Но не только нам с Василием Васильевичем пришлись по вкусу ягоды черёмухи. Почти каждый день на поляну слетались сороки. В Забайкалье сороки не такие, каких я привык видеть под Москвой. Перья у них голубоватые, на головках — пушистые чёрные шапочки. Их так и называют — голубыми. Но они ничуть не менее крикливы и непоседливы, чем их обыкновенные северные родственницы.
Вечером, ближе к закату, эти длиннохвостые лакомки долго перекликались в сопках за Акшинкой: «Крьрьрьрь-кья-кья-кья!..» А потом шумной горластой стаей облепляли кусты, перепархивали с ветки на ветку, кричали и ссорились. Должно быть, из-за ягод покрупнее и послаще.
Часто так слетались они на свои пиршества, пока их голоса не потревожили сокола-сапсана, который жил в расселине скалы на верхушке сопки.
Однажды на закате, собравшись в стаю, сороки, как обычно, слетелись к нашей поляне. Ягод на кустах оставалось уже немного, и птицы особенно горячо спорили, треща без умолку и раскачиваясь на гибких ветках.
Вдруг над поляной пронеслась стремительная тень. Это был сокол. Он ринулся на сорок с высоты, сложив крылья, превратившись в упругий комок, готовый к смертельному удару. Эту зловещую тень сороки заметили, несмотря на ссоры. В один миг все они, будто по команде, метнулись с кустов в траву. Должно быть, им хорошо было известно, что смелый охотник, сокол, редко нападает на добычу, которая сидит на земле. Поэтому-то и расселись они под кустами и сразу притихли.
Словно самолёт на бреющем полёте, сокол скользнул над поляной и взмыл в небо.
Однако опасность ещё не миновала сорок. Над кустами появился новый враг — большой бурый коршун. Едва он распластал широкие крылья и вытянул лапы со страшными когтями, как сороки с громким «крьрьрь, крьрьрь…» взлетели и стали порхать среди кустов.
Не знаю, кто научил их спасаться таким образом от коршуна. Но, наверно, они знали, что этот хищник легко хватает птиц, сидящих на земле или на ветках деревьев, и никогда не гоняется за летящей добычей.
Беспокойно крича, сороки сновали над поляной. А коршун летал, беспорядочно и неуклюже махая тяжёлыми крыльями, подобрав свои кривые когти.
В эту минуту воздух рассекло свистом острых крыльев. «Йя, йя, йя!.. — прозвенел в синеве неба боевой клич сокола. — Я хозяин этих мест! — будто бы кричал он. — Кто смеет охотиться в моих владениях?!»
Сороки оказались между двух огней. Что им было делать? Садиться на землю, спасаясь от сокола, или порхать над поляной, увёртываясь от неповоротливого коршуна? И, если бы коршун и сокол сумели договориться, плохо пришлось бы хвостатым лакомкам.
Но хищники не договорились. Издавая боевой клич, сокол налетел на коршуна, и тот поспешил убраться прочь подобру-поздорову подальше от поляны. Но мы с Василием Васильевичем ещё долго слышали вдали звонкий и грозный клич: «Йя, йя, йя, йя!..»
Чем кончилась схватка сокола с коршуном, мы не знали. А сорокам и подавно было не до любопытства. Скорей бы хвосты унести! Всей горластой стаей они вспорхнули и полетели за Акшинку. Их пронзительные голоса мы слышали в лесу на сопках до самых сумерек. Наверно, они хвастались друг перед другом, что хитрей их нет в тайге ни птицы, ни зверя…
А сокол вернулся. Он покружил над лесом высоко-высоко и скрылся в расселине скалы.
Главный закон
За дальним бродом в таёжной чаще набрёл я на покосившуюся избушку. Росла у порога нетоптанная трава, мутны были стёкла маленьких окошек. В дверных петлях вместо замка торчала сухая веточка.
Я толкнул дверь и вошёл. Пыль лежала на полу. Пылью были покрыты крохотная железная печурка, широкая скамья, поленница дров, сложенная у стены в углу. А у другой стены стоял железный ящик. Его запылённая крышка была придавлена круглым камнем. Должно быть, надолго в тайгу ушёл хозяин избушки.
Отвалил я камень, открыл тяжёлую крышку ящика и увидел всего-то-навсего две жестянки из-под консервов, какой-то мешочек и спичечный коробок. Заглянул в жестянки — в одной соль, в другой сахар. Развязал мешок — в нём пшено. Удивился я, сложил всё назад, как было, захлопнул крышку и снова придавил её камнем. Может быть, хозяин избушки уехал отсюда навсегда? Наверно, новый дом себе построил. Перевёз туда всё самое нужное. А соль, спички, сахар и пшено забыл…
Вышел я из древней избушки, закрыл за собою дверь, вставил в петли сухую веточку и пошёл по тропинке в ту сторону, где на берегу Акшинки стояла наша палатка.
Возвращаться надо было мимо большой поляны, занятой соседним колхозом под овес. В забайкальской тайге всегда так — чуть отыщется в лесу полянка, ближний колхоз тотчас же занимает её под покос или под посевы. Вот и на той поляне рос овёс. Он уже поспел, и утром, уходя на охоту, я слышал, как в той стороне постукивает мотор трактора: тук-тук-тук-тук… «Тики-тики-тики-тики…» — откликались в траве глупые кузнечики. Когда я спустился с сопки и вышел на дорогу, меня окликнул какой-то человек:
— Эй, товарищ! Далеко ли до села?
