Настя округлившимися глазами наблюдала за тем, как золотилась на солнце бронзовая кошачья шкура, которую учёный кот вылизывал светлым (очевидно, от частого использования) языком. Кот свернулся калачиком и продолжил:
– Послушай, ну вчера-то эта история не казалась бредом, правда? И вообще, я не менее реален, чем твои невидимые котята.
– Котята? – Настины светлые брови поползли вверх. – Вы знаете моих котят?
– Я многих котят знаю, и не только твоих. Лучшие люди нашего времени тоже, бывало, общались с котятами разной степени невидимости, и это их крайне обогатило. Потому что общение с котом вообще хорошо сказывается на человеке, таково моё мнение, подтверждённое десятилетиями исследований людей, котов и памятников нашего города. Но я хотел тебе сказать не это. Как ты сама понимаешь, бессмысленно специально плутать и подвергать себя опасности, чтобы найти Дом Одного Окна, – это же не так работает. На свои качели ты не попадёшь, зато куча пожарных, милиционеров или врачей тебя в конце концов найдут, но пропустят ужин и лишатся сна в поисках тебя.
– Да знаю, знаю, я же не маленькая, – досадливо отмахнулась Настя. – Лучше скажите, а вы знаете Лию из Дома Одного Окна?
– Мм… разумеется, – промурлыкал кот, выползая на солнечный угол своей рамы. – Что ты хочешь про неё узнать?
– Как её на самом деле зовут? Лия – это, наверное, сокращение? Как её по-настоящему зовут, со всеми титулами и фамилиями?
– Да так и зовут – Лия, – фыркнул кот. – Лия Кац. Коротко и ясно.
– А у неё есть кот? – несколько разочарованно спросила Настя. Она затруднялась сказать, как именно в её мире должны были звать волшебников, но, кажется, всё же не настолько коротко и ясно! В чём тогда смысл быть волшебником?
– Своего нет. – Бронзовый язычок неожиданно тепло лизнул Настину руку. – Но голодные коты тоже к ней приходят, и она их кормит и лечит иногда.
– А собака?
– С собаками та же история. И потом, собаки же ужасно несамостоятельные, их надо выгуливать, а Лия не может выходить из Дома Одного Окна. – Кот лениво точил бронзовые когти о кору дуба, периодически поглядывая на Настю и всем своим видом выражая презрение к собакам и их несамостоятельности.
– Не может выходить? Это как?
– Да известно как, – отмахнулся хвостом кот. – Ведь всё волшебство Дома завязано на ней, конечно же, она никогда не сможет из него выйти. С тех пор как она стала хранителем, она и не выходит дальше порога – такова магия. А! У неё ворон есть – но он довольно наглый и совершенно невкусный. И перья у него очень неприятны на ощупь, даже если их просто нюхать или там лапой… Крайне, крайне неприятный. Но что с них, с птиц, взять… Они же даже не млекопитающие.
Чувствовалось, что кота гораздо больше интересует ворон хранительницы Дома Одного Окна, чем тот факт, что ей нельзя выходить из Дома. Настя попыталась представить себе, как это: вся жизнь проходит за окном твоей комнаты, а ты можешь разве что высунуть в окно руки, чтобы потрогать дождь или погреть их на солнце, но все радости жизни – и гаражи, по которым можно лазать, и деревья с тёплой корой, к которой можно приложить руки и слушать, как по ним течёт весна, и первые проталины с цветками мать-и-мачехи на них, и даже те самые синие качели на верёвочках, взлетающие до самых облаков, – всё это навсегда отделено от тебя.
– И что, её не могут сменить другие волшебники, пока она пошла бы погулять? – спросила Настя. Ей было очень обидно за эту незнакомую волшебницу. Кот покачал головой:
– Какие другие? Других таких нет. Да их и быть не может, других. Она одна у нас, а мы – у неё.
– А если с Домом вдруг что-нибудь случится, она сможет уйти? Ну там, на метле улететь…
– Если с Домом что-нибудь случится, – кот внимательно посмотрел на Настю, – то улетать на метле будет поздно. И не только Лии, а всем нам. Но пока она жива, я надеюсь, нам бояться нечего. И вообще, ты всё расспрашиваешь меня, расспрашиваешь, а могла бы мне хотя бы молочка предложить. Игорь Иванович же тебе сказал, что у меня исключительная для моего возраста переносимость лактозы?
– Остановка «Разгуляй». Осторожно, двери закрываются. До остановки «Сад Свердлова» трамвай проследует без остановок. Оплата проезда историями о любви, – объявил Кондуктор в старомодных очках, не вставая с места. Рядом с ним сидела очень бледная, почти прозрачная девушка в старинном, каком-то театральном платье. Они держались за руки, но Насте почему-то казалось, что рука Кондуктора висит в воздухе, и было не по себе.
Увидев Настю, Кондуктор вдруг изменился в лице, вскочил и сделал шаг ей наперерез, но Настя уже поднялась по ступенькам и замерла в нерешительности.
– Ой, а я не знаю о любви, – сказала она растерянно.
И правда, про что же рассказать? Ведь много же историй о любви было: она читала. Но почему-то в голову приходит только, как мама с папой ругаются по ночам на кухне из-за зарплаты, которую обоим задержали, – что поделать, бюджетники, – а потом в обнимку плачут и курят в вытяжку; про то, как Пашка написал Ленке из параллельного класса письмо с признанием в любви, а она ему его вернула, исправив красной ручкой ошибки, да ещё и прочитала с выражением всей группе продлённого дня… Или как мама не пустила её на похороны Берты Исааковны и сказала: «Когда ты вырастешь, то поймёшь – это потому, что я тебя слишком люблю».
