А на другой день произошло еще одно чудо. Завхоз, снаряжая ребят в баню, выдал каждому по куску настоящего мыла. Отмокая в теплой банной воде, пахнувшей березовым листом, окунаясь в нее с головой, Лёнтя сказал мывшемуся рядом мальчишке:
— Может, Ленин и насчет белья распоряжение даст? Вот было бы здорово!
— «Здорово, здорово»! — передразнил его сосед и озорно плеснул Лёнте мыльной пеной в глаза. — Не болтай, отмывай свои конопушки.
Каково же было удивление ребят, когда в предбаннике они увидели завхоза с охапкой ослепительно белых рубах!
— Получайте, граждане, новое обмундирование. Солдатское. По личному распоряжению товарища Ленина.
Лёнтя обрадовался больше всех. Он хоть и не мог толком понять, почему не сам Ленин, а его товарищ позаботился о белье, но сейчас было не до рассуждений. Завхоз объявил, что время, отпущенное детдому, кончилось и через три минуты все должны быть на улице.
Рубахи оказались ребятам не по размеру, особенно Лёнте, но, шагая по морозу, съежившись, стараясь подольше сохранить банное тепло, Лёнтя улыбался и думал о счастье, хотя и не знал еще, каким оно бывает. «Может, счастье — это когда человеку не холодно? И не только после бани, а каждый день?» С этой мыслью он добрался до детского дома, она согревала его потом еще долго, весь вечер, всю ночь, и только утром, когда пришла пора вылезать из-под одеяла, Лёнтя сказал:
— Сейчас бы в баню…
Шутка была грустной, но на нее отозвалось сразу несколько голосов:
— Ай да новенький! Рыжий, а соображает!
Лёнтя не ответил, хотел обидеться, но не успел — в комнату вошел директор, построил наскоро одевшихся ребят и объявил, что в детдом собираются шефы. Слово «шефы» было малопонятно, а точнее, совсем непонятно Лёнте, он даже поднял руку, чтобы спросить директора, но кто-то вовремя дернул его за рукав и шепнул:
— Шефы — это дрова!
За спиной Лёнти раздался смех, но вечером вместе с другими мальчишками он рисовал плакат: «Добро пожаловать, дорогие шефы!»
Шефы, человек десять — двенадцать рабочих соседнего завода, пришли в субботу, когда ребята, сидя за столом, погромыхивали пустыми мисками, — дрова были сырые, осиновые, ужин, как всегда, запаздывал.
Пожилая женщина в самодельных тряпичных валенках первой приблизилась к ребятам.
Лёнтя не помнил своей матери, но ему сейчас почему-то подумалось, что она была такой же, как эта женщина, — улыбающейся, немного сгорбленной, чуть-чуть седой. И руки у нее, наверно, были такие же — грубоватые, смуглые, уставшие от работы.
Женщина помолчала, поглядела в пустые миски и сказала:
— Так вот что, ребята. С этого дня у каждого из вас будет семья. Понятно?
— Нет, непонятно… — ответил ей Лёнтя, как будто вопрос был обращен к нему одному.
— А чего же тут неясного? Разберем сейчас всех по домам. Будет вам все-таки немного получше.
— Это что же, насовсем берете или как? — подал голос кто-то из дальнего угла.
— Ну, пока на воскресенье, а там видно будет. Согласны?
Директор стоял за спинами пришедших рабочих и подавал знаки ребятам, но они смотрели только на эту женщину, не зная, что говорить.
— Ну так как же? — повторила она свой вопрос.
— Молчание — знак согласия! — за всех ответил директор.
Кто-то облегченно вздохнул:
— Правильно.
— Ну вот видите, как хорошо! — Женщина в тряпичных валенках обернулась к директору: — А вы к понедельнику тут истопите немного. Сухие дрова будут сегодня же — наш литейный цех специально на субботник ушел.
— Истоплю, — ответил директор и повел шефов дальше — на кухню, в спальню, в мастерскую.
Шефы осмотрели все комнаты, обследовали все уголки детдома, записали что-то и ушли. Каждый увел с собой двух-трех ребят.
В доме стало вдруг непривычно пусто и как-то особенно холодно.
Когда директор, проводив всех, вернулся в дом, он не сразу заметил, что в спальне, в самом темном ее углу, насупившись, сидел рыжий Лёнтя.
— А ты что же? Где же ты был?! — воскликнул директор.
— А я никуда не пойду, — равнодушно ответил тот.
— Это почему еще? Что это за фокусы?..
— Не фокусы. Мне и тут хорошо. Дежурный я. Завтра буду с вами печку топить.
— Дежурный? — удивился директор. — Впрочем, это тоже неплохо. Мне одному тут не управиться.
Поздно ночью директор и Лёнтя разгружали с саней, кололи и складывали в сенцах присланные литейщиками дрова. Спать легли только под утро.
И приснился мальчишке в ту ночь, вернее, в остаток той ночи, удивительный сон.
…Только было пригрелся Лёнтя под тремя одеялами, взятыми с пустых коек, в наружную дверь постучали. «Неужели, — подумал, — наши так быстро от шефов воротились?» Отбросил одеяла, босиком побежал отворять. Снял ржавый крючок с петли и вздрогнул: на пороге прямо перед ним стоял Ленин — точно такой, каким Лёнтя уже давно его себе представлял: высокий, в военной шинели и сапогах. Вошел, поздоровался и спрашивает:
«А ты кто тут такой?»
