– Намекать-то, – ору, – намекай, да подале отбегай, не то полосну по гузну – куда вонь полетит!
А тот знахарёк мне в лад отвечает:
– Полоса-то длинна – достанет и до твоего гузна…
Я уж и понимать стал, что не сбить мне лекаря с ума, что сам я перед ним – с большой дороги недельный след. Да только раздувает меня досада на все стороны. Даже заикаться от волнения начал. Однако нестарь, чую, так вот и подыскивается под меня.
– Никак, – спрашивает, – Остап серёдкой ослаб? То поносит тебя, то запирает?
А я – того тошней:
– Пошёл ты, – ору, – туды, где нет череды! Это значило в то время – где нет порядка.
– А где её нет-то? – настырно спрашивает лекарь.
Сгоряча-то я и про Агафона-огуречника забыл. Ну, и ляпнул со всею милой душою:
– На Лысой горе, да у чёрта в дыре…
Только помянул я нечистого – трах-бах! – паромная перетяга через Протоку лопнула, как нитка. И понесло-закружило мой дощаник от близкого уже берега на самый стрежень. Кинулся я было зацепиться за дно якорьком железным, а того в проушине паромной как не бывало! Только что тут был! Куда подевался?!
Мужичок смеётся:
– Неужто у нашего тетери потери?
Ещё и в советчики пристроился:
– Ты бы, – наставляет, – поменьше галдел да получше б глядел…
От злости-то я и вляпался в него всеми глазами и только тут обнаружил, что кафтан-то на моём гостенёчке на бабью сторону запахнут, и обувки не на ту ногу надеты. Всё! Леший! Вот тогда-то я про Агафона-огуречника и вспомнил.
«Вляпался! – думаю. – Чо теперь делать?»
Это я сам себя молча спрашиваю.
А он мне отвечает:
– Задрать штаны да бегать…
Потешается, значит, над моей заботой нечистый.
Тут я руку и вскинь – перекреститься.
– Погоди! – поторопился остановить моё намерение нечисть. – Крестом, – говорит, – осениться, не девки добиться; успеешь. В этом деле ваш брат не промахивается. Крестное знамение к другому не убежит.
Я, руку не опустивши, отвечаю ему:
– Мне, значит, годить, а тебе мои мозги крутить?! Верни паром на место!
– Паром-то мне вернуть, что глазом моргнуть, – уверяет меня лешак. – Только зачем твой паузок туда-сюда швырять? Нам с тобой сегодня в Голомыздине оказаться необходимо.
Деревня та, Голомыздина, в семи ажно верстах ниже Лисаветина по реке Протоке стояла.
– Это чего же я там не видал в твоём Голомыздине? – спрашиваю лешака.
Он мне поясняет, что он, дескать, голомыздинскому полевику большую часть лисаветинского зверья в карты на днях продул…
– А я, – спрашиваю, – какой стороной к твоим заботам прилип?
Нежить толкует мне:
– А при том, что этот самый голомыздинский полевик повадками больно жуликоват. Ежели он меня и нонешней ночью как милашку обставит – вся лисаветинская дикая живность перейдёт полностью в его владения. Вы тогда, – говорит, – даже рыбки в реке не поймаете. Пособи, – слёзно просит лешак, – отыграться. Пожалей и себя, и меня, и деревню свою. Быть ей без тебя ошельмованной…
– Чем жалеть-то? – продолжаю кочевряжиться я. – Крестом или пестом?
– А тем, – вроде бы как и юлит уже передо мною самозваный лекарь, – что голомыздинский этот мошенник страсть как всякие приговорки да припевки любит. Ты же у нас, кто не знает, на такое ремесло – ух! Я бы, – мечтает, – с Голомыздиком сел бы в карты резаться, а ты бы говорильню свою распахнул. Я знаю, взялся уверять меня леший, – что полевику тогда плутовать станет не к уму…
– Самому-то тебе невмоготу ли, чо ли, отворить? – спрашиваю через ногу обутого. – Тебе, – говорю, – тоже язык во рту не мешает…
Лешак признаётся: не умеет, дескать, он два дела одним разом делать.
Отвечаю:
– Тут я тебя понимаю. Только мне-то, – спрашиваю, – какая с того польза?
– Самая прямая! – только что не крестится лешак. – Одно дело – живность лисаветинская на место вернётся, другое – паузок твой обратно перекину. А ежели тебе этого мало, то обещаю: сколько бы ты на реке своей Протоке перевоз ни держал, никакая перетяга никогда больше не лопнет!
Особенно последней посулой он меня, можно сказать, и купил.
Говорю нечистому с готовностью:
– За такую, дескать, за награду – хоть трижды кряду…
Не успел я этого сказать, смотрю, а уж паром-дощаник мой стоит напротив Голомыздина. За красноталом же береговым, смотрю-вижу, костерок весёлый кем-то распущен.
Лешак мне поясняет:
– Вишь вот – полевик-то уже поджидает нас.
Мой паузок тем временем сам собою к сходням чалится. Тут уж мы оба-два с лешаком живчиками на взвозе оказываемся.
Голомыздик – тут как тут.
– Где ты, – уже пытает он моего лешака, – такого костомыгу выискал?
Это я, выходит, полевику не по губе, знать, пришёлся.
Лекарёк мой самозваный отвечает на вопрос:
– Я его не к столу тебе доставил. Зубами-то не брякай. Давай-ка лучше заводи свою гармонию!
