– Все это, – сказал он мне, – признаки старения.
Возможно, ее жизнь близилась к концу.
Я приехала, чтобы увидеть ее, и она подплыла ко мне. Но ее хватка была слабой. Наше общение закончилось через 15 минут. Душа у меня была не на месте. Скоро мне предстояло ехать в Намибию, потому что я писала книгу о гепардах. Будет ли Октавия жива, когда я вернусь?
Она дождалась моего возвращения, но ее жизнь и наши с ней отношения совершенно изменились.
Теперь ее кожа стала гладкой, как стенки мыльного пузыря. Ее морда, воронка и жаберные отверстия были обращены к стене. Всеми присосками она крепко держалась за стенки своего аквариума и за каменную стену логова – и только одно длинное щупальце безжизненно свисало вниз, как струна. Большое тело Октавии приобрело розовый цвет с бордовыми прожилками, и только перепонка между щупальцами была серой.
Пока меня не было, Октавия отложила яйца – около 100 000. Жемчужно-белые, размером с рисовые зерна, они висели длинными цепочками. Каждое яйцо имело маленький черный хвостик, и Октавия, используя свои ловкие щупальца, сплетала их вместе, как косичку лука, а затем приклеивала к потолку или стене своего каменного логова. Поскольку Октавия не спаривалась, ее яйца не были оплодотворены. Но она не могла знать, что из них никто никогда не вылупится. Теперь яйца были единственным, что интересовало ее. В дикой природе матери-осьминоги ведут себя точно так же.
Они никогда не покидают свои яйца, даже чтобы поесть. На воле это означает, что до конца своих дней они голодают. Но мы-то могли хотя бы пытаться покормить Октавию. Взяв тушку рыбы длинными щипцами, Уилсон предложил ее нашему другу, сидящему в своем логове. Октавия вытянула щупальце, чтобы взять угощение. Потом, словно она что-то вспомнила, за первым щупальцем последовало второе, а затем третье – чтобы обвить мою руку. Но она почти сразу отпустила меня
– Люди ее больше не интересуют, – сказал мне Уилсон.
Она стерегла свои яйца и никого не хотела видеть.
– Пусть делает свое дело, – добавил он, закрывая крышку резервуара.
В те дни мне оставалось только наблюдать за Октавией. Я приезжала пораньше, до открытия Аквариума, и проходила в зону для зрителей.
До появления посетителей в Аквариуме темно, таинственно и уютно. Наблюдение за Октавией было сродни медитации. Я освобождала свой разум от всех других мыслей, очищая пространство, чтобы впустить туда ее. Чтобы подготовиться к встрече, мне нужна была тишина. Я давала своим глазам привыкнуть к темноте и настраивала мозг на то, чтобы по максимуму воспринимать увиденное.
Тело Октавии было то коричневатым, испещренным белыми пятнами, то розовым. Ее кожа могла быть колючей или гладкой, глаза – медно-красными или серебристыми. Она могла держаться присосками за потолок своего логова или за стенки. Одно оставалось неизменным: она не переставала заботиться о своих яйцах. Однажды утром я застала ее висящей под потолком, прикрепившейся к нему присосками одного щупальца. Другое было под мантией – той частью осьминога, которая выглядит как голова, но на самом деле является туловищем. Кожа перепонок свисала вниз, как драпировка. И вдруг, после 25 минут полной неподвижности, два других ее щупальца начали энергично перетряхивать цепочки яиц. В этот момент Октавия была похожа на домохозяйку, пылесосящую занавески.
В другой раз она прополаскивала их мягкими движениями, словно взбивая подушку. А иногда использовала свою воронку, чтобы промыть их водой, словно из шланга. Через жаберные щели она набирала воду, отчего ее мантия расширялась, как цветущая розовая орхидея-туфелька, а затем выпускала мощную струю.
Бывало, что Октавия тонкими кончиками щупалец поглаживала яйца с истинно материнской нежностью. И даже когда она была неподвижна, Октавия продолжала заботиться о них. Большую часть времени яиц не было видно, потому что она закрывала их своим телом, защищая от кого бы то ни было. Хотя в ее аквариуме не было хищников, она постоянно оберегала своих нерожденных детей.
Как бы я хотела, чтобы ее яйца оказались оплодотворенными и чтобы из них вылупилось потомство! Тогда ее кончина, которая должна была наступить очень скоро, была бы, как смерть паучихи Шарлотты, оправдана появлением на свет многих новых жизней. Но заключалась ли в ее яйцах новая жизнь или нет, материнская преданность Октавии была поистине прекрасна. В том, как она ласкала их, ухаживала за ними и защищала от любой опасности, я видела проявление самой древней и самоотверженной любви.
Тысячи миллиардов матерей – от желеобразных предков Октавии до моей собственной матери – научили своих потомков любить и знать, что любовь – это высшее и лучшее, что может быть в жизни. Только любовь важна, и это и есть жизнь, даже если в яйцах Октавии ее не было. Молли. Кристофер. Тэсс… Все они уже ушли из жизни, но от этого я не перестала любить их. Я знала, что и Октавии скоро не станет. Но любовь никогда не умирает, и ничто не умаляет ее. До сих пор мое сердце исполнено благодарности к Октавии за то, с каким усердием и любовью ухаживала она за своим нерожденным потомством. Ведь я смогла принять неизбежность ее смерти, осознавая, что она умирает, любя – так, как может любить только самка осьминога в конце своей короткой необыкновенной жизни.