«Я Лёнтя. Наши все к шефам уехали».
«К шефам? А ты что же?»
«Я дежурный».
«Дежурный? Ну-ка, показывай мне свои владения».
Лёнтя повел Ленина по комнатам.
«Вот мастерская. Вот столовая. Вот спальня — видите, наш директор как крепко спит? Не будите его, устал он очень. Всю ночь со мной шефские дрова колол».
Ленин подул в кулаки, поежился.
«А у тебя здесь нежарко! Где же твои дрова?»
«Мы хотели топить поближе к приходу наших, чтобы не выстудило, но могу и сейчас».
«Топи, конечно! Я-то человек привычный, а ты тут и сам промерзнешь насквозь, и всех остальных заморозишь».
Лёнтя приволок охапку поленьев, растопил печурку, поставил перед ее железной дверцей скамейку.
Ленин сел рядом с Лёнтей:
«Как, говоришь, тебя зовут-то?»
Лёнтя ответил не сразу. Помолчал, поежился.
«Рыжим меня ребята зовут. Но по-правдашнему я Лёнтя. Так даже у директора в книжке записано, можете посмотреть».
«Верю и без книжки. А почему же все-таки, Лёнтя, шефы тебя с собой не взяли?»
«Вам честно сказать?»
«Ну разумеется, только честно».
«Да оттого, что рыжий, вот и не взяли! Это я точно знаю…»
Ленин рассмеялся. Но не каким-нибудь там обидным смехом, а так, легонечко, одними глазами.
«Что не взяли, это действительно, Лёнтя, очень досадно, а что рыжий, так это же сущие пустяки!»
Ленин посидел несколько минут молча, потом задумчиво провел рукой по своим вискам и сказал:
«А теперь, Лёнтя, едем ко мне, чаю попьем. Хочешь?»
«Чаю?.. А сахар у вас есть?»
«Сахар? Думаю, что немного найдется».
«Тогда едемте! Я не помню, когда с сахаром пил…»
«Одевайся скорее! А ребятам я непременно скажу, чтобы рыжим тебя больше не звали — только Лёнтей. Согласен?»
«Ага!..»
Плохие сны снятся всегда до конца, даже с продолжением. Хорошие всегда обрываются на самом важном и интересном месте. Вот и этот оборвался не ко времени.
Лёнтя раз десять отчаянно пробовал поплотнее укутаться одеялами, перекладывая с места на место шуршавшую соломой подушку, но сон больше не приходил.
А тут еще половицы — скрип-скрип, скрип-скрип…
Открывает Лёнтя глаза — перед ним директор стоит. Веселый, торжествующий:
— Вставай, дежурный, скоро наши явятся — пора печку топить! Шефы звонили, сказали, что дров нам еще привезут.
Вскочил Лёнтя с кровати, побежал умываться, как его директор учил. Умывшись, мельком глянул в разбитое зеркало и невольно улыбнулся — ему показалось вдруг, что вовсе он и не рыжий. Это просто первый солнечный луч в его давно не стриженных вихрах заблудился.
Операция
Ранения эсеровскими пулями надолго вывели из равновесия крепкий организм Ленина. Но как только раны зарубцевались, Владимир Ильич, почувствовав себя, как он говорил, «вполне прилично», включился в активную работу. Однако весной 1922 года здоровье его стало опять ухудшаться. Начались приступы головных болей, наступила изнуряющая бессонница.
Ленин никому не жаловался, только сетовал на то, что не успевает за день сделать все намеченное.
— Устал ты, Володя. Очень, очень устал, — говорила Надежда Константиновна. — Тебе бы сейчас знаешь куда? В Альпы. Гуральский топорик в руки, и айда путешествовать. Нужно подышать горным воздухом хотя бы неделю. Я знаю, это пока неосуществимо, но дай мне слово, что при первой возможности…
— Да, да, Наденька, да: при первой возможности направимся с тобой куда-нибудь в горы. Впрочем, если вдуматься, Кремль ведь стоит на горе, и воздух там, следовательно, горный! А тут, среди этих берез и елей, на крутых тропках, бегущих к Пахре? Само название чего сто́ит — Горки!
Крупская понимала, спорить с Ильичем в данном случае бесполезно, но состояние мужа внушало ей все бо́льшие опасения. Она советовалась с крупнейшими медиками, просила их принять все самые решительные меры к тому, чтобы избавить Владимира Ильича от мучений.
Врачи говорили, что все беды происходят от чрезмерной перегрузки работой и что, конечно, последствия ранения еще долго будут сказываться.
Как известно, Ильич был ранен двумя пулями. Одна, раздробив левую ключицу, засела глубоко в грудной клетке. Другая, пробив верхушку левого легкого, остановилась в шейных мышцах.
В апреле, после того как Ленину вновь стало худо, из Берлина был приглашен профессор-терапевт Клемперер. Он приехал срочно. Осмотрев больного, высказался за то, чтобы эта вторая пуля была изъята, так как именно она, по его мнению, может быть причиной головных болей. Другой берлинский профессор-хирург, Борхардт, и наш отечественный специалист Розанов, тоже опытнейший хирург, однозначного ответа сразу не дали. Ведь пуля, засевшая в человеческом теле, обрастает плотной тканью, которая обволакивает любой инородный предмет. В то же время инородное тело все-таки есть инородное тело.
— Будем думать все вместе и каждый в отдельности, — сказал Розанов после первого дня консультаций трех врачей. — Тут есть о чем подумать.