– Вы с ума сошли, – сварливо заметил Макс. – Вам с утра температуру мерили? У вас не лихорадка? Вы несёте какой-то бред.
Он профессиональным движением положил руку на лоб Ане, но зелёные глаза его при этом блестели, как если бы он держал за руку любимую женщину.
5. Музыкальное приношение
Диковинные деревья сплетаются над моей головой – того и гляди затянут, и не найти пути назад – серые, коричневые, чёрные… В их мокрых ветвях как будто бы запутались звёзды и теперь робко сияют в едва пробивающемся сквозь бурую чащу нездорово-жёлтом лунном свете.
– Передавайте за проезд, говорю, девушка.
Я моргнула. Сказочный лес превратился в умеренно набитый трамвай. Ветви-руки в куртках, плащах, пиджаках и перчатках всех однообразно-разнообразных оттенков серого, чёрного и коричневого протягивают кондуктору монеты. Тускло светится жёлтая лампочка на потолке трамвая. Я привычно тянусь в карман – но кошелька в нём, конечно же, нет. Кондуктор смотрит выжидающе, с каждой секундой его лицо мрачнеет. Морщины как тучи: набухают, собираются на переносице, и вот-вот её пересечёт гневная молния.
– Эй, начальник, она со мной, – доносится с задней площадки уверенно-наглый голос. Кажется, обернулся весь трамвай.
Ну конечно. Вот он стоит – в кожаной куртке, вальяжно привалившись к двери с надписью «Не прислоняться», и ослепительно улыбается. Извлёк из кармана горсть монет, играючи подкинул и поймал: монеты взлетели высоко над головами пассажиров и в свете тусклой лампочки сверкнули настоящим золотом пиратских кладов. В салоне как будто запахло морской солью, мокрым деревом и ветром дальних странствий, а ещё почему-то яблоками. Кажется, это не только мне кажется – по крайней мере, даже лица вокруг посветлели. Кондуктору явно полегчало – пробурчал что-то и проследовал дальше. Оставил меня в покое? Скорее, в недоумении.
За окном становится всё темнее. Трамвай постепенно пустеет. Я смотрю в окно специально, чтобы не оборачиваться, – хотя прекрасно знаю, что, когда вагон, звеня стёклами и сверкая нарядными красными боками, подъедет к конечной остановке, в салоне останется всего два пассажира.
…Я захожу под тёмные своды сплетающихся над головой ветвей – на этот раз настоящих. И звёзды, проглядывающие сквозь деревья, тоже самые настоящие. Потому я и прихожу сюда, когда начинаю забывать, что в мире вокруг меня существует хоть что-то настоящее.
Позади остался город с его огнями и голосами. С улицами, по которым сложно пройти, не встретив знакомое лицо. Вот мальчик в клетчатом пальто; перчатки на верёвочках болтаются, шапка набекрень, щёки разрумянились: опять перебегал дорогу на красный. Сегодня перекрёсток был пуст – не то что вчера. Вчера он лежал вот тут, и вокруг тоже было много красного – кровь на тротуаре, помятый бампер автомобиля, заплаканные глаза мамы, пылающие уши водителя машины, и только сам мальчик был белым-белым…
А сегодня он снова несётся, не оглядываясь, по серому асфальту навстречу красному свету и новым приключениям. Он, конечно, не воскресал – потому что никогда не умирал. Как и этот пожилой симпатичный мужчина с толстой собачкой, что сверяется с расписанием движения трамваев на остановке. Его лысина сверкает в лучах фонаря, а на лице сверкает улыбка: сегодня его выписали из больницы. Инфаркт, возраст, ничего не поделаешь – но скорая помощь, к счастью, приехала вовремя, ведь пробок в тот день не было. И вовсе он не лежал, нелепый и неподвижный, на каменном полу в холле завода, где работал всю жизнь, и не сверкали на щеках его жены дорожки от слёз – прямые, как дорожка на кардиомониторе.
Иногда мне кажется, что у каждого жителя нашего города было такое горькое «вчера», которое помню только я. Иногда мне кажется, что они и правда умерли. Или что их никогда и не было – и только персонажи моих ненаписанных сказок бродят по городу. Что на самом деле я еду в пустом трамвае, и вокруг меня только воспоминания и фантазии. Что, может быть, и сам город не настоящий. И когда мне начинает так казаться, я прихожу сюда.
…Всё-таки Бетховен был не прав. Судьба никогда не стучится в двери. Зачем, если у неё всё равно есть ключ?
– Ты так и будешь за мной идти?
– Я в целом всегда иду за тобой, – отвечает Сашка. Он опять изрёк банальность – что совершенно не мешает ей быть правдой. Я оборачиваюсь: он стоит, прислонившись к стволу расколотой грозой много лет назад липы, и действительно ест яблоко. Я улыбаюсь против воли.
– Только не говори, что ты соскучилась!
– Скажем так: я рада тебя видеть, – отвечаю я с ударением на последнее слово.
– А ты, я смотрю, в целом неплохо врёшь.
Сашка улыбается ещё шире, подходит и протягивает мне руку. Я опираюсь на неё: идти и правда тяжеловато. Можно сколько угодно делать вид, что всё хорошо, – но не перед собственной же судьбой? Сашка, конечно, не предлагает мне яблоко: все мы знаем, чем это заканчивается. Я читала. И искренне надеюсь, что Саша тоже всего лишь читал. И что он правда блефует, когда утверждает, что видит Яна Малинина, когда тот летает над крышами слишком низко и случайно сбивает антенны.
