Топтыгин взревел голосом, от которого мурашки побежали по спине, разжал свои железные объятия, выпустил Аяну и повернулся ко мне, разинув пасть.
От страха я потерял чувство опасности и выстрелил два раза подряд в открытую пасть разъяренного зверя и отскочил в сторону. Топтыгин стал медленно оседать. Для верности я выстрелил еще раз и вдруг, обессиленный, сел в снег.
Аяна, опустившись на колени около меня и ощупывая мои руки, ноги и все тело, что-то горячо говорила. Я различал только амакан (медведь), Ивана…
Сколько я просидел в снегу — не знаю. Наконец, жестом я показал Аяне, чтобы она шла успокоить собак, а сам, вооружившись ножом, занялся свежеванием непрошеного, страшного гостя. Медведь оказался очень тощим. Часть мяса, в основном мякоть, Аяна заставила разрубить на небольшие куски и разбросать по снегу. Остатки мяса и шкуру подняли на высокую ель и уже в полной темноте улеглись спать.
Утром Аяна мимическими сценами воссоздала вчерашнюю историю. Встав на четвереньки со словами «амакан-амакан», она изобразила движение медведя. Назвав свое имя, она испуганно прижалась к сосне. Разумеется, и я не был обделен вниманием.
Собаки, которых накормили медвежатиной, шли бойко, и на затерявшийся разъезд мы прибыли к концу шестых суток.
Поезд, на котором мне надо было уезжать, проходил утром и, переночевав в последний раз вблизи разъезда, мы по-таежному расстались. И… навсегда. Военная служба «приписала» меня к иным краям, далеко от Сибири.
Рыбаки
Километрах в двадцати от города Томска у нас с Максимом был «свой» лес. Были в этом лесу грибы, шишки, ягоды, протекала и небольшая речушка с забавным названием Басандайка. Пудовых щук и килограммовых окуней в ней не водилось, но пескарей, и достаточно крупных, на любую наживку и чуть ли не при любой погоде за час-полтора можно было наловить полведра, а то и больше.
В лесу мы поставили балаган. Оставив в нем лишние вещи, мы обычно разбредались в разные стороны на поиски охотничьего счастья, а местом встречи был большой кедр, росший на высоком обрыве правого берега Басандайки.
В тот день, подстрелив пару рябчиков, я вернулся к кедру ранее установленного времени. Положив трофеи и охотничьи доспехи, подошел к муравьиной куче. Срезал небольшую ветку, смочил ее слюной и положил на муравейник, а спустя несколько секунд облизал ее. Проделав такую процедуру раза три или четыре, вернулся к кедру и тут заметил на противоположном берегу речушки какое-то движение. Вооружился биноклем и стая наблюдать.
На камне, выступавшем из воды, стояла рысь — крупный самец. Постояв минуту-другую неподвижно, рысь вдруг резко опускала лапу в речушку. Нетрудно было понять, что рысь ловила рыбу, и без всякого успеха. Вода в речушке светлая, тень от зверя падала на воду, и подплывавшие к камню рыбешки резко виляли в сторону. Убедившись, что труд напрасен, рысь спрыгнула с камня на берег и направилась вверх по реке. Я подумал, что рысь уходит, как увидел, что, отойдя от камня метров десять-пятнадцать; она забрела в воду и начала царапать илистое дно лапами. Поцарапав дно, рысь опрометью бросилась на камень и за какую-нибудь минуту-две поймала три или четыре рыбешки. Мутная вода прошла, замахи стали холостыми. Рысь вновь отправилась царапать дно… Наконец, насытившись, ушла отдыхать.
Когда я рассказал Максиму о виденном, он громко стал сожалеть, что ему не довелось видеть такое феноменальное явление. В слове «феноменальное» легко было уловить дружескую подковырку. Прошло полчаса. Мы сидели, занятые ощипыванием рябчиков. Вдруг Максим резко толкнул меня в бок и, приложив палец к губам, тихо сказал:
— Иванко, а ведь она опять рыбачит.
В бинокль хорошо было видно, что это другая рысь, очевидно, подруга «рыбака». «Рыбачка» вела себя так же, как и «рыбак». Она то уходила скрести дно, то стремглав бежала к камню. Как мы жалели, что у нас не было «дальнобойного» киноаппарата. Но в те годы об этом можно было лишь мечтать.
После такого увиденного невольно возникает вопрос: «А имеют ли звери, кроме инстинкта, еще что-то другое?»
Зорька
Более двадцати лет я не был в родных краях, и вот теперь ехал туда — в мое детство. Мне было десять лет, когда я остался без матери. Отец работал лесником, и мы жили в доме, срубленном руками отца в стиле теремка. Терем-теремок стоял на берегу небольшой речушки в глухой сибирской тайге.
Мать была смелой, одна хаживала и на волков, и на медведей. Женщина она была крупная, с высокой, ладно скроенной фигурой, и обладала недюжинной физической силой. Ее красивую голову украшал венец из толстой русой косы, а широко открытые глаза оттеняли густые черные брови.
Как-то осенью, когда отца не было дома, она пошла в небольшой овражек недалеко от Дома, пособирать малину. В малиннике «паслась» медведица с маленьким медвежонком. Очевидно, мать, не заметив, близко подошла к медвежонку, и там разыгралась трагедия. Труп матери отец нашел только на следующий день.
