Поначалу Рози боготворила Лиама, а теперь недовольна им. «Все развиваются, а мой только вечно орет и чего-то требует. Наша семейная сказала, что в три года у него словарный запас на два с половиной». По мне так Лиам очень славный малыш, умненький, но в отсутствие своих детей мне трудно оценить его развитие. На Грэга Рози тоже теперь жалуется, говорит, что тот мог бы ей больше помогать. С виду Грэг очень симпатичный парень, понимающий, но я плохо разбираюсь в мужьях – сама я замужем никогда не была. Вообще Рози столько лет мечтала о настоящей семье, о ребенке, а если послушать ее сегодня, то выходит, что маленький Лиам виноват во всех ее бедах, а муж только мешает.
Единственное истинно объективное обстоятельство у Рози – проблемы с работой. Когда Лиаму исполнилось два года, Рози отдала его в детский сад, чтобы возобновить профессиональную жизнь. К тому времени ее антигероиней была уже не кукушка Мелани, а клуша Кристин, старая подруга, которая несколько лет сидит с детьми, «забила на себя и даже ноги не бреет». Я видела пару раз эту Кристин, когда мы с Рози еще работали вместе, и мне она показалась ухоженной – ее ноги я, впрочем, не разглядывала. Так или иначе, Рози решила, что ей такой образ жизни не подходит, и стала искать работу. Обратно к нам ее не взяли – ее ставка давно занята. Она довольно быстро нашла другое место, но туда ее наняли на испытательный срок и постоянную позицию потом не предложили. И вот тут началась черная полоса – Рози уже восемь месяцев сидит дома, ничего не подворачивается. Я пыталась помочь, подкинула ей через знакомых три интервью: в одной компании ей не подошел график, в другой – зарплата, в третьем не подошла сама Рози, показалась слишком негативной. Наверное, она на всех производит такое впечатление, и выходит замкнутый круг.
– А ты бы на моем месте была позитивной? – сокрушается Рози. – Ты когда-нибудь чувствовала себя такой ненужной и никчемной? Тебя хоть раз увольняли?
Меня действительно никогда не увольняли, только повышали, поэтому мне трудно судить, как бы я себя чувствовала на месте Рози. Мне остается лишь сочувствовать ей. Я приезжаю, выслушиваю, пытаюсь советовать, по мелочам. «Ты права», – соглашается Рози, но ничего не меняется, к моим рекомендациям она прислушивается только на словах. Самое грустное, что у нее и вправду, похоже, никого кроме меня нет. Для приятельниц с работы она теперь скучная мать семейства, а подруги с детьми все такие довольные, поглощенные материнством, поэтому она не вписывается. Она всюду чужая, у нее нет больше своей идентичности. Рози вдруг стала часто упоминать Сэм, нашего администратора, веселую тусовщицу, которая детей заводить точно не собирается и отлично себя чувствует. «Вот и мне так надо было, – причитает Рози, – я не создана для материнства».
Мне порою кажется, что Рози мысленно продолжает существовать в нашем офисе, будто она по-прежнему с нами работает. «Только не говори Мелани и Сэм, что я тебе постоянно жалуюсь», – просит она. Будто для тех это может иметь хоть какое-то значение. Думаю, они уже и не вспомнят Рози, а она, за неимением реальных собеседников, все доказывает что-то воображаемым. Ее угнетает чувство невостребованности, вынужденное бездействие. Я советую Рози что-нибудь подучить, пока она сидит дома. Она соглашается, но ничего не предпринимает. Я считаю, что ей нужно куда-то выходить: хотя бы забирать ребенка из сада и гулять с ним – сейчас это делает Грэг. Не знаю, чем еще помочь. У меня уже руки опускаются.
В пятницу Рози звонила четыре раза, но приехать у меня не получилось – мы сдавали срочный проект. В субботу ее телефон не отвечал. К вечеру я испугалась и поехала к ней. У дома было припарковано несколько машин. Я позвонила в дверь – никто не открыл. Мне стало тревожно. Я открыла боковую калитку и прошла по узкой тропинке в сад.
И тут я увидела их всех. Рози оживленно болтала с Мелани, Кристин и Сэм. Носились дети. Грэг, окруженный другими мужьями, жарил барбекю. На деревьях были развешены шарики. И тут я вспомнила, что Лиаму на следующей неделе три года. «Вот они и празднуют», – сообразила я и быстро вернулась в свою машину. Не знаю, заметили они все меня или нет, и что подумали, если заметили. Мне трудно судить: я никогда не была на их месте.
Однажды нам станет легче
Болело все. Так уже было однажды, когда она рожала Мартина, и все пошло не так, и изорванная плоть, казавшаяся чужой, слилась с бесформенным миром вокруг, где единственным светлым пятном был щупленький рыжий младенец.
Теперь было так же, все в ней было изломано и надорвано, и от всей ее прежней жизни остался только худенький девятилетний мальчик. Он сидел с рюкзачком на ступеньках, не смея ее торопить. Анна взяла себя в руки, спокойно сказала: «Поехали, милый», и механически, как беспилотное такси, доставила его в водный лагерь. По дороге на работу она уже не сдерживалась и рыдала так, что впору было включать дворники. Предательство мужа она сознавала пока не полностью, а отдельными пятнами, думала о фильме, на который они так и не сходили, о девочке, которую уже, наверное, никогда не родит. Главное теперь было просто справиться, забить на боль, прокормить и вырастить сына. Если бы ей сейчас предложили уснуть и очнуться через лет, она бы охотно на это согласилась. Все последние годы Анна размышляла о том, что надо бы сменить профиль, уйти из турагентства – скоро никто не будет покупать билеты и путевки по телефону. Сколько они еще продержатся? Сейчас их было восемь человек, одни женщины. На что они с Мартином будут жить, если агентство разорится?
Прежде чем выйти из машины, она надела солнечные очки и распустила волосы, пытаясь скрыть следы слез. Дотянуть до обеденного перерыва, а там уже расколоться, рассказать своим. На работе у нее были две близкие подруги – возможно, потому она так и не решилась искать что-то другое.
И вот они сидели втроем в кафетерии, и участливые подруги наперебой пытались ей помочь, однако Соня вышла замуж за свою школьную любовь, а Пэм никогда ни с кем не жила, так что все это были наивные советы теоретиков. После обеда Соня предложила пройтись, но Анна не способна была даже просто идти по улице – голова кружилась, ноги не слушались. Подруги, бережно поддерживая, доставили ее на рабочее место, и там она, вконец обессилев, задремала.
Очнулась она к концу рабочего дня. В офисе было непривычно пусто. Кроме нее на своем месте оставалась только Пэм, которая рассеянно ей кивнула. Она показалась Анне осунувшейся и постаревшей. На улице все выглядело странным – от рекламных плакатов до ее собственной машины. Она как будто продолжала спать, но боль за время сна пропала, руки больше не тряслись, движения стали плавными, и по мере приближения к лагерю, она постепенно приходила в себя. Худой долговязый юноша с рыжинкой в волосах помахал ей рукой. «Мам, спасибо что заехала. Ты выглядишь усталой. Хочешь, я поведу? Ну и смена мне досталось на этой неделе – двое боятся воды, один убегает, еще сестры-тройняшки, представляешь, все время жалуются друг на друга… Я не буду ужинать дома, ничего? Франк не обидится? Он собирался что-то приготовить…»
Сын так ни о чем не догадался, и Франк – тоже. А сама Анна из всего пропущенного больше всего почему-то жалела о выпускном вечере Мартина, а еще – о первом свидании с Франком, и о той минуте – ведь была наверняка такая минута – когда поняла, что справилась. И все же, если бы ей сейчас предложили откатиться на 10 лет назад и все это пережить воочию, она бы, пожалуй, отказалась.
Когда в город пришли стулья
Когда в город пришли стулья
Когда в город пришли стулья, первым делом они вежливо попросили не называть себя «четвероногими». Я тогда еще работал в Институте неолингвистики, и мы долго бились над подходящим наименованием, а потом гордились емким термином «многоногие».
В то время все еще происходило в плоскости лингвистики и казалось забавным. Когда наши кошки, собаки и хомяки тоже объявили себя многоногими, мы умилились, полагая это признаком прогресса. Сидеть на наших исконных стульях мы перестали сами, решив, что неприлично таким образом использовать «подвижных» сограждан – слово «мебель» к тому времени уже вышло из обихода. Мы быстро привыкли обедать и печатать стоя, спать на полу и подвешивать вещи к потолку. Работать нам приходилось больше обычного, потому что подвижные сограждане еще только осваивали новые профессии. Шкафы массово учились на полицейских, табуретки – на водителей троллейбусов, а кресла почему-то все захотели быть гинекологами. Мы надеялись, что когда все они выйдут на рынок труда, налоговое бремя на неподвижных малоногих уменьшится, однако любознательные подвижники продолжали искать себя, и жизнь остальных с каждым днем осложнялась. Институт неолингвистики закрыли. По протекции знакомой библиотеки я устроился воспитателем в элитный детский сад. Малоногих туда не брали для восстановления фурнитурной справедливости: в моей группе было 3 кушетки, 4 этажерки, 2 пуфика и одна болонка.
Я покинул город одним из последних, уже после того, как крыши тоже стали подвижными и массово съехали в дома отдыха. Я поселился в шалаше у моря и стал рыбаком. Когда в город, где я когда-то жил, пришли брюки, они первым делом вежливо попросили не называть себя «малоногими». Мой некогда любимый диван, сбежавший из дома вскоре после прихода стульев и годами про меня не вспоминавший, неожиданно прислал теплое, дружеское письмо. Он живо интересовался здоровьем моих удочек и настроением моих рыб и только в самом конце, будто невзначай, упоминал о том, что стал директором вновь открывшегося Института неолингвистики, и просил вернуться. Я не мстителен по своей натуре. В ответном письме я поспешил его успокоить: когда в город придут грабли, все снова встанет на свои места.
Спрячь меня
Марина с мужем разошлась семь лет тому назад, а тот все никак не оставит ее в покое: то зовет все начать сначала, то винит во всех своих неведомых неприятностях. Дочь уже два года живет отдельно, но постоянно