Нет, вдвоем нам туда лететь незачем. Ты их все равно не знаешь. И девочки будут маяться. Нет, с детьми никого не будет, и с женами – тоже. О чем ты говоришь? У нас на весь класс было пять девочек! Математический же был класс.
Не придумывай, пожалуйста, они гораздо тебя старше, стали тетками бесформенными давно! Лана, выйди и закрой за собой дверь, нам с мамой надо поговорить. Дорогая, не выставляй меня идиотом. Именно так это и будет выглядеть, что ты прилетела за мной надзирать! И девочек еще тащить! Настя, иди в свою комнату. А сами вы не можете разобраться? Ну, значит уступи ей, ты же старше! Все, я не буду это больше обсуждать. Я все решил.
Злой на себя, за то, что сорвался, на упрямство жены, на нелепость всей затеи – три часа лету ради единственной встречи, – он выбегает в последнюю минуту, едва не опаздывает на рейс. Еще неизвестно, будет ли Она там. Ей ближе многих, ехать часа два, но вдруг ей все это давно неинтересно. И непредсказуемо, какой Она стала. Трое детей! Возможно, пустой матроной. Если бы не Она, он так бы, вероятно, и остался по ту сторону океана. Их вновь обретенная географическая близость была абстракцией, гревшей его последние шесть лет. Большего он уже почти и не желал.
И если бы можно было все переиграть, если бы не вмешались ее бестактные родители, если бы они тогда, в шестнадцать, почти семнадцать, лет, стали любовниками, не оказалась бы Она одной из многих, вожделевших и преследовавших его так же, как он вожделел и преследовал ее? Не превратилась бы из хрупкой непрактичной красавицы в хваткую, спортивную, хозяйственную девицу, так не похожую на его прелестных подруг. Именно на такой он, в конце концов, женился, потому что очутился вдруг в меньшинстве, почти в одиночестве, потому что у друзей, менее успешных и популярных, у всех вдруг обнаружились жены и дети, потому что Вита проявила настойчивость, а другие, более достойные, из деликатности не смели. И в любом случае, Она к тому времени уже давно была для него потеряна. Ну, от мужа, допустим, можно увести, но от детей ведь не уведешь!
Было бы самообманом все жизненные неудачи сваливать на Виту. Он получил то, чего заслуживал. Нельзя жениться на стерве в одностороннем порядке: вероятно, для другой просто не нашлось места. В ту выемку, которая образовалась в его жизни, могла пролезть только Вита, со своими приземленными, раз и навсегда понятными запросами, со своими нехитрыми принципами, состоявшими, главным образом, в близости к природе, заботе о теле и торжестве здоровья. Принципов было немного – тем тверже Вита на них настаивала. Овощи следует закупать только на фермерском рынке, курицу варить в трех водах, спать не менее девяти часов.
С ней было удобно, она избавляла его от повседневности, не посягала на главное. Мировоззрение, сложившееся раз и навсегда, органический ужин, неизменно готовый (будто тоже раз и навсегда) к его приходу с работы, устоявшийся набор одобренных снизу «гармоничных» поз, распланированные на два месяца вперед уик-энды – семейная жизнь, не таящая опасностей, однозначная, как инструкция для газонокосилки. Остается простор для мечты, остается нетронутым самое дорогое внутри.
Девочками тоже занималась, в основном, жена, тем не менее, они были больше похожи на него. Временами в их удивленных взглядах ему даже чудилась Она, будто он изменил Вите и завел девочек от другой – эта мысль его веселила. Он стеснялся, что его жена натуропат, настолько это противоречило его собственным убеждениям. Он говорил, на всякий случай, более невинное, «гомеопат», но все равно стеснялся. С какой гордостью он бы произносил: «Моя жена – математик». С другой стороны, если бы Она вдруг взбрендила и стала натуропатом, он бы принял эту перемену, а Виты стеснялся бы даже в обличье математика.
Ему всегда нравились умные женщины. Он спал только с умными, благо мог выбирать, не обязательно даже с красивыми, но непременно с умными. На посредственность, даже в самой привлекательной упаковке, у него не вставало. Вита не умнела с годами, Вита ужасно себе нравилась, а Она уже тогда, в шестнадцать, почти семнадцать, лет, была умна, и красива, и не сознавала собственной красоты. Вита была его персональным наказанием, его жестоким самоуничижением: она ничем не напоминала ту, единственную. Только с Витой он не чувствовала себя изменщиком, даже не ей, а самому себе в шестнадцать, почти семнадцать, лет.
Он прилетает за два часа, бродит по карликовому историческому центру, и все его раздражает. Не университетский город, а одно название, дыра какая-то мрачная. Кампус с претензией на древность, плющ торчком, аллеи неопрятны, неспособные студенты в отталкивающих позах растянулись на газонах: притворяются читающими, делают вид, что домогаются друг друга. Он восемь лет жалел, что пришлось уйти из науки, сменить высокое служение математике на банальное программирование, и только гуляя по университетским городкам с их застывшей навеки жизнью, вековой показной молодостью, он радовался, что хотя бы от этой фальши судьба его избавила.
