
Ну так ведь как? Хозяину не к спеху, а соседу ни к чему…
Под звон пустозаботного Харитина визга решено было мужиками подождать до утра – может, само собой что-нибудь прояснится…
Решено-то решено, да решение грешно. Потому и потянулся народ в деревню, как в плен. Но не успел он всею своею суровостью и на гривку-то путём подняться, как взревели Куманьковы зыбуны Дорофеевым языком. Деревне показалось тогда, что от бешеной трубы его голоса даже кисельный туман над Куманьковой дрягвою вспенился.
А тут вот и себя, безумного, выкатил лавочник из болотного кипения.
Чуть ли не в три скока перемахнул он логовину, шальным тифоном[112] влетел в скопище перепуганных селян, пойманный мужиками задёргался, захрипел, отбиваться надумал от цепких рук.
Не отбился, пал на колени перед век нечёсанным, красношарым от беспробудного похмелья Устином Брехаловым да слёзно возопил:
– Андронушка, матушка, отпусти! Чо я тебе изделал плохого? Век буду за тебя молиться…
Когда же, обхихиканный дурачьём, Устин шагнул на Дорофея с угрозою – щас-ка я тебе отпущу, лавочник ногтищами заскрёб землю и стал кидаться ею прямо в красные шары «отпускалыцика».
– Сгинь, ведьма, сгинь! – бормотал Дорофей при этом. – Изыди, сатана…
Потом Ипатыч кувырнулся на спину и стал выкрикивать вовсе какую-то неразбериху, под которую и поволокли его мужики в деревню.
Понял народ, что не тем вовсе страхом блажит Дорофеево нутро, над которым не грех и посмеяться. Тут можно и на себя большую неудобу накликать, ежели не принять произошедшего всерьёз. Потому и заговорил он потихоньку:
– Слава Богу, хоть таким Ипатыч воротился – нам в болото не надо лезть.
– Знать, пришлось ему немалого лиха отведать…
– Господь даст – одыгается.
– Шайтана жалко.
– Воротится. Тот сколь раз плутал, а выбрался. И теперь обойдется…
И обошлось.
Воротился Шайтан. Только каким?!
Поутру видел охотный парняга Чувалов Коська, каким мочалом выбрел космарь из Куманькова болота. Был он понур, а истерзан до той степени, ровно всю ноченьку напролёт бился в тумане с целым выводком лешаков да кикимор…
В шорниковом дворе забрался Шайтан в пустой пригон и оттуда завыл столь надсадно, столь зловеще, будто хотелось ему упредить народ о неминуемой гибели всей деревни разом.
Солнце только вполблина успело выплыть на край неба, а уж деревня всё что могла передумала и пришла к выводу, что надобно готовиться к худшему…
Скоро стала и ребятня просыпаться по закутам да полатям. Стала смотреть на озабоченные лица большаков тупыми спросонья глазами…
Санька Выдерга в клетухе своей поднялась тихая от невольной своей виноватости. Поздняя дрёма досталась ей с трудом; в избе всю ночь бушевала Дорофеева буря. И просып тоже лёгкости не принёс. На Шайтанов вой она схватилась было лететь до Свиридова двора, но тетка Харита сверкнула в темноту чулана свирепыми глазами, накидала на душу братанки бранья невпроворот и, до полной кучи, повелела:
– Прижми хвост, летало! Не то я тебя, собачья вера, сгною в этой клети!
Сказала и глубоко всадила в дверные скобы брусчатый засов.
Да-а! Вот те раз – из белены квас…
Сколько бы просидела Санька в неволе – кто знает? Только вдруг да сообразила она, что Шайтан, время от времени возобновляя вой, зовёт к себе именно её – Саньку.
Ну что же ей делать? Башкою стену долбить? Ох, как поняла она за то время, пока металась в кладовухе, сколь неразрывно привязана она к Никитку, сколь необходимой стала ей приветливость деда Свирида, какой отрадой лежит у неё на душе сердечность бабки Свиридихи… А что сказать о Шайтане, так Санька в кладовухе о нём и подумать без слезинки не могла, хотя отродясь мокроглазой хворобой не страдала. Прямо как в пропасть кинуло девку в тоску… День до вечера, словно шар в лузу, западала она в клети из угла в угол. А тут ещё в предзакатье да услыхала она за стеною бойкий голос Коськи Чувалова. Должно быть, охотный молодец явился на зов Хариты Мокрой и, от несогласия с нею, вёл громкий спор.