Бледные, худые, они стояли друг против друга — юноша и нарком, — и шутка помогла им обоим на одно мгновение забыть о голоде, о тифе, о враге.
— Это где же вы раздобыли такую посудину?
— Эта посудина, Феликс Эдмундович, действительно как в романе, восемьдесят четвертой пробы. Реквизировали у одного недобитого буржуя.
Дзержинский поглядел на секретаря так, что тот, позванивая пустым подносом, вышел из кабинета, недоуменно пожав плечами:
— Все ведь думаешь, как лучше…
Это он сказал уже в приемной, и Дзержинский не слышал его слов. Не слышал и секретарь, как вдогонку ему тяжело вздохнул Дзержинский. Не видел он сейчас и лица Феликса Эдмундовича — еще молодого, но тронутого глубокими шрамами усталости.
«Да-а, — думал секретарь, — не очень-то весело нынче день начался. К вечеру быть грозе».
Не знал он, что грянет она значительно раньше. Принес наркому очередную почту — не на подносе, нет, о нем больше и речи быть не могло! — тут и началось.
— Я видел утром в приемной фанерный ящик в сургучных печатях. Почему не докладываете?
— Феликс Эдмундович, я отложил это на конец дня. Посылка из Баку от товарища Хандалова пришла. Неслужебная. Одним словом, сюрприз.
— То есть как это сюрприз?
— Распаковывать без вас я не стал, но и так слышу — на всю приемную аромат, аж голова кружится…
Когда вскрыли ящик, глазам своим не поверили — тяжело стукаясь друг о друга бордовыми боками, по всему столу раскатились огромные, щедро налитые могучим бакинским солнцем яблоки…
От яблок подымался и полз по комнате одуряюще вкусный запах.
— Знаете что? Запакуйте это и унесите отсюда. Немедленно! — Дзержинский потянулся к блокноту, резким движением вырвал из него зубчатый листок бумаги.
— Сейчас унесу…
— Нет, сначала напишите текст моего ответа в Баку.
— Диктуйте, Феликс Эдмундович.
Секретарь едва успел нанести на бумагу почти стенографические иероглифы.
— Записали?
— В точности.
— Прочтите, пожалуйста, вслух.
— Пожалуйста. «Председателю Азербайджанской ЧК Хандалову. Уважаемый товарищ, благодарю вас за память. Посылку вашу получил и передал в санитарный отдел для больных чекистов. Должен, однако, заметить, что не следовало бы вам, как председателю ЧК и коммунисту, ни мне, ни кому-либо другому делать такие подарки. Дзержинский».
— Ну вот, это будет, кажется, и справедливо и гуманно. Отправляйте. А яблоки сейчас же передайте по назначению.
— Слушаюсь.
— Когда вернетесь, соедините меня с товарищем Лениным.
Минут через десять секретарь возвратился. Вид у него был такой, что и без доклада можно было понять — все распоряжения выполнены.
— Феликс Эдмундович, соединяю.
— Владимир Ильич? Здравствуйте, говорит Дзержинский…
Подробно доложив Ленину о делах, Феликс Эдмундович в конце разговора сказал:
— Озадачил меня сегодня один наш товарищ, разозлил даже. Прислал, видите ли, на мое имя продуктовую посылку! Я ему ответил, может быть, немного резковато, но, на мой взгляд, в общем, справедливо. По поводу этого ответа я хотел бы с вами посоветоваться. Не слишком ли я его?
Дзержинский пересказал Ленину содержание своего письма Хандалову.
— Как ваше мнение, Владимир Ильич? Не слишком?..
В трубке что-то зарокотало и замерло. Дзержинский переступил с ноги на ногу.
— Да, уже отправил…
Секретарь внимательно вглядывался в лицо Феликса Эдмундовича и никак не мог догадаться, что происходит на другом конце провода.
Дзержинский слушал Ленина, растерянно улыбался и едва успевал отвечать:
— Ясно. Понимаю. Согласен. Большое спасибо…
Поздно вечером, перед самым уходом домой, Дзержинский в последний раз вызвал секретаря:
— Значит, завтра мы с вами отбываем в Сибирь. Все у нас с вами в порядке?
— В полном, Феликс Эдмундович!
— Тогда по домам!
Обычно после таких слов, попрощавшись и повернувшись через левое плечо, секретарь исчезал до следующего дня, но сегодня он что-то медлил.
— Вам что-нибудь не ясно?
Секретарь нарисовал ногтем на краю стола замысловатую фигуру.
— Поднос, надеюсь, на складе?
— На складе, Феликс Эдмундович.
— А яблоки?
— У больных чекистов.
— Так что же вас беспокоит?
— Могу я узнать, что о посылке Хандалова товарищ Ленин сказал?
— А-а! Вон вы что! Только, чур, между нами. Строго конфиденциально. Идет?
— Ясное дело, Феликс Эдмундович.
— Так вот отругал меня Владимир Ильич. Отругал. И знаете, в какой деликатной форме он это сделал? Вот, говорит, все зовут вас Железный Феликс, а вы, в сущности, добрейший и мягчайший человек. Я бы этого товарища из Баку еще не так разделал. И вынес бы ему строгий выговор. С предупреждением. Да, да, да. Понятно?
Это «понятно?» Дзержинский произнес как-то так, что было не ясно, Ленин ли обратился с таким вопросом к нему, или Дзержинский спрашивал своего секретаря — понятно ли, мол, вам, как рассердился Ленин?
Секретарь еще раз внимательно глянул на Феликса Эдмундовича и на всякий случай ответил:
— Понятно!..