У отца было небольшое хозяйство, за которым нужен был догляд, и вскоре он женился вторично — на дальней родственнице матери, овдовевшей года два тому назад.
Мачеха, женщина образованная и очень красивая, была хрупкая, не в пример матери, и лесу боялась до невозможности.
Не знаю, не знаю и до сих пор не могу понять, почему с первого дня у меня к ней появилось какое-то неприязненное нетерпимое чувство. Мне казалось, что она отнимает у меня отца.
Относилась мачеха ко мне очень хорошо, даже более внимательно, чем мать. Чуть ли не ежедневно стирала рубашки, лучшие куски мяса попадали в мою миску, а варенье и мед я мог есть ложками.
А мне все почему-то казалось, что, отдавая лучшую пищу, она подлизывается ко мне, а, рассказывая над моей кроватью сказки, она старается скорее усыпить меня с тем, чтобы самой побыстрее уйти к отцу. И что удивительно, когда, года за два до трагической смерти матери, Парасковья Михайловна, моя будущая мачеха, приезжала гостить на лето, именно за ее песни и сказки она нравилась мне. Ее песни казались звоном серебряного колокольчика. Я любил под них засыпать, а проснувшись, с нетерпением ждал следующего вечера, чтобы вновь побывать во дворце царя Берендея.
Я боролся с собой, но так и не смог ничего поделать, и в шестнадцать лет сбежал из дому. Тайно, не попрощавшись ни с отцом, ни с мачехой, ни с любимым псом Лаской, и все эти двадцать лет не давал о себе весточки.
И вот теперь, через двадцать лет, ехал домой, чтобы встать на колени перед отцом и Парасковьей Михайловной или хотя бы поклониться их праху.
Приезжаю и узнаю, что отец и мачеха вместе ушли на фронт. Отец стрелком-снайпером, Парасковья Михайловна — сестра милосердия, и оба не вернулись.
В тереме-теремке жил сын соседа-лесника Коля, с которым в детстве ходили по грибы и по ягоды. Коля был моложе меня на два года. В год моего бегства его отец и мать, переезжая реку при шуге, утонули, и в четырнадцать лет он остался один как перст. Отец взял Колю к себе и, по его рассказам, Парасковья Михайловна заменила ему мать. Она хорошо рисовала, вышивала, вязала, писала стихи, сама сочиняла для них музыку и пела. Она научила Колю рисовать, и в его комнате висело четыре портрета: Коли, отца, мамы и Парасковьи Михайловны.
Как-то утром, когда Коля объезжал свои обширные владения, я сидел в пристрое к терему-теремку, заполненному многочисленными коллекциями, рисунками, чучелами и вышивками, и вдруг услышал глухой трубный звук. Выйдя из «кунсткамеры», как звал Коля пристрой, я увидел, как, положив голову на изгородь, всего в нескольких метрах от терема-теремка стоит крупная лосиха, а по другую сторону изгороди старый пес Верный приветливо машет хвостом. Меня это заинтересовало, и я, выставив руки вперед, пошел к лосихе. Нисколько не испугавшись, она продолжала стоять и, вытянув шею, начала тыкаться в мои руки шершавыми губами. В кармане у меня была завалявшаяся пачка дорожного печенья, я достал его и скормил лосихе, а она, мотнув несколько раз головой, развернулась и тихо направилась в лес.
Вернувшись с объезда, Коля рассказал мне такую историю.
Лет двенадцать назад, перед войной, когда отец был в длительной поездке, а Коля в объезде, Парасковья, сидя в комнате, услышала заливистый лай Верного, тогда еще маленького щеночка, и трубный звук какого-то зверя. Она не на шутку испугалась, но все же вышла на улицу и увидела, что у ворот, стараясь перешагнуть изгородь, стоит большая лосиха. Увидев человека, зверь не испугался, а продолжал стоять у ворот. Парасковью это удивило и, преодолевая чуть ли не панический страх, накинув плащ, она пошла к лосихе. Та повернулась и пошла в лес. Парасковья остановилась, остановилась и лосиха. Так лосиха привела ее на небольшую поляну. На поляне лежала маленькая телочка с переломанной передней ногой. Парасковья принесла телочку домой, наложила на ногу лубки и выходила животное.
У телочки на лбу было маленькое белое пятно и мама назвала ее Зорькой — звездочкой.
Зорька прожила в доме два года, а когда ей пришла пора позаботиться о потомстве, она ушла в лес и осталась там. Но с тех пор, вот уже несколько лет, она приходит к дому лесника полакомиться кусочком хлеба, полизать мешок с солью, положенный специально для нее в колоду под небольшим навесом, либо «поговорить» с Верным, выросшим вместе с Зорькой и так привязавшимся к ней, что он часто уходил с лосихой в лес.
Не знаю почему, но Зорька с тех пор превратилась для меня в какое-то олицетворение моей мачехи. В ее грустных глазах мне виделись грустные, любящие глаза Парасковьи Михайловны.
Борис БаклановПо закону сердца
Было это двадцать пять лет назад.
Более трех тысяч километров проплыли мы по глухим притокам реки Таз на легкой ветке (так называют здесь лодку, выдолбленную из ствола кедра). В верхнем течении этих притоков не бывал еще человек. Только звериные тропы проторены по берегам, да неисчислимые стаи птиц кружат над водой.