Но долго оставаться косной Пичуга не могла: взялась прикидывать, куда подевалась этакая пропасть разноликой твари. Нет ли где проёма, в который утекла живая река?
Скоро под налётом плесени приметила она западёнку, но сколь ни кружилась возле, сколь ни силилась её поднять – только зря время провела. И тогда она вспомнила о Севергиной тамге, о словах владычицы, что вот тебе, мол, туда-сюда и час, и путь, и дела суть…
Вскинувши по-севергиному ладонь, она подумала: давай, дескать, отворяйся. И сразу же покрышка сделалась прозрачной, затем и вовсе пропала. Перед Ясею открылась округлая серебристая площадка, посередине которой красовалась чёрная звезда.
Взговорилася
Яга Змиевна:
– Не устала я
быть коварною —
друга со другом
ложью стравливать,
рукой матери
истязать дитя…
Истомилась я,
искручинилась
жить убожистой,
неказистою…
Давно погасли над Ясиной головой всполохи молний, давно затихли раскаты грома, а её всё уносило и уносило в неведомую глубину. Когда стало казаться, что пора бы ей выскочить на другую сторону Земли, полёт в слепоте замедлился, а там и вовсе наступил покой. Вскоре забрезжила далёкая заря.
Яся увидела, что находится она под сводами громадной пещеры, где закаменелые от стужи языки водопадов, в свете восходящей зари, начинают сквозить причудливыми узорами; огромные купола застывших на взлёте пузырей наливаются живым огнём; жемчужным блеском проявляются из темноты высокие наледи; радужным многоцветьем вспыхивают пологи сосулек…
«Не здесь ли начинается жизненный провал? – подумалось Пичуге. – В этом царстве стужи и в самом деле способно жить только снам да привидениям…»
И вдруг она остро почуяла на себе чьё-то внимание. Яся резко обернулась и лицом к лицу сошлась с бедою, от которой сама было закаменела навеки. Притуманенная мириадами крохотных пузырьков, из темноты закаменелой волны рвалась ей навстречу девушка невиданной красоты. Лёгкое белое платье обтекало тонкое тело, протянутые вперёд руки напряжены, веки сомкнуты. Однако лицо хранило такой ужас, после которого человеку вряд ли заговорить когда-нибудь спокойно.
Пичуге даже показалось, что именно этот ужас, некогда пережитый красавицей, достался и ей, после чего она сделалась заикою… И тут, как бы одобряя её мысли, красавица кивнула головой.
Взговорилася
Яга Змиевна:
– Всё, чему сумел
научить меня
необузданный
разум вечности,
я с готовностью
передам тебе.
Но взамен должна
ты свою красу
на моё сменить
безобразие…
Сколько бежала Яся ледяным подземельем? У кого намеревалась отыскать спасение? Да разве человек в такие минуты волен соображать? Вроде глупого мотыля летела Пичуга на свет, который всё сильнее разгорался в глубине ледяной кипени. Опомнилась она тогда, когда очутилась на краю пропасти, сотворённой из расхлёстнутой небывалой силою и тем же моментом стужею закованной воды. Лопасти взрыва застыли на лету чашею громадного цветка, в сердцевине которого, вроде кокона, покоился белый ребристый кристалл. Основание его было надёжно впаяно в вечную мерзлоту. За гранями кристалла, расписанными изнутри морозными узорами, переливалась световая метелица. Вроде бы там дышала, выпариваясь, несообразная с земным представлением жизнь… Перед столь важной загадкой Пичуга на ледяном лепестке осознала себя малой козявкой. Но «козявка» была велика своей думою. В себе ли самой, через себя ли, Яся вновь приступила испрашивать дотошным разумом Всевластного, Вседержащего: кому и для чего припала нужда отложить в земные недра столь громадную личину? Какому чудищу должно вылупиться из неё? Какими переменами чревато для земной жизни предстоящее нарождение?
Такие, близкие ли к тому вопросы задавала Пичуга душевному своему непокою? Сумей теперь спросить её. Одно понятно: не могла она в тот миг мыслить о том, какая наверху погода, – слякотно или вёдро. Не могла она не прикидывать, как добыть ей из «кокона» потребную Северге тайну. Не для того же снарядила её владычица в провал, чтобы, воротясь, Пичуга доложила ей: да, мол, была-побывала, кой-чего повидала; а что видала, сказать не скажу – сама не разобралась. Да с таким ответом Северга и кикиморой не выпустит её под ясное солнышко…
Только в том, что предстала она перед Алатырь-камнем, у Яси не было сомнения. Все приметы совпадали: и то, что бел-горюч и что лежит-молчит. Подходящим было и то, что пелось ею да Севергой на Шумарковой слотине:
Как летел Алатырь —
море дыбилось,
как упал Алатырь —
Земля хрястнула,
из семи глубин
поднялась вода,
с семирядного
неба хлынула,
отворилася
пропасть звёздная,
опустилась ночь
вековечная…
Близкой к истине была и та правда, которая излагалась в народной притче:
Как на море-океане
да на острове Буяне
Алатырь-камень лежит,
без огня камень горит…
Кто камень изгложет,
тот жизнь свою помножит;
кто скрозь него пройдёт,
тот сам себя
найдёт…
И не заметила Пичуга того, как, думая о притче, подала она с ледяного помоста, до возможного в камне разума, свой удивлённый голос.
