— Дорогой мой доктор, — заговорил я самым нежным, самым ласковым тоном, — вы, конечно же, мне расскажете все, что знаете о графе и графине де Савиньи!
— Кто, как не врач, исповедник нового времени, — произнес доктор нарочито приподнятым тоном. — Он заменил священника, сударь, и должен хранить тайну исповеди, как хранит ее кюре…
Старик насмешливо поглядел на меня, зная, как я почитаю и люблю католическую Церковь, к которой сам он относился враждебно. И подмигнул мне, радуясь, что поймал меня на крючок.
— И доктор сохранит ее… в точности как кюре, — добавил он со смехом, и смех у него был самый что ни на есть издевательский. — Идемте-ка туда и побеседуем.
Он увлек меня к деревьям, что тянулись рядком вдоль аллеи Ботанического сада, а потом и вдоль бульвара де Лопиталь, усадил на скамью с зеленой спинкой и начал:
— Видите ли, дорогой друг, нам придется хорошенько углубиться в прошлое, чтобы отыскать начало этой истории, оно заросло, как зарастает в теле пуля, и отыскать его нелегко. Забвение похоже на живые телесные ткани, оно накладывается на события, изменяет их, заслоняет и спустя какое-то время мешает не только разглядеть, но и заподозрить, что они вообще когда-то были, мешает отыскать для них место в прошлом. Наша история началась сразу после Реставрации. Гвардейский полк проходил через В. и, уж не знаю из каких военных соображений, задержался в нем на два дня. Воспользовавшись задержкой, офицеры решили устроить фехтовальный турнир в честь города, который и впрямь заслуживал, чтобы гвардия почтила его военным празднеством, так как население его любило монархию даже больше, чем сам король. А как иначе? Жили в нем всего-то пять или шесть тысяч человек, вот и выходило, что основная часть горожан принадлежала к дворянскому сословию. Молодые люди, дети лучших здешних семейств, служили кто в гвардии короля, кто в гвардейском полку его брата, и офицеры полка, проходившего через В., хорошо их знали. Но главная причина, по которой решили устроить праздничный турнир, состояла в особой репутации города, его повсюду называли «Бретёр», и считался он самым воинственным и дуэлянтским. Революция 1789 года лишила дворян права носить оружие, жители В. не носили его, но при любой возможности доказывали, что отлично умеют им владеть. Состязание, устроенное гвардейскими офицерами, получилось весьма представительным. Лучшие местные клинки съехались на него, но кроме них собрались и юные любители, представители того поколения, которое уже не имело возможности оттачивать сложное и трудное искусство фехтования так, как оттачивали его отцы и деды. Тем ярче горели у них глаза, тем громче билось сердце, всех воодушевляло сверканье клинков и былая дворянская слава. Поглядев на разгоряченные лица, старый полковой фехтмейстер, прослуживший три или четыре срока сверх положенного и получивший за выслугу лет не один шеврон на рукав, решил, что городок В. — недурное место для того, чтобы осесть в нем до скончания дней, открыв фехтовальный зал. Он поделился своими соображениями с полковником, тот их одобрил, оформил ему отставку и оставил в В. Идея, пришедшая в голову фехтмейстера по фамилии Стассен и по прозвищу Заколю, оказалась гениальной. Давным-давно уже не было в В. фехтовального зала с учителем-профессионалом; господа дворяне говорили и о том, и о другом с мечтательным вздохом; им приходилось самим учить сыновей, как держать в руке шпагу, потому что вернувшиеся со службы отставники, заботам которых они пытались препоручить своих отпрысков, или фехтовали скверно, или не фехтовали вовсе. Дворяне из В. считались знатоками по части шпаг и рапир, и угодить на них было трудно. Искусство владения шпагой оставалось для них священным, они не просто убивали противника, они убивали его искусно и непременно красиво. Главное, как они говорили, чтобы противник «хорошо стоял под ударами». Неуклюжие крепыши, весьма опасные на площадке, но не владевшие, в строгом смысле слова, искусством боя, вызывали у них глубочайшее презрение. Заколю, красавец мужчина в молодости, остался таким и в зрелые годы, искусством своим он владел, как никто, одержав победу еще юнцом на состязании фехтмейстеров в Голландии, когда полк стоял там лагерем, и получив в качестве приза две посеребренные маски и две рапиры; подобных мастеров невозможно создать одной выучкой, природа должна постараться тоже и одарить подопечного особыми данными. Естественно, что в В. им восхищались и… даже больше того… Нет лучше средства, чтобы уравнять людей, чем шпага. В старину короли надевали шпагу, награждая дворянством тех, кто научил их эту шпагу держать. И разве Людовик XV — если я правильно запомнил — не пожаловал своему учителю Дане, оставившему нам книгу о фехтовании, четыре свои лилии, поместив их между двумя скрещенными шпагами, в качестве дворянского герба?.. Провинциальное дворянство не растеряло еще традиций, существовавших при Монархии, и очень скоро стало обращаться с пожилым фехтмейстером, как с равным, считая его одним из своих.
