– Люба, – наконец нарушил затянувшееся молчание Дед, – притормози чуть-чуть. Я очень давно, уже минут двадцать, хотел спросить у тебя: ты умеешь врать?
– Что?
При нажатии на тормоз мир вокруг обрёл очертания, и красный кирпичный дом по левую сторону от дороги, утонувший в снегу почти по карниз первого этажа, оказался подозрительно знакомым. И эти заросли болиголова, сухими ветряными мельницами стремящиеся в небо из сугроба. И эти старинные ковры, год за годом в дождь и слякоть сушащиеся на турниках и качелях. И эти засохшие ветки плюща, обнимающие козырёк подъезда и, кажется, удерживающие его от неминуемого падения. И окно. Одно ярко светящееся окно на втором этаже.
Люба надавила на газ.
– Нет-нет, мы приехали.
Люба спрыгнула с мотоцикла, оценила диспозицию и, недобро ухмыляясь, повернулась к Деду Морозу.
– А вас не случайно в Болгарии называют Дядо Мраз!
– Не меня, а моего коллегу! – возмутился старик, отряхивая бороду. – Ты ж переводчик, должна бы знать. А Мразу надо бы позвонить поздравить. Что-то он на поясницу жаловался под Рождество, как бы не разболелся!
Но Люба его уже не слушала. Она стояла и смотрела на это окно, похожее на зависшую в воздухе звезду, которая почему-то решила не падать не землю.
Казалось, что здесь не изменилось ничего. Так же, как пятнадцать лет назад, шёл из трубы дым, алела там, в вышине, герань на подоконнике. Та же табличка с номером и именем дома. Даже плющ, казалось, не забрался выше карниза… И наверняка футбольный мяч, которым они играли, всё ещё лежит в кустах и даже не сдулся. И всё, что они писали мелом на стене в подъезде, так там и осталось. Только не прочитать – на двери висел ржавый, украшенный странными завитушками замок.
– Знакомые места? – Дед Мороз материализовался за плечом у Любы и понимающе хмыкнул. – Ты же тут жила, да?
Люба не ответила. Сколько раз в детстве она мечтала о том, чтобы жить в Доме Одного Окна, столько же раз потом радовалась, что с ней этого всё-таки не случилось. Точнее, что это случилось не с ней.
Падал снег. Пролетая возле освещённого окна, снежинки делались золотыми. Стояла неправдоподобная тишина. Люба, словно очнувшись, обернулась и указала на замок на двери.
– При чём тут я?.. Её новогоднее желание уж точно не про меня.
– Поэтому я и спрашиваю, умеешь ли ты врать. Впрочем, давай лучше назовём это театром. – Дед Мороз приподнял левую бровь и многозначительно ухмыльнулся в заснеженные усы. – Ты же представляешь, как страшно и больно, когда ломаешь, например, ногу? И как тебе необходима врачебная помощь?
Ей резко стало холодно и весело – как на горке, когда ты на неё наконец взобрался и только сейчас понял, какая она высокая и как же тебе страшно ехать вниз. Но не сидеть же тут теперь с санками до скончания времён? И вот ты отталкиваешься, закрываешь глаза и…
– Ну вы и зараза! – восхищённо присвистнула Люба. – Он же вас убьёт. И меня заодно.
– Нас не догонят, – пообещал Дед Мороз. – Во-первых, я волшебник. И во-вторых, всё-таки даже медицинской «Волге» далеко до харлея, правда?
Аня Иванова и фельдшер Валера, вырывая друг у друга телефон, звали его на лыжную базу отмечать праздник.
– Максимилиан Генрихович, вы же врёте! Вы специально нам наврали, чтобы не поехать! Я знаю, кто сегодня дежурит – и это не вы! – орал Валера, проявляя чудеса тактичности и неожиданный сыскной навык.
– Узнаю, как вы добрались до журнала, Лазарев, вам же не поздоровится. Вы тут даже не работаете.
– Если вы не приедете, мне же весь год не повезёт! – смеялась в трубку Аня. Из трубки слышались голоса, завывание ветра, ностальгический перебор гитары жёлтой и, казалось, даже пахло зимним лесом и костром.
– Вам, Иванова, и так весь год не повезёт, – отрезал Макс и повесил трубку.
Часы пробили одиннадцать. На столе стояла пустая банка из-под вишнёвого варенья; пол был усыпан обрезками прошедших дней, которые, превратившись в прошлогодний снег, украшали окно и дверь ординаторской.
Он действительно сегодня не дежурил – зато дежурила заведующая кардиологией, которая пригрозила выгнать его на мороз, если увидит в отделении после десяти вечера. Примерно аналогичное она, наверное, сказала и Асе Энгаус, судя по тому, что Ася закрасила свой цианоз помадой и лаком для ногтей, нарядилась в синее платье и куда-то умотала на такси – с ветерком, с верным Яном и с чемоданом лекарств. Оба выглядели счастливыми, и Макс, выпуская вслед жёлтой машине сигаретный дым, думал, что для того, чтобы напоминать героев Шагала, этим двоим, пожалуй, даже не надо сегодня летать над городом.
Звонил Игорь и передавал ему бесконечные слова с той стороны – в том числе от Оли, которая желала ему, как всегда, любви, и Берты Исааковны, которая, как всегда, желала всему миру, чтобы у этого несносного Максимилиана уже когда-нибудь ну хоть чуточку улучшился характер. Отец не передавал ничего, из чего Макс делал вывод, что по-прежнему делает всё правильно.