Ничем сразу не отозвался Алатырь. Разве что световая метелица в нём пригасла. Она как бы смутилась на бегу, а Ясе вдруг занемоглось докричаться до этого смущения. Усиливши голос, она поняла, что творит перед камнем не просто высокую музыку, а слова – внятные, нежные слова слетают с её ожившего языка:
Отзовись, Алатырь-камень,
откройся,
ты доверь мне свою тайну
вековую,
сокровение своё
осознать дозволь —
не затем ли ты меня
заманил к себе?…
Что ещё могла придумать Пичуга в своей малости? И хотя молитва её в стылом подземелье могла бы кому-то представиться шуршанием пойманного в коробок жука, однако счастье ожившего слова было в Ясе столь велико, что она не замечала тщеты своего старания.
Но вот голос её переливом весеннего ветра отпорхнул от тонких сосулек, восходом зари отозвался от стылых водопадов, громады наледей откатили его от себя многоголосьем проснувшейся Земли, и… грянул, заплескался в пучине ледяного океана небывалый хорал…
За белыми гранями Алатырь-камня только что морозный свет стал наливаться изумрудной зеленью, затем в него вплелись извивы золота, которые постепенно раскалились до кумача… Скоро смена цветов утратила всякий порядок, и царство вечного покоя ожило рассыпанной радугой…
Взговорилася
Яга Змиевна:
– Ты пошто, краса
ненаглядная,
на мои слова
ухмыляешься?
Аль тебе зазор
по звёздам летать?
Ни к чему года
перекидывать?
Без нужды творить
из воды огонь?…
А Пичуга пела.
Когда разбуженное ею многоголосье достигло своей полноты, одна из граней камня отошла медленной лопастью от серебряного ядра, выгнулась, перекрыла собою глубину ледяной чаши и верхней кромкою выстелилась перед Ясею. Та не отпрянула от приглашения – ступила на любезный помост, который тут же начал подниматься. Одновременно он прогибался пологим жёлобом. И вот… словно со снежной горы Пичуга заскользила с высокой лопасти к её основанию.
От страха разбиться о крепость серебристого предела у неё занялся дух. Но в стене ядра успел образоваться проём, в который она и впорхнула, словно бабочка в окно. За пределом Яся угодила в седельце, мягко осевшее под её невеликой тяжестью. Круговая стена сомкнулась, и она оказалась в пустоте глухой светёлки…
Не прошло и минуты, как за стеною что-то зашелестело, запотрескивало, вроде бы кто-то неловкий плеснул водой на горячую плиту. Но скоро оказалось, что никакая не вода исходит паром, а кипит и превращается в туман сама круговая преграда комнаты…
Недолгим временем Ясю окутала такая белая слепота, в которой, казалось, потонули даже её глаза. Однако пугать её долгой неясностью никто, видно, не намеревался: забрезжила видимость, возникли звуки. В мареве вечерней, утренней ли зари Яся разглядела, что оказалась она в саду. Но в каком? Вот вопрос!
Взговорилася
Яга Змиевна:
– Али ты и тем
довольнёшенька,
что в добре, как в море,
купаешься?
Что красою ты
неповторная?
Младостью своей
вековечная?
Здравием своим
неизбывная?…
Гибкий весенний лист на упругом стебле качнулся перед Ясиным лицом. Из-под него, умытое росою, выглянуло не по времени спелое соплодие – этакая снизка журавицы, каждая ягода которой представилась величиною с кулак младенца.
«Поди-ка с осени висит?» – подумалось Пичуге. Но стоило ей присмотреться сквозь всё ещё густой туман, как она обнаружила на соседнем дереве ореховую гроздь. Зеленовато-молочные ядра, готовые вывалиться на землю, выглядывали из растрещин косматой лиловой кожуры. А вот издали показали ей аршинные язычища гороховые стручки. Они чудом удерживали в сахарных створках штук по семь горошин, которыми, высуши, можно было бы заряжать пушку…
Пичуга была готова ко всякому диву, но чтобы ожил выдуманный ею сад! Такому поверить сразу она не могла. Сколько бы она удивлялась невероятному – сказать трудно, когда бы вдруг за пологом со всех сторон обступившего её чуда не послышались шаги. Кто-то стремительный мелькнул алым нарядом меж ветвей и стал удаляться. Он не продирался чащей, не ломал веток. Пичуга поняла, что это не зверь по зарослям рыскает, а следует торною тропою человек. Забывши о том, какой небылью очутилась она в дивном саду, Яся заспешила выбраться на дорогу, надо было догнать уходящего, чтобы хоть немного определиться: куда она попала? Увидевши впереди лёгкую алую накидку на стройной девушке, Яся забыла всякую робость и бегом припустилась догонять уходящую…