– Деточка, красивые люди в автобусе не ездят. Они ездят в машинах, в красивых шубах.
– Так в машинах же шубы ездят, а не люди! – со звонким детским удивлением ответила я, и автобус вдруг весь замолчал. «Они берегут свои песни», – радостно думала я, и глаза мои наверняка сияли ярче автобусных фар. И пока женщина-скворец пеняла бабушке, что та неверно воспитывает меня, я улыбалась во все свои имевшиеся тридцать зубов, чтобы все вокруг поняли: я знаю их секрет! Я знаю, что все они птицы, но никому не расскажу. Честное слово!
Так никому и не рассказала. И вы никому не рассказывайте, хорошо?
Солнце светило по-летнему ярко. Деревянные окна больницы с непривычки щурились своими кривыми рамами и моргали спросонья форточками. Старинный дом тянулся к солнцу, словно кот, и медленно просыпался. Но осеннее солнце обманчиво – и в открытое окно сразу врывается холодный осенний воздух. Пахло опавшими листьями, кофе и овсяной кашей с пищеблока.
В отделении стояла обычная для воскресного утра тишина. Аня стояла на подоконнике и, подставляя солнцу веснушки на правом запястье, мыла больничное окно, чтобы потом заклеить его на зиму. Её чёрный технический халат и короткие светлые волосы кинематографически развевались на ветру, чем вполне могли вдохновить какого-нибудь певца соцреализма на сотворение очередного шедевра. Четвёртый этаж – высоко, но Аня не боялась высоты.
– Слушай, Валера, но кто всё-таки они такие? И намочи мне тряпку, пожалуйста.
Рыжий фельдшер закатал рукава свитера и молча погрузил тряпку в мутную тёплую воду в сером ведре. Судя по его лицу, сам он тоже погрузился в глубокие раздумья.
– Они вообще люди?
Таким тоном обычно спрашивают что-то вроде «Ты чай с сахаром пьёшь или без?», но уж никак не «Скажи, а мой начальник точно принадлежит к виду homo sapiens?». Валеру в который уже раз поражало это её спокойствие, которое помогало ему отшучиваться или переводить тему, но сейчас, кажется, от серьёзного разговора было не отвертеться.
– Да я и сам не в курсе, – наконец выдавил Валера, протягивая санитарке мокрую тряпку, ещё тёплую. Аня с наслаждением намотала тряпку на руку и продолжила мыть окно. Её тёмные, глубоко посаженные глаза глядели на Валеру всё с тем же спокойным любопытством. Невозмутимость Ани просто поражала Валеру – с таким же лицом она, например, ругалась с Максимилианом Генриховичем; мыла полы или выносила утки; ругалась в магазине, когда ей не продавали сигареты; игнорировала двусмысленные шутки больных или принимала комплименты.
Можно было не сомневаться – не отстанет же. Валера вздохнул и начал свой неправдоподобный рассказ.
– Сколько их, я сам не знаю. Ну вот Аська, рыжая, которая в кардиологии лежит. Она управляет временем и вроде как может предотвращать несчастья, которые случаются с людьми. Ну как предотвращать… Если кто-то, скажем, попал в аварию, она может сделать так, что аварии не будет. Или если кому-то плохо стало, а скорую некому было вызвать, она может туда переместиться и вызвать. Но если человек, скажем, от рака умирает, она ничего не может сделать. Или если скорая вовремя приехала, но там не спасти.
– И что, человек потом всю жизнь живёт, помня, как умер? – Аня оглядела собственное отражение в оконном стекле, поправила причёску и воротник у халата.
– Я так понимаю, нет. Она говорит, что даже мою жизнь не раз меняла, чтоб я к кому-то вовремя доехал, но я, конечно, не помню. Хотя было бы смешно, если бы мне вечером перед сменой звонила и говорила, к примеру: «Валерий, повтори вот это вот и вот то, тебе с утра роды принимать». И надеюсь, что я сам где-то в несостоявшемся мире, ну, никогда не умирал. Но если даже… ну… она не скажет. Зато пару раз помогала сгонять в уже закрывшийся магазин.
Валера надолго замолчал. Аня домыла окно и спрыгнула на пол, слишком лёгкая и весёлая для воскресного осеннего утра, как будто она не работала санитаркой, а, например, играла её в кино. Аня протёрла подоконник, села на него и свесила ноги на улицу. Хм. Рыжая, из кардиологии? Асю она видела не раз, но познакомиться с ней по-человечески не успела. И честно говоря, не стремилась.
– А остальные?
– Ну… кудрявый, Ян, плохие сны меняет на хорошие. В университете учится, на филфаке, такой Казанова. Но вообще он ничего так парень. Есть Игорь Иваныч, он вообще инженер, но вроде друида, отвечает за парк на трамвайном кольце. Он крутой мужик, умный очень. Максимилиан Генрихович… с ним вообще непонятно ничего. То мне кажется, что уж он-то нормальный человек, то вдруг он будто мысли читает. Но может, он просто специалист хороший, я не знаю. Я его как-то спросил, мол, человек ли Аська. Он и говорит: ты ж сам её мне привёз, человеческая у неё лёгочная гипертензия? Вполне, говорю, человеческая. Ну а чего, говорит, спрашиваешь тогда. Так что чёрт их знает, кто они – болеют вполне как люди. Выглядят вроде тоже. Аська говорила, что есть ещё, но я их не знаю. И хорошо – потому что я со всеми обычно по работе знакомлюсь. И если я их не знаю, то, значит, у них всё хорошо.