– Да-да, конечно, тебе ещё рано, вот и выходи. Трамвай следует не по маршруту, – торопливо, скороговоркой выдохнул Кондуктор, глядя на Настю и как будто стараясь заполнить собой всё пространство трамвая.
Настя непонимающе подняла глаза на Кондуктора – и встретилась взглядом с Бертой Исааковной, стоявшей за его плечом. Это, без сомнения, была Берта Исааковна – в своём концертном костюме, со скрипкой в футляре и даже с накрашенными губами (ресницы она никогда не красила, утверждая, что всегда плачет от хорошей музыки). Ну, разве что немного прозрачная.
Глаза у Насти сделались круглее и шире трамвайных фар и немедленно наполнились слезами. Раньше, чем Настя смогла что-то сказать, губы у неё затряслись, и она, не обращая внимания на Кондуктора, как будто он был такой же прозрачный, побежала к своей учительнице. Кондуктор схватил её за плечо.
– Да поздно уже, – спокойно сказала ему девушка в старинном платье. – Ты себя самого вспомни. Что было бы, если бы тебя Аида Хароновна выставила?
Кондуктор опустил руку, и рыдающая Настя уткнулась в призрачное плечо своей строгой учительницы, которую, кажется, никогда до этого не обнимала. Трамвай дёрнулся и поехал.
– Берта Исааковна, – сквозь слёзы бормотала Настя, – я учу всё, что вы мне написали, у меня только «Легенда» не получается, но это потому, что у меня нет концертмейстера и я не знаю, как вступать… Но на самом деле я просто хотела сказать, что я вас очень люблю, а то я так и не сказала.
– Настенька, милая, и я тебе не сказала, но ты же всё поняла, и я тоже. А «Легенда» на седьмой класс же, я так впечатлена, что ты вообще её играешь! У тебя очень хорошо должны получаться там все оттенки, я уверена. Ну не плачь, почему ты плачешь, всё хорошо, – пыталась успокоить её Берта Исааковна – ничуть не менее заплаканная, разумеется. – Расскажи мне, как ты поживаешь. Как твои невидимые звери? Как Паша – я слышала, что он уехал в Москву, он тебе пишет? Я слышала, теперь все пишут друг другу письма через какие-то социалистические сети… это ведь так называется?.. А теперь, пожалуйста, объясни мне, что смешного я сказала? Надо мной почему-то все смеются, когда я это говорю…
Трамвай медленно и торжественно ехал по дамбе, сквозь коридор почтительно склонившихся к нему уличных фонарей. Кондуктор мрачно смотрел в окно, за которым проплывал в липовом цвету и полной иллюминации его любимый город, наполненный историями, подобными вот этой, и думал, что любая история на самом деле о любви, поэтому проезд в трамвае сегодня, можно сказать, бесплатный.
– О чём ты думаешь? – спросил он девушку в старинном платье.
– О том, что ты, кажется, нашёл себе ученицу, – ответила она.
На остановке «Сад Свердлова» трамвай опустел – призрачные оркестранты медленно и величественно спустились по нагретым солнцем ступеням и растворились в лесу. Только Берта Исааковна периодически оборачивалась.
Настя и Кондуктор остались в салоне одни. По крыше пустой остановки забарабанил дождь.
– Как же они будут играть под дождём? – спросила Настя, кивая вслед уходящим.
– Для них это никогда не проблема. – Кондуктор уселся на верхнюю ступеньку и свесил ноги в открытую дверь. – Извини, что так вышло. Я как-то не ожидал тебя встретить в такое время.
– Кто такая Аида Хароновна? – спросила Настя вместо ответа.
– У нас в городе есть специальный трамвайный парк, – вздохнул Кондуктор. – Раньше в нём был только один трамвай. И он… как сказать-то… ходил от старого кладбища. Несколько раз в год. Чтобы все могли посмотреть на город, в котором они когда-то жили. В нём и работала кондуктором Аида Хароновна, а я как-то раз просто в него сел. Вот как ты: на остановке у Центрального рынка. И пока ехали до Разгуляя, я всё понял, точнее, мне объяснили. Таисия объяснила.
– Это которая сидела рядом с тобой, – догадалась Настя, но Кондуктор не стал ни опровергать, ни соглашаться с ней, а просто продолжил:
– Я тогда учился на филфаке. Фольклор собирал – знаешь ведь, что это такое? Я много дней об этом думал – о том, сколько же историй осталось нерассказанными из-за того, что кто-то просто не успел. Даже Тая – я, конечно, в первую очередь искал трамвай из-за неё, но знал только её имя. Ну и читал некоторые краеведческие материалы про могилы на старом кладбище и рассказ Гайдара «Проклятая дочь». Так что я начал ходить по ночам по трамвайным остановкам в надежде снова встретить этот трамвай – а кто ищет, тот находит, как известно. И когда Аида Хароновна попыталась выгнать меня из трамвая второй раз, я так и сказал: я фольклорист, я собираю истории, вдруг кто-то хочет поделиться? Неожиданно все захотели. Потом все захотели не только рассказать, но и послушать истории, и я стал записывать для них истории из повседневной жизни города. А потом я сказал Аиде Хароновне, что надо сделать такой трамвай и для живых тоже.