Хрустальная ваза
Ленину стало известно об удивительной вазе от Луначарского. Нарком просвещения давно почувствовал во Владимире Ильиче тонкого ценителя всего по-настоящему талантливого и не уставал поражаться тому, какой острый глаз у него, как зорко умеет увидеть прекрасное даже в малом. Поэтому, когда Луначарскому показали хрустальную вазу, он, залюбовавшись ею, тут же позвонил Ленину и попросил его найти время, чтобы взглянуть на это чудо из чудес.
В одно из воскресений Ленин объявил домашним, что проведет с ними почти весь день, отлучится только на час, самое большее — полтора. Родные обрадовались, что Владимир Ильич наконец-то сможет немного отдохнуть.
Но напрасно они ждали его к обеду. Уже под самый вечер с улыбкой провинившегося перешагнул он порог дома.
— Достоин наказания и прощения одновременно. Но когда услышите, из-за чего задержался, уверен — помилуете.
И, не раздеваясь, тут же, в передней, начал рассказывать о вазе.
— Это действительно чудо! Луначарский совершенно прав. Да, да, подлинное чудо! Тут нет никакого преувеличения.
Владимир Ильич взглянул на родных, ничего еще толком не понявших.
— Вы можете себе представить букет гвоздик из горного хрусталя? Даже не букет — целый сноп хрустальных цветов! Они-то и приворожили меня, околдовали просто. И знаете, почему я пробыл там так долго? Ни за что не поверите. Солнца дожидался! Анатолий Васильевич сказал, что ваза особенно красива при солнечном освещении, а день, как назло, выдался пасмурным. Только под конец стало немного проясняться, и мы увидели нечто непередаваемое. Каждый цветок переливался, как перья жар-птицы. Упадет на какую-нибудь грань солнечный луч — и по-новому вспыхнет цветок, даже очертания его меняются. Сколько фантазии и вместе с тем какая гармония! Мертвый, холодный материал оживает в каждом лепестке, в каждом сочленении стебелька. Просто уму непостижимо, как могли сотворить такое человеческие руки! Обязательно свезу вас посмотреть вазу.
Ленину не представилось случая показать вазу своим близким, но вмешаться в ее судьбу ему пришлось самым непосредственным образом.
О «русском чуде» скоро прослышал кое-кто из иностранцев. Богатые собиратели всяческих редкостей любыми путями мечтали завладеть сокровищем. У одного заморского воротилы так разгорелись глаза, что он в азарте предложил за вазу… пять новых паровозов. Об этом доложили Ленину.
— Пять паровозов?..
— Пять! Мощных и на полном ходу!
Ленин возбужденно зашагал по комнате.
— Так, так, так… Тут есть над чем призадуматься.
— В том-то и дело, Владимир Ильич. Для России это нынче целое состояние.
— Согласен. Целое состояние. Ну и каково же ваше мнение?
— Мы решили прежде всего вам доложить.
— Я один этого тоже решить не могу. Давайте вместе взвесим все «за» и все «против». Вы хозяйственники, вам первое слово.
— Россия разрушена, Владимир Ильич. Без транспорта задыхается. Пять паровозов не шутка. Хорошая, стало быть, цена.
— М-да… Цена немалая, что говорить.
— Ну вот и мы так рассудили, Владимир Ильич. Нищая Россия-то. Беднее нас, пожалуй, нету теперь державы.
— Нищая, говорите? — Ленин помрачнел. — Да… Разорены, разграблены до предела, приходится признать, как это ни обидно. Но… вы сами-то вазу видели?
— Какая б она ни была, Владимир Ильич, паровозы нам сейчас нужнее.
— Но все-таки? Видели? Или нет?
— Видели.
— Понравилась?
— Не то слово, Владимир Ильич. Красавица!
— А коли так, давайте думать не о том, как ее выгоднее продать, а о том, как надежнее сохранить. Поймите, это уникальное произведение искусства, созданное талантливыми умельцами, которыми всегда был богат наш народ.
Хозяйственники слушали Ленина, а он увлекался все больше:
— Вспомните каслинских мастеров на Урале. Удивительнейшие изделия отливают из чугуна. Миниатюры ювелирной работы. А палешане с их поразительной лаковой росписью? А волжская Хохлома? А Мстёра? А Федоскино? Целые семьи, целые деревни народных талантов на Руси! Так что, если хорошенько разобраться, мы при всей своей бедности обладатели огромных богатств, несметных сокровищ. И надо во что бы то ни стало сберечь, сохранить все это. Конечно, теперешняя нужда может заставить принести и новые жертвы. Но будем разумными хозяевами. Словом, изыщите любые возможности, но только вазу ни в коем случае не продавайте.
Когда хозяйственники ушли, Ленин подошел к замерзшему окну, подышал на его ледяную корку, через образовавшуюся проталинку вгляделся в заметенную снегом Москву.
«Да-а… Трудное время. Голод. Холод. Разруха. Людям не хватает самого насущного. Третьего дня прямо на заседании Совнаркома товарищу Цюрупе стало плохо. Врач констатировал: голодный обморок. Нарком продовольствия, человек, ведающий снабжением всей страны, падает в обморок от хронического недоедания! „Какой чудовищный парадокс!“ — скажет кто-нибудь. Тут нет никакого парадокса! Именно потому-то мы и держимся, что существуют такие бескорыстные, преданные делу, высокие духом революционеры. А кудесники, смастерившие вазу? Если сегодня, в этих адских условиях, люди способны на такое, то какие же шедевры подарят они миру завтра!..»