У нас не очень много времени, и мы идём дальше, под хруст веток и листьев под ногами – и яблока в зубах некоторых. Но я всё-таки не выдерживаю:
– Не знала, что ты любишь классическую музыку. А ты, оказывается, поклонник Гайдна?
– Можно подумать, что, если бы они играли «Семь сорок» или «Дубинушку», ты бы не пошла. – Сашка пожимает плечами. – Так что я в целом иду затем же, зачем и ты.
– А если не в целом, а в частностях?
– А если в частностях, Ася, то персонажам не положено заглядывать в конец книги.
Я могла бы не задавать этот вопрос – тем более что мы наконец выходим к старой сцене, над которой склонились, словно прислушиваясь, деревья, и звёзды особенно крупные – как будто придвинулись поближе.
У сцены уже сидит Игорь Иванович – как всегда, с ярким букетом осенних листьев. На других скамейках, спрятавшись под зонтиками, сидят и остальные. Дождя сегодня, конечно, уже не будет – у Игоря Ивановича обычно получается договариваться с дождём. У него вообще какой-то потрясающий уровень взаимодействия с неодушевлёнными предметами и понятиями – наверное, потому что он по образованию инженер и просто забыл, что значит «неодушевлённый».
Дождя не будет, но все приносят зонтики – наверное, им кажется, что они спасут их от их собственных слёз, но я не уверена, что это работает. Ну, или они прячутся друг от друга. Или от собственных воспоминаний. А может, наоборот, в них? Мы никогда не разговариваем об этом.
Все в сборе – кроме тех троих, кто никогда не приходит.
…Музыканты медленно выходят на сцену; дирижёр, высокий и сутулый, с чёрными, неровно остриженными, как у Макса, волосами, никогда не поворачивается лицом к публике. Вот тётя Оля – она сегодня играет на фаготе, но шарф в горошек всегда при ней. Она смотрит в зал – но на самом деле только на Игоря.
А я смотрю только на бабушку. Она поправляет причёску, улыбается и качает головой. Мне, конечно, становится сразу стыдно за то, что я плохо ела в обед и не надела шарф, но сегодня я самая счастливая среди всех.
Потому что сегодня они играют «Прощальную симфонию» Гайдна. Это значит, все музыканты постепенно будут гасить свечи и по очереди возвращаться обратно в осень, в которую они навсегда от нас ушли.
Но моя бабушка будет со мной до конца – потому что она, конечно же, первая скрипка.
Хожу я медленно: дышать в последнее время совсем тяжело. Я уже готовлюсь оправдываться перед Максом и успокаивать Яна – шутить о том, что мне просто тяжело тащить груз музыкальных впечатлений, но, когда возвращаюсь в больницу, в нашем корпусе не горит уже ни одно окно. Даже в ординаторской свет погас – и хорошо; кажется, он наконец уснул.
Я щёлкнула пальцами – надо же как-то попасть внутрь! Потом ещё раз: надо же вернуться в настоящее время и дойти до палаты незамеченной.
Как там было? Белая палата, крашеная дверь… Запах марли, хлорки и несбывшихся надежд. В окно светит одинокий фонарь, и его проволочно-жёлтые лучики расползаются по немытому окну, как линии жизни по ладони. Доисторический жёлтый кафель на полу. Посреди моей палаты стоит Ян Малинин; у него в руках почему-то моя история болезни, которую он с обескураженным видом вертит. Я молча заглядываю через его плечо – и вижу ноты. Бетховен, Третий концерт для фортепиано с оркестром. Смешно. Вот и партия фортепиано – сначала там сплошные паузы. И карандашная надпись бабушкиной рукой, рядом с Allegro con brio – «Не спеши!». Она всегда мне так писала в нотах, потому что я ужасно неритмично играю.
– Энгаус, это что значит? – обескураженно спрашивает Малинин.
– Не знаю. – Я пожимаю плечами и улыбаюсь. Саша прав: я отлично вру.
…Я знаю, что мы все умираем осенью. Это логично: природа обновляется, всё такое. Мои мысли почему-то занимает удивление: я что, буду каждый день затаскивать рояль на сцену в парке? Как Макс это вообще себе представляет? А ещё страх – но не смерти (у меня, видимо, ещё есть время: я вступаю не сразу), а того, что я не сыграю.
Вечно мои мысли занимают какие-то глупости. Вот, например, мы с бабушкой как-то ехали в автобусе. Была зима, и люди, закутанные по самые уши в платки и воротники пальто, мёрзли всё равно. Они стояли вокруг – большие и нахохлившиеся, как птицы, и я вдруг поняла: птицы на зиму превращаются в людей, а внутри у каждого до весны спит песня. И они все толкаются и ворчат сквозь зубы вовсе не со зла: просто берегут песни, чтобы в нужный день они прозвучали и весна смогла наконец прийти. Мир вокруг моментально стал понятен и преобразился.
– Бабушка, – сказала я, – смотри, какие люди вокруг красивые!
Кто-то засмеялся, кто-то закашлялся, и все посмотрели на меня: кто-то – с жалостью, кто-то – с удивлением, кто-то – с насмешкой. Наконец, какая-то женщина в чёрном пальто и жёлтом берете (наверное, она на самом деле была скворцом) изрекла всеобщее мнение: