В одном лишь мнении сходились все насчёт Пичуги – божевольная. Потому и оставалась она, как всякий непонятный человек, и одинокой и беспомощной.
Раздымился Змий
чадом-копотью,
расщёлкался Змий
огневым хвостом,
угнездился Змий
посреди небес,
располохнул пасть
окаянную,
клыкнул раз-другой —
с языка его
сошла на землю
Яга Змиевна…
Понятно, что не одним годом достигла Яся умения своего. Но оттого, что голосом вознеслась она в мир услады, сама Пичуга приглядней не сделалась. Всей и невесты из неё выросло – глаза да песни. Ну, ещё доброта.
Вообще-то для человека столько иметь – об чём печаль? Но ведь нам надо не как пришлось, а чтоб сыпалось да лилось…
Однако молодость брала своё. И ежели говорить о любви, так, по сути, дружба с Егором Серебрухою и вдохнула в Ясю желание длить жизнь да во что-то ещё и верить. Кого ж ей было в таком разе полюбить-то?
Надо отметить, что Егор к тому времени выдул – парняга хоть на трон, хоть в заслон! И человек из него получился некорыстный, весёлый. Делу своему взялся служить отменно: такие бегунки-розвальни, такие козырки налаживал, что во дворе деда Корявы всяким новым Егоровым саням устраивались смотрины, на кои налётывали ретивые купчики-голубчики. И затевались ярые торги. Но сколь ни хороши были проданные сани, очередные из-под Егоровых рук выходили того краше. И опять собиралась ярмарка.
А что Яся? Она как была для Егора Пичугою, так осталась. И даже те девчата, которые выкокечивались перед санником, смотрели на неё как на забавную при ладном женихе безделушку: они даже зазывали её на вечеринки-посиделки – заместо гармошки. А и не шла, так не больно тужили.
– Подумаешь… королева из хлева! Ну и сиди, дура, без закваски. Всё одно не раздобреешь…
Гулять с раздобревшими Серебруха гулял – в кусты не прятался, но и Ясиной дружбою не пренебрегал; по душе была ему прежняя забава.
– Напой мне, Пичуга, каково живётся пленнику на чужбине, – ласково прашивал он её чуть ли не всякий день. – А теперь о том, как цыган от погони спасается…
Дед Корява беспокоиться стал:
– Обалдуй! Ты чего это с девкою игрованишь?! Она те чо? Одной только неуклюжестью выросла?! Загляни-ка ей в глаза – каково в них бездонье! Через них до любой звезды добраться – раз плюнуть… На неё сердцем, а не кичливостью глядеть надо.
– Брось метелиться, дедуня, – заверял Егор. – Мы с Ясею что брат да сестра.
– Сестра – посреди костра… Девка горит, а ты, обалдуй, греешься…
Как-то на новые торги Егоровых саней насыпалась целая свадьба народу. Наддатчиков налетело – один другого карманистей да крикливей…
Вот задириха неспустихе и тычет:
– Куда тебе с этакой мордой в Егоровы сани? Тебе ж бегать сзади…
А неспустиха оттыкивается:
– А тебе передом – под ремённым кнутом…
И разгулялся калёный спор.
В этот день возьми нечистый и принеси домой из долгого затемнения шалавую Устеньку. Узрела она во дворе соседей канитель, перемахнула через огородные прясла, оглядела Егоров товар и себе давай в сторону козырок пальцем тыкать. А сама до купцов тощей грудейкой пялится.
– Это ли сани? – допрашивает каждого. – У вас чо? – ухмыляется. – У вас деньга сорвана с пенька? Она у вас по колкам опятами растёт? Вот я, – признаётся, – видала сани так сани! Руками Севергиных мастеров налаженные! Владычица в них безлошадно катается. А это разве сани?! Это же корыто с усами. В него и плюнуть-то зазорно.
А сама взяла и плюнула.
После до Серебрухи повернулась, оглядела его долгим взором и говорит:
– Смотри у меня, мастер!
И захохотала так ли раскоренисто, что и комары даже оцепенели.
Взговорилася
Яга Змиевна,
на Югону-свет
совой глядючи:
– Я, владычица
земли Адома,
озарение
вольна даривать,
от звезды к звезде
вольна лётывать,
время за время
перекидывать…
Надо сказать, что теми временами разговор о Северге никому из жителей таёжного края в диковинку не был. Народ тогда в основном промышлял лесом, и случалось, конечно, терялся иной охотник либо шишкователь в смурых дебрях урмана. Бывало, что и грибница-ягодница, излишне добычливая, захаживала себя по ельникам да марям до полной потери.
Ну а нынче? Разве нынче никто не теряется? Однако и в голову никому не приходит пенять на всякую там нечисть. В те же поры все таёжные напасти сваливались на упомянутую Севергу, на владычицу какого-то якобы жизненного провала. В народе верилось, будто бы ведьма эта, время от времени, всплывала из владений своих потуземельных через Шумаркову слоть. Вылезала на плавник, который на мочажине той и поныне лежит не тонет, перекидывалась чёрной совою, перелетала ею топь да береговую недоступность, чтобы, колдовской волею своей, полонить заблудшего в урмане человека и приноровить его к нужному ей ремеслу.