С последними словами это он ко мне уже поворотился. Сам откуда-то хромку-гармонию мне подаёт – ту самую, на которой я сызмальства упражнял руки свои переборы творить.
Принял я от лешака музыку мою, не дожидаясь лишнего приглашения, развёл меха на все потроха и заблажил с привычкою:
Чой-та шум, да, чёй-та гром, да, —
Едет барыня верхом, да,
На кобыле-лошаде, да,
На железной сковроде, да,
Моя ласковая, задом встряскивала,
А потом четыре дня, да,
Ополаскивала…
Чо говорить про тогда, ежели я и после того случая не мог не чикотать языком от зари до зорьки:
Чико-чикоталочки, да,
Едет дед на палочке
По дороге по крутой —
Погоняет бородой.
А старуха старая, да,
Самовар поставила,
А воды не налила,
Сама спать легла…
Не ходи, Миколка, в баню —
Под полог сховалась баба
Десятипудовая, да.
Ух, она бедовая!..
Оба нежити рот на меня раззявили – напрочь, похоже, забыли, за каким ляхом сошлись.
А я уже загорелся: перед ними то гусём, то кочетом – ажно глаза плёнкою затягивает:
Не сегодня, не вчера, да,
Я плясать начала —
Я малёнкою в пелёнках
Дроби дробничала.
Полюбила лешего —
Душу распотешила,
А потом полевика, да, —
Ох, и дали трепака!
А потом, после,
Хоть в болото сбросьте,
Ко милому водяному
Хаживала в гости…
Вот и слышно мне – в тальниках прибрежных запоплескивало. Оборачиваюсь-гляжу: на-ате вам! Весь берег сплошною нечистою силой усыпан! И сам водяной тут как тут!
Оборвал я свои припевки, глянул на своего, на лисаветинского, лешака и спрашиваю так это сурово:
– Где, мол, ваша игра раскартёжная?! Чего ты из меня простого скомороха гнёшь?
– Ну, с какой ляды-пустоши выворачивает тебя, брат? – выскочил с уговорами наперёд моего лешака Голомыздик неспрошенный. – Не всё ли тебе равно, кем ты позван да кому роздан?
– Ну уж, – отвечаю полевику, – извини-подвинься, рад бы я братом стать, да не тебе меня братать. Ко всей твоей чертобратии я в шуты не нанимался.
Говорю я эти слова Голомыздику, а сам на лисаветинского лесовика взыскательно смотрю. Смотрю и вижу: только что не плачет мой несчастный лекарёк.
– Не отказывайся, – просит. – Выручай! Я, – признаётся, – перед Голомыздиком до нитки продулся. Нынче полный его кураж. Помогай, – скулит, – а я перед тобою в долгу не останусь…
Чо мне оставалось делать? Вроде по-человечески просит. Да и мне самому не хочется Лисаветино оставлять без рыбалки-охоты. И развёл я опять свои лады – ударился в песню:
Ехали казаки, да, с Тыма на Вагай!
Ехали казаки, да, с Тыма на Вагай, Вагай, да!
Эх, тишь-тишина, тихая пого-о-ода,
Эх, тишь-тишина, с Тыма на Вагай…
Старинушка эта длиннее длинного. Ежели сейчас её полностью сыграть, на всю мою тогдашнюю реку Протоку повдоль бы тянуть хватило.
И чего я только в ту ночь не наголосил. Костёр давно погас. Осенняя ночь темнее медвежьей подмышки. В кромешной тьме передо мною только дикие глаза сверкают. А я, дурак, знай глотку деру.
Испелся весь, избалагурился… А ночь никак не кончается, будто бы их три кряду поставили.
С великого, знать, устатку невольно возьми я и помяни Отца Небесного:
– Господи, помилуй!
Только обмолвился, передо мною полное утро. А сам я сижу высоко над землёю – поверх лисаветинской церковной звонницы, крест золочёный обнимаю и блажу на всю деревню:
Как у нас во селе Поливанове
Боярин-дурак в решете пиво цедил…
А внизу подо мною весь церковный двор народом взят. И, что самое главное, смеху не слышно. Головы селяне задрали и крестятся на меня, как на полного дурака.
Пособили мне мужики на землю спуститься, спрашивать принялись осторожно: как да что?
Ну, я всё как есть и рассказал.
– Да-а! – закачали мужики головами. – Странно, когда туманно…
– Но того не менее, когда затмение…
Ну, чо делать? Вернулся я на свою переправу – всё как есть на месте: и паузок мой у берега, и железный якорёк в проушине…
Взялся я дале справлять перевоз. И что же? Лешак-то мой честным человеком оказался. Зверьём-рыбою, как всегда, полнились лисаветинские угодья. Но главное… Не один год тянул я через Протоку свой паром и ни разочку каната не менял.
Как есть – не вру!
Ой, где девки шли, там и рожь густа.
Где молодки шли, там цветы цветут.
А где вдовы шли, там полынь-трава,
Так полынь-трава со крапивою…
Такую песню наши девки хороводно певали после Пасхи – на седьмую Всесвятскую неделю, которую к тому же русалочьей ещё называли. Теперь, слава Богу, начали вспоминать, что суббота этой недели поминальная, а на воскресенье – Троица падает. За воскресеньем, ясно, понедельник следует. Он-то и есть – Духов день.