В те дни, чтобы не пасть духом окончательно, я посмотрела видео, на котором было заснято, как появляются на свет из яиц гигантские тихоокеанские осьминожки. Мать, которая охраняла эти яйца и ухаживала за ними целых полгода, с помощью своей воронки выдула малышей, крошечные копии ее самой, из норы в открытый океан, где им предстояло стать частью планктона, пока они не вырастут настолько, чтобы поселиться на дне. Последние силы матери-осьминога ушли на то, чтобы поднять новорожденных в море. Через несколько дней дайверы, которые снимали этот фильм, нашли ее на том же месте мертвой.
Однако прошло уже полгода с тех пор, как Октавия отложила яйца, а она была жива. Прошло семь месяцев. Восемь. Некоторые яйца, несмотря на все ее заботу, усохли и упали на дно. Но она все равно не оставляла их. Прошло девять месяцев. Потом десять. Это казалось каким-то чудом, однако Октавия все еще держалась.
Однажды, придя к ней, я увидела, что один глаз у нее вздулся. Дело было не в инфекции: просто ее ткани, как и ее разлагающиеся яйца, начали распадаться. Чтобы ей было комфортнее, Билл решил переселить Октавию из большого аквариума с его ярким освещением, шумной публикой и потенциально опасными для нее острыми камнями. Но захочет ли она оставить яйца?
Ко всеобщему удивлению, почувствовав прикосновение руки Билла, Октавия согласилась забраться в сачок, и ее перенесли в тихое, темное место, в бочку подальше от публики.
Прячась в своем каменном укрытии, она не видела нас долгие десять месяцев. И все это время я не прикасалась к ней и не играла с ней. Но все же после ее переселения из большого аквариума я решила повидаться с ней – в последний раз.
Мы с Уилсоном открутили крышку ее бочки и заглянули внутрь. На случай, если она захочет поесть, мы принесли для нее кальмара. Октавия всплыла наверх и взяла кальмара из наших рук. А потом бросила его на дно. Вовсе не голод заставил ее подняться на поверхность воды.
Она была стара и слаба. Дни ее были сочтены. Она не общалась с нами уже десять месяцев – учитывая продолжительность жизни осьминога, это все равно что не видеться с кем-то четверть века. Но она не только помнила нас, но и сделала над собой усилие, чтобы поприветствовать нас в последний раз.
Октавия посмотрела нам в глаза и нежно, но крепко прижала свои присоски к нашей коже. Так она провела с нами целых пять минут, а потом опустилась обратно на дно.
Поняла ли Октавия в конце концов, что ее яйца бесплодны? Было ли ей покойно в ее последние дни? Чувствовала ли она, как сильно я переживаю за нее? И имело ли это для нее хоть какое-то значение?
Хотела бы я знать, но не знаю. Зато теперь благодаря Октавии я знаю кое-что даже более важное. Лучше всего это выразил Фалес Милетский, греческий философ, живший больше 2600 лет назад: «Космос одушевлен, и в нем есть огонь, и он полон божественных сил». Дружба с осьминогом – что бы эта дружба ни значила для него – показала мне, что наш мир, как и миры вокруг и внутри него, наполнен светом, который мы не в силах постичь, и гораздо более одухотворен и чудесен, чем мы можем представить.
Глава 10Тёрбер
Рик Симпсон узнал меня по определителю номера, но я не ожидала, что к телефону подойдет он. Я звонила его жене, Джоди.
– Рик? – мне удалось произнести только его имя, а потом меня стали душить слезы.
– Сай, ты как? Что-то случилось? С Говардом все в порядке? Приехать к вам?
Я не могла ничего сказать в ответ. Теперь я задыхалась и чувствовала себя униженной. Я не ожидала, что не сдержу слез, и уж точно не рассчитывала, что буду безудержно рыдать в ухо Рику.
Другое дело – Джоди, с которой я и надеялась поговорить. Ведь мы – она, я, Перл, Мэй и Салли – последние девять лет почти каждый день гуляли вместе, и она точно поняла бы мои сомнения и помогла бы мне разобраться.
В конце концов мне удалось взять себя в руки и рассказать Рику, что произошло. Никто не пострадал. Никому ничто не угрожало. Но я чувствовала, что моя жизнь вот-вот перевернется с ног на голову, и не была уверена, что готова к этому.
Первые признаки надвигающегося несчастья настигли нас в прекрасный снежный день во время лыжной прогулки.
Когда мы гуляли с Джоди, Перл и Мэй, Салли часто убегала довольно далеко от нас – в лесу всегда находилось, в чем поваляться и чем полакомиться. Но стоило мне позвать ее, и она поворачивала свои острые уши в мою сторону, несколько секунд прикидывала, надо ли менять свои планы, и потом всегда бежала ко мне. Однако в этот день, когда я стала звать ее, потому что она забежала в заросли репейника, который мне пришлось бы целую вечность вычесывать из ее густого меха, она даже не подняла на меня взгляд.