– Ясно. Будешь яблоко? Мама с дачи привезла. – Аня дотянулась до сумки, стоявшей на прикроватной тумбочке, извлекла одно, большое и красное, и кинула Валере. – А Сашу ты знаешь?
– Какую Шашу? – прочавкал в ответ Валера.
– Никакую, неважно. – Аня тоже достала яблоко и взвесила на ладони. За дверью палаты уже раздавались шаги, голоса, проехала в столовую тележка с завтраком. Нехотя, медленно и лениво, но неизбежно наступал новый день. Гулко хлопнула входная дверь отделения.
– Где Иванова? – Голос Максимилиана Генриховича уже летел по коридору, знаменуя собой конец прекрасной эпохи. – Интересно, почему она моет окна у вас в отделении, когда работает у меня.
Спустя менее чем минуту Макс воздвигся в дверном проёме и скептически разглядывал Аню и Валеру, сидящих на подоконнике, и сияющее свежевымытое окно.
– Анна, а вам не пора инструменты стерилизовать? – поинтересовался доктор, недовольно оглядывая палату. – Вы что, решили все окна в отделении сестринского ухода перемыть?
– Окна мы уже перемыли, а инструменты я уже простерилизовала. Ночью. Днём я сегодня вообще-то не работаю. – Аня криво усмехнулась, но, увидев, как у Максимилиана Генриховича вытягивается лицо, миролюбиво добавила: – Хотите яблоко?
В медицинское училище Аню приняли в конце августа – экзамен она сдавала в гулкой свежевыкрашенной аудитории в гордом одиночестве. Вид Аня в строгом костюме и на костылях имела героический и слегка безумный, но сдала хорошо – прямо-таки удивительно хорошо, по мнению комиссии.
На крыльце её ждали Андрей и мама с букетом георгинов, а также Максимилиан Генрихович – он стоял в отдалении, безостановочно курил и на вопрос, зачем он вообще пришёл, ответил, что на экзаменах людям обычно нужна удача. Аня разозлилась. Как только сняли гипс, она устроилась санитаркой в реанимацию краснокирпичной больницы – чтобы случайно опять чего-нибудь не сломать. Маме она сообщила, что карьеру в медицине надо начинать с азов, поэтому нет, в школу преподавать она больше не пойдёт, а что у санитаров зарплата маленькая – ну, что делать.
О внеочередном экзамене доктор в заклеенных изолентой очках, видимо, просто с кем-то договорился, тем более что большой толпы желающих учиться в медучилище не наблюдалось. Путешествия во времени, о которых говорил Саша, доктор продолжал отрицать. Аня быстро поняла, что говорить с ним о людях, которых она про себя окрестила супергероями-неудачниками, бессмысленно.
– Если бы в мире существовали чудеса, у меня не было бы работы, – мрачно отвечал Максимилиан Генрихович.
Аня пожимала плечами и шла дальше работать, благо работа находилась всегда. Не в реанимации – значит, где-нибудь ещё.
Валера познакомился с Аней в кабинете у Макса всего месяц назад, но уже настолько привык, что казалось, она была здесь всегда. От Яна и Аси фельдшер уже знал драматическую историю про удачу и Максимилиана Генриховича, но не особенно в неё верил. Рациональный Валера предпочитал впускать в свою жизнь необъяснимое только тогда, когда точно не получалось ни объяснить, ни игнорировать. Да и Аня никак не производила впечатление несчастной и уж тем более неудачницы.
Училась Аня хорошо, хотя на контрольных ей привычно не везло. Но судя по тому, что все её конечности были целы, а пациенты Максимилиана Генриховича не начали драматически ухудшаться, небесную канцелярию устраивало такое положение дел. Или, думала Аня, судьба просто закрыла на неё глаза.
…Октябрь перевалил за середину. На деревьях не осталось ни одного зелёного листа. С железнодорожной станции доносились жалобные, как птичьи крики, гудки электричек. Город вспоминал свои сны и улыбался им. Аня сидела на подоконнике, болтала ногами и ела яблоко.
Невидимый Ян Малинин, летевший, очевидно, к брату, над крышей соседнего дома вошёл в левый штопор – своеобразная у этого парня была утренняя зарядка – и, пытаясь выровняться, задел ботинком антенну. Он тихо порадовался про себя, что на этот раз это произошло хотя бы не на глазах у Сашки, и пообещал себе взять в библиотеке учебник физики и прочитать наконец, что такое угловая скорость.
Сашка неподвижно стоял у больничного забора, курил и смотрел, не отрываясь, на окно четвёртого этажа.
Школьная раздевалка в воскресенье была пуста. Только солнце чертило на полу свои классики при помощи оконной рамы, и зонтики висели на крючках, как ещё не распустившиеся бутоны. Вчера солнечно было, вот дети зонтики-то и позабывали. А зря, ведь через двадцать минут погода испортится, и гулять им под дождём до самого первого снега.
Пойдёт дождь, неприкаянный и серый, как помоечный кот Васька, что живёт за школой. Ох, надо бы ему колбасы купить: сегодня-то вопрос с его питанием решится, но через неделю «Докторская» подорожает на целых пятнадцать рублей. А сосисок молочных в магазине и вовсе до декабря не будет… Но Ваське осталось недолго жить при школе: с третьей четверти в школу переведётся в 7 «В» новенькая по имени Тоня и заберёт его домой. Мама, конечно, поскандалит, но привыкнет. Хотя валерьянкой в квартире пахнуть будет ещё долго – к Васькиному удовольствию.