Между тем тщательное обдумывание началось уже давно, но прийти к согласию нам так и не удалось. Эмили хотела двухлетнего (или двухлетнюю – последняя поправка к закону не позволяла выбирать пол, но этот вопрос никого из нас не волновал), а я все больше склонялся к мысли завести взрослого ребенка, лет пятнадцати, чтобы за два года интенсивного общения дать ему больше, чем мы могли бы дать двухлетнему за все время его взросления. Зачем тратить время на невыразительные годы раннего и среднего детства, мучить себя и ребенка каруселями, зоопарками и монотонными домашними заданиями? Зачем компрометировать высокие отношения отец-сын приучением к горшку и принудительным поеданием супа? Не говоря уже о том, что в сорок лет родители тоже не помешают, а доживем ли мы до сорокалетия ребенка, если возьмем его карапузом, еще не факт: средняя продолжительность жизни сегодня чуть больше ста лет, и существенного прироста в ближайшие полвека может и не случиться.
Пообещав доктору принять решение до следующей недели, мы поднялись на парковку и, не переставая спорить, сели в хелицикл. «Ты не понимаешь, как много можно вложить в подростка за два года! – настаивал я. – Ему уже можно рассказать всю свою жизнь, поделиться всеми своими исканиями, метаниями, ошибками, поражениями, победами, как со взрослым, понимаешь? Пятнадцатилетний – это же готовый вариант. Он сразу перенимает опыт родителей в лучшем виде! Ты меня не слышишь?» Эмили, сидевшая за пультом, смотрела на меня пристально: казалось, вот-вот заплачет. Мы перестали спорить. Я глубоко задумался и не сразу заметил, что мы парим не в ту сторону. Эмили любила устраивать мне сюрпризы – отыскивая вдруг новое кафе в неожиданном месте или маленькую экстравагантную галерею. Я смотрел вниз – это квартал не был мне знаком. Впереди показался кампус. Я никогда прежде не был в Гаусс-колледже, но, конечно, узнал его. Уверенно лавируя между корпусами, Эмили приземлилась перед одним из них.
– Я сейчас, – прошептала она и направилась к двери. Я вышел из хелицикла, удивленный. Неужели она собирается досрочно записать ребенка в школу? Значит ли это, что она готова мне уступить, согласна на подростка? Эмили вернулась в сопровождении высокого, красивого мальчика. Что-то знакомое почудилось мне в его облике. «Это наш сын Сэм, – сказала она, – ему недавно исполнилось пятнадцать».
Потом мы сидели втроем на скамейке, и она подробно мне все рассказывала – и про ту свою фиктивную командировку, и про выдуманные мигрени. Помню, тогда у меня мелькала мысль, что у нее кто-то есть, мне казалось, что она постоянно норовит куда-то исчезнуть. И действительно, стоило мне переступить порог, как Эмили бросалась навещать Сэма. До поступления в Гаусс он жил у Риделлов – Эмили призналась, что никогда не теряла с ними связи. Сэм тоже много о себе рассказывал: говорил, что увлекается музыкой, но собирается заниматься консалтингом, как мама. Дальше я уже плохо соображал, не воспринимал деталей. Понимал только, что мир рушится, и от этого мне одновременно жутко и весело.
Я думал о том, как пережить обман жены, и считать ли его обманом, или компромиссом, или даже предвосхищением моих желаний? И как мне теперь вести себя с этим славным юношей – своим и чужим одновременно? С другой стороны – пришло мне тогда в голову – наши отношения будут равноправнее, потому что все эти годы он действительно существовал, а не просто наращивался, поэтому каждый из нас может рассказать другому всю свою жизнь.
Как я себя чувствую
Я ехала на работу на рапидусе и смотрела в окно. На станции Диллингтон прямо вдоль полотна застраивался новый трехмерный квартал, под 45 градусов, как сейчас модно.
Меня всегда интересовали планировки домов – Джим говорит, что я зря вместо архитектора выучилась на полинетика, – поэтому я неосторожно высунулась в окно, и когда поезд тронулся, моя голова покатилась по перрону. Все это мне, разумеется, сообщили, когда я очнулась в реанимации, сама я ничего не помню. Доктор сказал, что мне повезло, буквально сто лет назад после такой травмы не выживали, а сейчас на десятый день уже выписывают. Напечатали мне протоголову, пообещав, что через пару месяцев вырастет своя, и отправили долечиваться домой.
Счастливые родственники суетились вокруг моей новой вертикальной постели. Трогать протоголову им строжайше запретили, поэтому они жадно в нее всматривались.
– Выглядит прямо как натуральная, – прокомментировал Джим. – Слушай, а ты ведь могла заодно форму носа подкорректировать, ты же давно хотела?
– Коллега одной моей знакомой годами не сдавала прототипов, – объявила моя мама, – поэтому ей поставили протоголову десятилетней давности. Одна ты честно сдавала каждый год, а ведь могла бы тоже омолодиться.
– Протоголова такой давности могла бы вообще не встать, – возразила я.
– Не говори глупостей, – обиделась мама.