Кому-то удавалось обхитрить колдунью – к людям воротиться. Только вспомнить да рассказывать, о чём бы надо, он не мог. Так себе: полохнёт память ярким лоскутом и тут же выцветет. Иного же кого Северга сама гнала в три шеи; того, кто оказывался дурнее кривой сохи. До дому, однако, не доходил такой кривосоха. Становился в тайге лешим либо кикиморой.
Для избранного же владычицей человека выход из провала якобы имелся, только отворён он был в совсем иную жизнь. Где он находился, тот выход? Какая за ним судьба поджидала полонянина? Северга про то никому не докладывала.
Народ ей был необходим будто бы для того, чтобы с его подмогою творить ведьме во владениях своих какие-то секреты. Этих умозрений держались не все таёжники. Некоторые полагали, что владычица, среди уводимых ею людей, подыскивала всего лишь одного способника, который не вот бы взял и создал для неё секрет, а способствовал бы открыть готовую тайну, которая не давалась ведьме Бог знает с каких времён.
Ну и вот.
Не то какой-то обидчивый лешак, досадуя на владычицу за свою испорченную жизнь, постарался перевстретить в тайге бывшего свояка да нашептать ему что почём? Не то кикимора болотная откровенничала с водяным да была подслушана кем-то случайным? Определи теперь. А только по народу, как рябь по воде, пошла и пошла нашёптываться сказка о том, что Северга будто бы намерена, способностью подыскиваемого ею разумника, познать тайну Алатырь-камня.
Хотя смутно, да и теперь ещё помнится таёжными людьми заклинание, которое творилось стариками на случай пропажи в урмане охотного человека:
Как на море-океане
да на острове Буяне
Алатырь-камень лежит…
Без огня камень горит…
Кто камень изгложет,
тот жизнь свою помножит;
кто скрозь него пройдёт,
тот сам себя найдёт…
И опять же… Где тот океан? Где тот остров? Какую для себя выгоду надеялась добыть владычица жизненного провала, познавши тайну Алатырь-камня? Кто нам возьмётся всё это объяснить?
Взговорилася
Яга Змиевна,
на Югону-свет
лисой глядючи:
– Пожелай и ты,
моей выучкой,
озарение
станешь даривать,
от звезды к звезде
станешь лётывать,
время за время
перекидывать…
Ну ладно. Пущай покуда всё остаётся как есть, а мы воротимся во двор деда Корявы.
Со слов ли, с хохоту ли шаловатой Устеньки, а вроде бы как все разом прозрели, а то наоборот – ослепли. Одним словом, напала на людей какая-то душевная слабость: ну, сани, ну, стоят, ничего себе – хорошие сани. Только есть ли нужда рубахи из-за этого рвать? Надо подождать, какими из-под Егоровых рук следующие козырки выпорхнут. Тогда можно будет и кошелем потрясти…
Вот по таким по гладким думам и разъехалась ярмарка. Серебруха же остатным вечером во дворе своём долго кормил резными санными боковинами да глянцевитыми полозьями прожорливый костерок. Смотрели сыздали на тот малый пожар большекуликинцы и невесёлые думы свои перемалывали досадливыми языками:
– Это ему Устенька подладила – за дочкины муки.
– А так ему и надо: не пляши перед хромым…
– А ты, коза, не лезь под образа… Егор ли повинен в том, что заикатка душу свою перед ним готова расстелить?
– Губа – не дура…
Вот чего на Сибири возами наскубили, так это присловий да поговорок: что ни словцо, то копьецо.
Сладил Серебруха другие сани, и опять ярмарка налетела.
– Ну, могё-ошь! Ну, ма-астер! Интерес берёт поглядеть, на что ты дальше будешь способен. Вот тогда уж – по рукам…
На третьи сани какой-то хлюст глянул и говорит:
– Пожалуй, мною чудо бы это купилось, да вот купило затупилось: не по нашим дорогам царя из себя выгибать. Ты, паря, чего бы попроще изладил…
– Зачем попроще? Самокатки Севергин пущай изладит, – опять подсунулась со своим советом шалавая Устенька. – В них по любым дорогам – как по столешнице…
– Не самокатки – самолётки сотворю! – ударил кулаком в ладонь никогда прежде не ходивший в росхристях Егор.
– Фю-у! – только и сумелось кому-то присвистнуть в толпе на Серебрухину посулу.
А кому-то прошепталось:
– Пропал человек!
И тут в голос ударились девчата:
– Ведьма проклятая! Нарочно придумала о Северге?!
– Вконец изурочит парня!
– Не сама ли она и есть Северга?!
– Сщас проверим. Хватай шалавую!
Сообразив, что доигралась, Устенька бежать кинулась. Да вряд ли спасли бы её от цепких рук не столь уж быстрые ноги, кабы шум скорой расправы не покрыло Пичугино пение. И хотя даже на песню не выделил ей Создатель ни единого словечка, однако же голосом души своей сумела, смогла она донести до сознания взбудораженных людей такую истину:
Что на слово сказанное,
как на семя брошенное,
отзовётся зримое,
знамое откликнется,
память первоголоса
переймёт грядущее…