До поры до времени все шло прекрасно, и Стассен-Заколю мог только радоваться своей удаче. Но к сожалению, красное сафьяновое сердце, нашитое на белый кожаный нагрудник, которое великолепный фехтмейстер подставлял под удары во время уроков, оказалось у него не единственным… Оказалось, что под сафьяновым бьется еще одно, и не только бьется, но и тоже жаждет побед в том самом городке В., где его хозяин нашел для себя в конце жизни благословенную гавань. Думается, сердце солдата всегда порох. А когда время подсушит порох, то он только легче вспыхивает. Женщины в В. прехорошенькие, так что искры так и сыпались в подсушенный порох немолодого фехтмейстера. И его история завершилась так же, как истории большинства старых солдат. Исходив из конца в конец всю Европу, подержав за талию и подбородок всех девиц, которых дьявол подсунул ему по пути, бывший солдат бывшей империи отколол свою последнюю штуку: в возрасте пятидесяти лет женился на молоденькой белошвейке, причем со всеми формальностями, требуемыми мэрией, и со всеми благословениями, даруемыми Церковью. А гризеточка, как у них водится, — уж я-то гризеток из города В. знаю, успел изучить, принимая роды, — ровно через девять месяцев, день в день, подарила ему младенца женского пола. Вот его-то в облике небожительницы, что прошла мимо нас, обдав ветром трена и даже не взглянув, словно мы — пустое место, мы только что видели!
— Неужели герцогиня де Савиньи?! — воскликнул я.
— Вот именно, герцогиня де Савиньи. Так что не советую вам смотреть в корень, не стоит интересоваться происхождением женщины точно так же, как нации. И вообще, пустое занятие — заглядывать в колыбель. Помнится, в Стокгольме я видел колыбель Карла XII — этакое грубого красного цвета корытце для лошадей, скособочившееся на своих четырех колышках. И вот из этого корытца вылетела гроза Европы?! Что такое колыбель, как не большой ночной горшок, где без конца меняют подтирки? В них находят поэзию — если только находят, — когда младенцы из них вырастают.
В подтверждение своей мысли доктор шлепнул себя по ляжке замшевой перчаткой, которую держал за средний палец; шлепок получился настолько звонким, что для тех, кто понимает музыку шлепков, стало совершенно очевидно: тот, кто его произвел, еще ох как крепок!
Он молча подождал. Я не стал оспаривать его философские умозаключения. Видя, что я молчу, доктор продолжил рассказ:
— Обычно старые солдаты любят всех детей, даже чужих, так что неудивительно, что Заколю был без ума от своего собственного. Когда мужчина становится отцом в пожилом возрасте, он любит ребенка больше, чем любил бы в молодости: тщеславие, которое работает как увеличительное стекло, увеличивает и отцовские чувства. Все старые грибы, каких я только видал в своей жизни, заведя на склоне лет ребеночка, обожали своего отпрыска и до смешного им гордились. Они будто дожили до своего звездного часа, и их распирало от ощущения вернувшейся молодости, посланного им ехидной природой в насмешку. Большая радость и еще более дикая гордость бывает, насколько мне известно, только тогда, когда у старичка родится сразу двойня. Заколю не дали возможности гордиться двойней, но, по правде сказать, из его девочки запросто можно было бы выкроить двух. Вы видели его дочку и можете судить, сдержала ли она обещание, данное во младенчестве, а в младенчестве все считали ее чудо-ребенком, восхищаясь красотой и здоровьем.
Первое, о чем позаботился старый фехтмейстер для своей драгоценной крошки, был крестный; он выбрал его среди тех дворян, что постоянно приезжали к нему в зал фехтовать, звали его граф д’Авис и был он старейшиной местных задир и дуэлянтов, а в Лондоне во время эмиграции жил на те гинеи, что брал за уроки фехтования. Граф д’Авис де Сортовиль-ан-Бомон, до революции кавалер ордена Святого Людовика и драгунский капитан, и теперь еще — а было ему за семьдесят — оглоушивал молодых людей особым ударом, который на жаргоне фехтовальщиков именовался «королевский венец». Он любил пошутить и в своих шутках не останавливался перед жестокостью. Например, держал конец рапиры над огнем свечи и, закалив его таким образом, лишал гибкости, такую рапиру он нагло называл «урок каналье» и ломал вам грудную кость или ребро, нанеся удар. К Заколю он относился с уважением и обращался к нему на «ты». «Дочь такого мастера, как ты, — заявил он, — должна зваться именем клинка какого-нибудь отважного героя. Почему бы не назвать ее, например, Отеклер, как звался меч Оливье, любимого друга Роланда?» Так девочку и назвали. Городской кюре немного покривился, услышав необычное имя, никогда еще не произносимое у купели его церкви, но возражать не стал. Во-первых, крестным был граф д’Авис, а сколько бы ни поступало наветов от либералов, связь духовенства и дворянства нерасторжима, а во-вторых, в церковном календаре существует святая Клер, таким образом, имя меча Оливье перешло к девочке, ничуть не возмутив спокойствия городка. Но как говорится, имя — уже судьба.
Фехтмейстер любил свое искусство почти так же страстно, как дочь, и решил передать его дочери в качестве приданого. Тощее приданое! Скудное пропитание! Бедный учитель фехтования не мог предвидеть нравов нашего времени! Он стал учить ее. Как только девочка встала на ножки, он принялся за упражнения. Она оказалась настоящим кремешком, эта малышка, а связки и с