Пока я стояла дома, телефон не замолкал ни на минуту. Все интересовались, как я себя чувствую. Как себя можно чувствовать с протоголовой? Мочить ее нельзя, приходится почти все время ходить в шлеме. По этой же причине функция «слезы» не предусмотрена, а плакать хочется постоянно. Шлем огромный, габаритов не чувствуешь, вечно бьешься о стены и не вписываешься в дверь. Принимать горизонтальное положение нельзя, поэтому любовью мы теперь занимаемся в одной-единственной позе, и Джим уже потянул голеностоп. Своя голова растет очень медленно, только-только наметился подбородок, а все как назло спрашивают: «Много уже приросло? Ушки показались?» Дались им эти ушки!
Я поискала группы поддержки. Наткнулась на сообщество протофанов, которые специально теряют голову, чтобы быть в тренде. Сейчас в моде ретро, и они все Джоконды, 42 человека по всему миру. И как их до сих пор не накрыли? Один мужик обманул страховую и уже четыре раза это проделал. В прошлый раз был Эйнштейном, и никто ничего не заподозрил. В общем, я решила, что лучше мне это вообще не читать, только лишние нервы.
Сегодня я вышла на работу. Коллеги весь мой стол заставили цветами – а нюхать мне вообще пока ничего нельзя – и принялись прыгать вокруг и умиляться: «Прямо как натуральная!» Потом стали интересоваться, как я себя чувствую. Мне хотелось реветь, но пришлось скромно улыбнуться, чтобы не мочить протоголову. Позвонила Долли, сестра Джима: «О, ты уже работаешь? Как там наша голова? Растет?». «Немного», – уклончиво ответила я. Голова росла медленно, едва наметились скулы. «Ушки показались?», – участливо поинтересовалась Долли. Надо было мне все-таки родиться сто лет назад!
Существительные
Вежливость
– Аня, ты не могла мы моего Сержа подвозить по утрам? – попросила подруга Ира. – Он у меня такой теплолюбивый, а до остановки 15 минут, его это выбивает из колеи. Машина у нас одна, ты знаешь. Вам ведь все равно в одну сторону и к девяти. Он за бензин будет платить, идет?
Моим первым желанием было отказаться, причем по очень смешной причине: я люблю в машине громко петь. Дома муж с дочкой смеются над моим пением, а одна я дома редко бываю. На работе тем более не разгуляешься. А между домом и работой – двадцать минут, я весь свой репертуар успеваю исполнить. Я представила в своей машине Иркиного мужа, этого зануду с бородкой, и сразу приуныла. Тем не менее, отказать было бы невежливо. Это нам повезло: у нас «под боком» родители. Моя мама свое расписание в колледже так подстроила, чтобы Лизу забирать из школы. Да и вообще стало проще с тех пор, как дочка в первый класс пошла. У Ирки здесь никого нет, они крутятся, как могут. Ирка договорилась рабочий день начинать в семь, чтобы успевать за Славиком. Ему четыре года, он вечно болеет. По утрам его в сад собирает Серж, и мне кажется, у него это не очень получается: у Славика шарф обычно завязан как салфетка у Пятачка, когда тот в гости к Кролику пришел вместе с Винни-Пухом.
В первый день стоял лютый холод. Машина завелась с трудом. Лиза опоздала в школу. Мне тоже было уже не успеть к девяти – хорошо, что мой шеф сам любит припоздниться. Серж ждал меня на углу, там, где детский сад примыкает к школе. Даже внутрь не зашел – видимо, боялся меня упустить. Он бы за это время до остановки успел дойти. Мне стало его жаль. Из вежливости я задала ему вопрос о работе. Он стал подробно рассказывать об актуальных тенденциях концептуального программирования. Всю дорогу об этом говорил, а ехали мы сорок минут вместо двадцати. Как Ирка с таким живет, не понимаю.
На следующий день мы примчались в школу вовремя. Пришлось торопить Лизу, она хныкала. Я села за руль, бросила шапку на заднее сидение.
– Аня, вам эти серьги гораздо больше идут, чем вчерашние, – заметил вдруг Серж (мы с ним на «вы», хотя он старше меня буквально на пару лет и муж подруги, но нельзя же быть на «ты» с таким занудой»), – к вашему типу лица, классическому, подходят именно такие, они подчеркивают правильность черт. А потом стал спрашивать про налогообложение корпораций – тоже из вежливости, наверное, чтобы дать мне шанс поговорить о работе. Будто нет других тем для утреннего трепа в пути.
В пятницу был снегопад. Уже совсем на подъезде к офису мы застряли в пробке. Сидеть так долго было невозможно, мы вышли подышать. На мне было новое пальто, приталенное. – Аня, у вас талия прямо-таки осиная, – заметил Серж, и я даже обрадовалась этому комплименту, потому что ради него он ненадолго прервал увлекательную лекцию о том, что либералов и консерваторов в Онтарио следует выбирать поочередно.
Всю зиму я злилась на Ирку. Стрессу в моей жизни добавилось. Лиза тяжело просыпается по утрам. Теперь приходилось ее подгонять больше обычного, чтобы не подвести Сержа, который успел уже похвалить размер моих глаз, форму носа и стройность ног. Делал он это тем же отрешенным тоном, каким высказывался о проблемах, связанных с аутсорсингом. У индийских программистов вечно код дырявый, а у меня зато шея совсем юная, а то ведь женщины шеей стареют в первую очередь.
– Ты по-прежнему возишь этого чудика? – спросил однажды мой муж.