Из двадцати восьми приехали семнадцать. С учетом расстояний – цифра огромная. Девушки и вправду оказались женщинами в возрасте, а Она – нет, Она – другая: девочка-мальчик, с короткой стрижкой и огромными испуганными глазами. Будто ей по-прежнему не тридцать шесть, а все те же шестнадцать. Не все женщины стареют линейно, некоторые безо всяких усилий зависают в юности. Это не зависит от числа детей и мужчин, от выстраданного и пережитого, будто внутренний мир таинственным образом проецируется на лицо.
Она подошла первая:
– У тебя мальчики или девочки?
– Девочки, восемь и пять. А у тебя?
– Тринадцать, семь и три.
– Мальчики?
– Нет, средняя – девочка.
– Математические гении?
– Только дочка. Старший пловец, и на кларнете играет. Маленький очень интересный, тоже музыкальный, но про него пока ничего не понятно. А вот Машка, похоже, в меня. А что твои?
– Мои танцуют. Старшая еще гимнастка.
– У нас вот ни с танцами, ни с гимнастикой ничего не вышло. Не женственная она страшно, в меня. Голова зато хорошая.
– Нам бы так. Мои учиться не хотят: мультики, компьютерные игры, неткинсы эти немыслимые, сундучки с блестками, ручки с перьями. Одно спасение – спорт. Без спорта совсем бы от рук отбились.
– Ой, не знаю, так трудно сейчас растить девочек, все для их оглупления, будто специально. Кто не принцесса, тот не с нами. Счастье, что моя с братьями растет. А для мальчиков – все, пожалуйста: конструкторы, книжки, – все умности только для мальчиков. Мир устроен несправедливо, несимметрично! Я бы не могла сейчас быть девочкой!
– Ты и есть девочка, – он не собирался этого говорить, сорвалось.
– Ну что ты такое говоришь – мне тридцать шесть, почти тридцать семь.
Повисает пауза. Теперь, в отсутствие общих тем, Она кажется не дальше, а ближе, чем двадцать лет назад, когда оба болтали без умолку. Чем больше они молчат, тем ближе становятся. Чем оживленнее разговор о семье, тем безопаснее для них обоих.
– Как твои родители?
– Брат говорит, что нормально. Я перестала с ними общаться.
– Давно?
– Когда ждала старшего. Так вышло, не спрашивай.
– Что твой муж?
– Мой муж – замечательный.
– Математик?
– Нет, он биолог. Твоя жена?
– Она девочками занимается.
– А кто она по специальности?
– Я уже не помню… вообще, она на гомеопата училась.
– На гомеопата?..
– Так вышло, не спрашивай.
Она понимает, что сказала лишнее, ей неловко, но спрашивать надо, спрашивать необходимо. Это Он имеет право на слабость, ему не повезло в жизни, а она, она счастлива и ни единой двусмыслицы позволить себе не может.
– Думаете еще мальчика?
– Жена больше не хочет, у нее были очень тяжелые роды. Она не признает обезболивания, говорит, что это вмешательство в естественный ход вещей, карму разрушает. А ты с эпидуральной рожала?
Ей вдруг становится жутко весело:
– Угу, такая огромная игла медленно вставляется в позвоночник – и настает невесомость, нереальность даже какая-то, будто это не с тобой происходит, а с соседкой.
Побольше деталей, спасение в деталях.
Он вздыхает:
– Тяжело быть родителем.
– А мне нравится!
– Ты ведь осталась в математике?
– Да, это единственное, что я умею делать. Мозги не должны простаивать, это вредно.
– Мои по большей части простаивают, но я привык. Ты ведь счастлива?
– А ты? У тебя ведь тоже дети.
– Ты права, дети – это главное, неважно, от кого, главное, чтобы были дети. Девочки славные очень, ссорятся из-за всяких мелочей, а если вдруг что-то серьезное, на все друг для друга готовы. У Ланки был вирус, температура за сорок, так Настя всю ночь просидела у ее постели, наотрез отказалась ложиться. Твои близки между собой?
– Машка со Слоником, да, очень. Боря от них дистанцировался, они теперь для него не престижны. У него уже девушка есть, ну, что-то вроде.
– Скоро придется быть начеку. Дочка подрастет.
– Нет, я никогда не буду начеку, я позволю ей спать, с кем захочет, ну, в смысле, с ровесником, в любом возрасте.
Она говорит это так строго и серьезно будто, наоборот, клянется ни единого мужчину не подпустить к дочери до самой свадьбы. Интонация до такой степени контрастирует с содержанием, что он невольно начинает смеяться.
– А ты, ты что ли, собираешься быть строгим отцом?
– Пока не знаю.
– Ты думаешь, родители вправе вмешиваться в жизнь своих детей?
– Я вмешиваюсь. Не собирался, честно, но выходит так, что все время вмешиваюсь. А ты будто не вмешиваешься?
– По мелочам, да, суп есть заставляю, а глобально нет, ни за что не стану.
– Как ты строга!
Звонит ее телефон. Муж не выдержал: сколько он может развлекать детей в чужом городе. Слоник уснул в машине, пришлось кататься по улицам. Детский музей оказался до пяти. Боря туда идти отказался. Маша стала ныть, что в Бостоне музей лучше.
– Мне пора. Я рада, что у тебя все сложилось.