Рада Аркадьевна, которая, как любой предсказатель, никогда ничего не желала, заходила утром – она и принесла ему то самое вишнёвое варенье, которое Макс чудом уберёг от Любы.
Ох уж эта Люба. Чёрт её знает, где она встречает Новый год, но уж точно весело. Главное, чтобы опять не пришлось вытаскивать её из милиции, как в прошлом году (тогда майор даже не хотел её отдавать, потому что у Любы с собой был аккордеон – вы не знали, что она играет на аккордеоне? – и они как раз пели дуэтом «Во поле берёза стояла», когда на пороге отделения воздвигся заснеженный и заспанный Игорь). Или везти ей бензин в лес под Полазной, где он у неё неожиданно кончился, как в позапрошлом (ожидая подмогу, Люба успела познакомиться с какими-то лыжниками-туристами, и в город Максу пришлось везти не одного человека, а пятерых, причём все говорили на разных языках).
Телефон на столе угрожающе завибрировал. Крошки печенья и мандариновые шкурки в панике расползались от него по гладкой, хотя и залитой чернилами столешнице. На экране с поистине роковой неизбежностью проступили буквы «Любовь».
Снегопад за окном стал плотным, как тюлевая штора. С двери ординаторской отклеилась и медленно упала снежинка с остатками цифр 2 и 5. Звякнула о банку, падая, испачканная в вишнёвом варенье ложка.
– Ма-акс, – раздался в трубке срывающийся оперный голос доцента Толмачёвой, – а что происходит с человеческой ногой, когда на неё упал мотоцикл? Я её теперь не чувствую, это нормально?! Ты опять дежуришь, я помню, но…
– Не дежурю. Вызывай скорую, слышишь, Люба, но тяни с ними время до моего приезда. Где ты сейчас? Точный адрес?
– У меня садится телефо-он, Ма-акс, – простонала Люба. – Но тебе не нужен адрес, я в Доме Одного Окна.
Хлопнула открывшаяся форточка. Короткие гудки. Макс замер – с трубкой в руке, с открытым ртом, с развевающимися на ветру волосами и внезапно покрывшимися изморозью стёклами очков.
– Но тебе не нужен адрес, я в Доме Одного Окна.
Люба технично нажала отбой и выключила телефон. Для натуральности она и правда залезла в сугроб, где немедленно до дрожи замёрзла. Дед Мороз, наблюдавший за спектаклем с мотоцикла, несколько раз хлопнул в ладоши.
– Тебе бы в театре играть, Люба. Сколько у нас есть времени? Это же вроде другой конец города…
– Да это же Дом Одного Окна, Дедушка! – Люба уже вылезла из сугроба и отряхивалась, как собака, параллельно пританцовывая ногами что-то ирландское. – Тот, кто ищет его, всегда находит за первым же поворотом. Вы разве не знаете? Это же городская легенда.
– Но тогда что же нам делать, внучка?
– Бежать, – закончили они хором и, нервно смеясь, как подложившие кнопку на стул учителю первоклассники, устремились в подъезд дома напротив. Мотоцикл как непосредственный участник событий остался лежать во дворе.
…Спустя несколько минут через двор чёрной летучей мышью метнулась тень Макса, едва набросившего куртку поверх халата, но, конечно, не позабывшего своих инструментов. На мгновение свет из окна напротив озарил его бледное сосредоточенное лицо и сжатые в ниточку губы. Макс замер и огляделся, как будто только сейчас понял наконец, куда он попал. Он поднял голову и, кажется, побледнел ещё больше. Потом перевёл взгляд на лежавший в сугробе мотоцикл и решительно шагнул к подъезду.
Хлопнула дверь. Дом Одного Окна впустил своего посетителя.
…В подъезде было тепло. Пахло полынью, мятой, тысячелистником и, как ему показалось, красным вином – тем самым, которое они пили здесь летними вечерами, когда читали по очереди «Декамерон» на этой лестничной площадке.
Сколько лет им было? Люба тогда сдавала зарубежную литературу и заразила их этими чтениями вслух. Она утверждала, что ни за что не вынесет это любовное нытьё Филострато одна, поэтому они должны помочь ей. И они помогали, они жгли свечи в невозможных количествах и обсуждали прочитанное до утра. А утром он бежал на работу в анатомичку, засыпая на ходу, но улыбаясь во сне.
А сколько лет им было, когда он нашёл во дворе старый футбольный мяч и забивал бесконечные голы в двери подъезда, пользуясь тем, что вратарь не может покинуть пределов своей зоны?
Чёрт возьми, о чём же он думает? Нужно же немедленно идти к Любе. Что с ней вообще? Если бы она успела вызвать скорую, то скорая уже приехала бы… Только бы они её никуда не увезли. Надеюсь, они догадались зарядить телефон, если увезли? Тут же есть розетки. Да, чёрт возьми, даже тут, в этом анахронизме, в этой живой легенде есть розетки!
Перед глазами Макса пронеслись последние пятнадцать минут, и он понял, что это ловушка.
Макс дёрнулся к двери, схватился за ручку… Тёплая медь в ладони моментально оживила в памяти и тот день, когда он в последний раз хлопнул этой дверью.
Бежать было поздно. Бежать было поздно с того момента, как он сделал шаг внутрь. Макс несколько раз вдохнул, выдохнул и обернулся.