– Ты в курсе, что у тебя ботинки разные?
Она, конечно, стояла на лестничной площадке – как всегда, тощая, как смерть, с этим своим Z-образным сколиозом, как всегда, в каком-то из своих нелепых платьев, с распущенными волосами, бледная, как чёрно-белая иллюстрация к Эдгару Алану По. Босая, конечно, – о, это чудовищное плоскостопие, конечно, она даже не подумала ни разу за все эти годы о том, чтобы его лечить. В руке подсвечник, на плече ворон – мерзкая птица, вот уж кто точно никогда не состарится и не умрёт. И будет вот так же не мигая смотреть на нас с видом умника, хотя на самом деле не смыслит вообще ни черта.
– Почему ты плачешь? – спросила она.
– Из-за ботинок, – выдавил Макс, глядя в пол. – Об утрате правого. Бесконечно любимого правого ботинка.
До Нового года оставалось пятнадцать минут, когда Люба затормозила у памятника Пушкину, чтобы высадить Деда Мороза. Небо, ещё чёрное, в белый снежный горошек, уже готовилось расцвести сотнями фейерверков и петард; стёкла домов и стёкла бокалов уже готовились зазвенеть. Любин телефон разрывался от поздравительных сообщений, но то, что среди них не было ни одного от Макса, говорило о том, что всё удалось.
…Глядя вслед стремительно удаляющемуся мотоциклу, Дед Мороз вытащил из правого кармана обожжённый по краям тетрадный листочек, на котором быстрым почерком прирождённого синхрониста было написано:
«Ну ладно. Я сдаюсь. Пусть я сдам сессию, и философию тоже!
Пусть Винтер поступит в свой чёртов медицинский – может, тогда он наконец сможет оторвать свой нос от книг и увидеть, что на дверях Дома Одного Окна для него никогда нет и не было замка.
Пусть мама не упадёт в обморок, когда узнает, что я получила права на мотоцикл.
И самое главное: пусть, если ты всё-таки существуешь, я когда-нибудь узнаю об этом.
Люба Толмачёва, 19 лет. Пермь».
7. Трамвай следует в депо (со всеми остановками)
Дождь как зарядил неделю назад, так и не думал кончаться. Небо в рваных кусках ваты, из-за которых изредка щурилось красным больным глазом солнце; нахохлившиеся мокрые кусты, которые норовили чихнуть на всякого проходившего мимо остановки; дребезжащие от холода простуженные трамваи на кольце… Зато каникулы.
Вообще-то Настя любила дождь: любила чувствовать, как заползают за воротник погреться холодные капли, как ветер треплет по щеке – немного отстранённый, как и положено мифологическому созданию, видеть, как расходятся неповторимыми узорами круги по воде и город получает возможность посмотреть в глаза и в окна своему двойнику, который проступает в лужах во время дождя и исчезает после со всеми своими тайнами. Видеть, как выползают из подъездов кошки, лежат на крыльце и светят глазами друг другу через расстояния бесконечных дворов; ощущать, как пахнет под дождём сирень и мокрая штукатурка старых домов на Парковом. Слышать, как каждый дождь выбивает на барабане зонтика свою мелодию, непохожую на все дожди, что шли когда-то и будут ещё идти над городом.
Только люди в дождь вели себя как-то скверно. Они толклись на остановке, ощетинившиеся автоматическими зонтиками и поднятыми воротниками. Со стеклянной крыши тяжело падали капли, в которых отражалось серое небо и тусклая зелень кустов за остановкой, и люди не влезали под крышу, змеились, ёжились, собачились, крысились и ссорились.
– Идите под зонтик, вы же промокнете, – предложила Настя мрачному пожилому мужчине, который показательно и громко вышел из-под стеклянного козырька, потому что под ним кто-то курит, а ну это же свинство – курить на остановке, и вообще эта молодёжь, ни стыда ни совести.
Не меняя выражения лица, пожилой мужчина встал под Настин зонтик и, торжествующе глядя на оставшихся под общей крышей, закурил.
Подъехал краснощёкий трамвай, и вся остановка устремилась в его звенящие в такт дождю двери. Табличка «Трамвай следует в депо» почему-то никого не останавливала. Дождь ускорился тоже – хотя сесть без билета, понятное дело, не смог. Настя стояла на остановке и, раскрыв и зонт, и рот, смотрела, как, войдя в трамвай, промокшие пассажиры начинают вдруг улыбаться там, в трамвайном тепле, – как будто дом уже стал ближе, хотя никто никуда ещё не едет.
– Заходи давай, сейчас поедем. – Из окна высунулся кондуктор, молодой парень в каких-то смешных, как будто не по возрасту ему, старых очках. – Или ты тут просто так стоишь с зонтиком, для заблудших душ?
Настя улыбнулась ему во все свои кривые зубы и подумала, что, кажется, определилась с планами на летние каникулы. И только потом, глядя вслед уползающей красной гусенице, подумала, что ведь по пути в депо краснощёкий трамвай мог, наверное, проезжать и её остановку, и надо было спросить.