Видно, шёл он долго и устал. Сапоги в пыли, пропотевшая рубаха выпачкана машинной смазкой.
— Километров двадцать, — ответил я.
— Ох, беда! — с досадой произнёс незнакомец. — Я и так уж, наверно, километров тридцать отмахал.
Вдруг он прислушался. Ветер донёс издалека постукивание мотора.
— Трактор, — сразу же определил он.
— Овёс на поле убирает, — подтвердил я.
Усталые глаза незнакомца оживились и заблестели.
— Может, и не придётся двадцать километров шагать? Свой брат, водитель, выручит.
Нам было по пути, и мы зашагали рядом. Незнакомец торопился и всё вглядывался вперёд: не завиднеется ли сквозь деревья поле. Фырканье мотора становилось всё слышнее, и вскоре мы увидели старенький трактор, который полз по полю, волоча за собой две сцепленные жатки.
— Эй, друг, постой! — закричал мой попутчик и бегом пустился к машине.
Я еле поспевал за ним.
— Ну что? — недовольным голосом спросил тракторист, чёрный от загара парень в выцветшей майке, к которой был приколот комсомольский значок.
— Выручай, друг! — взмолился прохожий. — У нас грузовик на броде застрял. Там недалеко покосы нашего колхоза. Ну, меня и послали утром за сеном. Ещё двое колхозников со мной. Сено, мы нагрузили, а как назад стали через речку перебираться, тут машина и засела. Мотор залило. Помоги. Тебе-то ведь на тракторе только один раз дёрнуть — и вытащишь.
— А далеко брод?
— На Урее. Рядышком.
К нам подошёл прицепщик — рыжий курчавый паренёк с облупленным розовым носом.
— Ничего себе — рядышком, — проворчал он. — Километров за двадцать. А с таким ходом и до заката не доедешь. Ты что же в свой колхоз не пошёл за помощью?
— До нас от брода километров пятьдесят, — объяснил шофёр. — Только к завтрашнему утру добрался бы. А завтра — сводка была — буря ударит. От нашего сена ни травинки не останется.
— Буря будет, — кивнул тракторист. — Мы вот тоже стараемся с рассвета. До темноты надо овёс убрать.
— Эх! — с отчаянием проговорил шофёр и сразу весь поник. — Пропадёт сено. Сколько корму коровам на зиму… Всё пропадёт…
Тракторист задумался. Он словно что-то подсчитывал и прикидывал в уме, прищурив глаза и оглядывая наполовину сжатое поле. Наконец он махнул рукой:
— Ладно, успеем. Отцепляй, Павел.
— Да ты что? — чуть не задохнулся прицепщик. — Овёс погубить хочешь?
— Говорю тебе — успеем, — сурово нахмурившись, повторил тракторист. — А человеку помочь надо.
Голос его звучал так непреклонно, что рыжеволосый Павел только пожал плечами и, что-то ворча себе под нос, начал отцеплять жатки.
Я простился со всеми и зашагал в лес. Тропа до маленького озерка была мне знакома, а оттуда до Акшинки — рукой подать. На опушке я обернулся и увидел, что шофёр садится в кабину рядом с трактористом. И ещё не успел я углубиться в лесную чащу, как услышал фырканье мотора. Трактор шёл к броду — вытягивать застрявший грузовик.
Весь вечер мы с Василием Васильевичем увязывали наши пожитки, чтобы не застала нас врасплох свирепая забайкальская буря, крепили узлы растяжек у палатки, глубже вбивали колья. А потом, уже в темноте, сидели у костра, пили густо заваренный чай и слушали, как высоко в ветвях лиственниц и берёз тоненько посвистывает, словно набирается сил, сердитый ветер — предвестник урагана.
К полночи ветер стал порывистым, шумным. Вокруг луны засветилось большое туманное пятно. И вдруг издалека донеслось знакомое постукивание мотора. Будто бы там, за лесом, у подножий мохнатых сопок билось чьё-то большое и сильное сердце. Так вот оно что! Значит, вернулся трактор с брода. Значит, загорелый тракторист-комсомолец решил без отдыха работать всю ночь, чтобы успеть до утра убрать колхозный овёс…
И вспомнилась мне тогда заброшенная избушка в лесной чаще. Вспомнились поленница, печурка и запылённый ящик. Нет, не было хозяина в том домишке. Зимним вьюжным вечером усталый охотник, набредя на такую заимку, входил в неё, чтобы отдохнуть и обогреться у железной печки. И хозяином и гостем становился он. А когда уходил утром, складывал в поленницу новый запас дров и оставлял в железном ящике кое-что из своих припасов, если они были. Для незнакомого человека. Для такого же усталого путника, который, может быть, заглянет в избушку после него… Таков древний закон тайги.
Кто в тайге самый сильный
Рассказал мне как-то Василий Васильевич сказку. Он слышал её от одного охотника-бурята.
Поспорили таёжные жители — кто в тайге самый сильный?
«Я! — проревел Медведь. — Ни одному зверю со мной не сладить!»
«Нет, я! — прорычал Тигр. — Одним ударом лапы убиваю я дикую козу — гурана».
«Никто из вас не может меня повалить, — проскрипел старый Кедр на вершине сопки. — Я в тайге самый сильный».
Тут налетел на тайгу Ураган. Загнал Медведя в берлогу, Тигра — в тёмное логово под скалой и вывернул с корнями могучий Кедр.
«А ну-у-у! — загудел. — Кто ещё хочет со мной силой помериться?..»