В кустах за трамвайной остановкой раньше жило целое семейство гномов; по вечерам, когда людей на остановке уже не было, они обычно выходили посмотреть на трамваи, подсаживали друг друга, чтобы забраться на стеклянную скамеечку, и ходили по ней, прозрачной, как будто по небу. Теперь никаких гномов не было. Настя отдавала себе отчёт в том, что фантазиям свойственно таять со временем (и с возрастом фантазирующего), но от этого утраченные гномы не становились менее реальными, и скучала она по ним не меньше.
Точно так же скучала она по невидимым кошкам, жившим когда-то в конце улицы в кустах у заброшенного дома; по бабушке с винтовкой Мосина, которая жила на последнем этаже в соседнем доме и выходила погулять, маскируя винтовку под зонтик, а на самом деле следила за тем, чтобы в граффити на гаражах кто-нибудь орфографических ошибок не наделал; по мальчику, жившему на крыше и занимавшемуся главным образом игрой на флейте в ветреные ночи и кражами левых носков с бельевых верёвок на балконах. Как иначе объяснить тот факт, что они всё время куда-то деваются? Разумеется, никак.
В Настином мире всему находилось очень логичное объяснение, не устаревавшее, даже когда взрослые предлагали свою версию событий. Да, может быть, краска на Доме офицеров под крышей и правда течёт из-за проблем с водосточными трубами, но это не противоречит тому, что дому грустно расставаться с улетающими на зиму птицами и он плачет. Может быть, зебры на переходах просто стираются под колёсами машин, а не линяют на зиму, чтобы не сливаться с белым снегом, – но как тогда объяснить время этого стирания?
Взрослые не особенно интересовались такими совпадениями. Мама, дежурный милиционер, папа, дежурный врач, и бабушка, которая бо́льшую часть жизни дежурила на садовом участке, среди медленно желтеющих тыкв и огурцов, которым даже в парнике почему-то холодно до мурашек, всю жизнь главным образом интересовались тем, поела ли Настя, сделаны ли у неё уроки и где она опять ободрала коленки. Где-где. Лазали с Пашкой по гаражам. Ведь если рассказать правду о том, что Настя с Пашкой на этих гаражах гоняли грифонов, чтобы те не увязли в гудроне, никто не поверит. А главное доказательство, грифонье перо, забрал Пашка, чтобы завтра посмотреть под микроскопом (у него есть!).
Насте в этом феврале исполнилось тринадцать, и никаких грифонов на гаражах она не встречала уже несколько лет, да и всё равно в них так никто никогда и не поверил. Ну, почти никто.
Единственной, кто всегда выслушивал Настину версию событий и принимал её со всей строгостью, была её бывшая учительница в музыкалке, Берта Исааковна. Она так и писала в дневнике: «Опоздала на урок на десять минут: расшифровывала тайные письмена на строительном заборе на ул. Газеты «Звезда». Домашнее задание: этюд – следить за ритмом, не торопясь играть после репризы; «Мазурку» наизусть; по поводу забора на ул. Газеты «Звезда» можно проконсультироваться в книге И. Фридриха «История письма» (М., 1979)» или «Пропустила урок. Говорит, что кормила невидимых кошек в деревьях за остановкой «Ул. Ивановская» и несколько заигралась с ними. Оценка за урок, следовательно, неудовлетворительная. Домашнее задание: все акценты играть так, как написано композитором Венявским, а не некой невидимой лапой (не хочу обидеть никого из котят, но, кажется, в скрипичной музыке они совершенно ничего не понимают!)».
К богатому внешнему миру, окружавшему Настю, Берта Исааковна относилась с той же ироничной, но беспощадной серьёзностью, как и к невыполненным домашним заданиям, плохо сданным техническим зачётам и прочим неизбежным для ребёнка, которого родители загнали в музыкальную школу, вещам. Сперва Настя считала, что учительница её ненавидит и хочет от неё избавиться, но во втором классе, когда после очередного домашнего концерта для рёва с завываниями в трёх частях мама сдалась и отправилась было отчислять Настю из музыкалки, Берта Исааковна внезапно явилась поздним вечером прямо к ним домой.
Был дождь, а она забыла зонтик. Берта Исааковна стояла в дверном проёме – в строгом костюме, с которого ручьём (хотелось сказать – водопадом) торжественно стекала вода, и забавной старомодной шляпе с вуалью, и в этой вуали, как в паутине, запутались капельки воды.
…Зайдя в Настину комнату, Берта Исааковна молча достала из футляра Настину скрипку и начала играть. Настя, сперва от страха вжимавшаяся в стул, ко второй пьесе наконец смогла вдохнуть, а к шестой не заметила, как сама заплакала, – но, кажется, уже не от ненависти к музыкальной школе.
Берта Исааковна играла, наверное, часа три. За это время соседи сверху навсегда разлюбили Михаила Круга; Настина мама, прижавшаяся ухом к двери, вновь пережила в своей голове свою первую любовь, а все Настины игрушки прониклись любовью к скрипичной музыке – особенно плюшевый медведь с клетчатым ухом, видимо, благодаря наличию этого уха обладавший музыкальным слухом, и кукла-чайница, которая в былые времена явно согревала чайники в каких-то музыкальных салонах и теперь почти всплакнула от ностальгии.
Потом Берта Исааковна бережно положила Настину скрипку обратно в футляр, наконец посмотрела на