Все трое старались держаться вместе, в пределах 20 метров друг от друга. Всякий раз, когда один из них отходил слишком далеко, подняв голову, он оценивал ситуацию и бежал обратно. Через месяц мне иногда удавалось приблизиться к Черной Голове на полтора метра, а к остальным – на три.
«Назначив» Черную Голову вожаком стаи, я тоже смотрела на него соответственно, ожидая от него знаков. Поймав его взгляд, я могла попытаться понять, как он относится к тому, что я хожу за ними. В каком-то смысле я просила его разрешения следовать за его стаей.
Иногда он смотрел мне прямо в глаза, и мы встречались взглядами. В грязной одежде, с нечесаными волосами, спутанными, как шерсть бродячей собаки, купаясь во взгляде этой гигантской, непостижимой нелетающей птицы, я впервые в жизни чувствовала себя красивой.
В сумерках эму всегда становились пугливее. Любое быстрое движение – показавшаяся вдали машина, прыгающий кенгуру или уносимая ветром палатка (которая вообще-то до этого была моей) – заставляло их пуститься в бегство. В конце концов, у Порченой Ноги была повреждена конечность, а раненое животное, даже такое сильное, как эму, всегда должно быть начеку. Но Голошеий всегда бежал первым, и как только двое других устремлялись за ним, я могла даже не пытаться догнать их.
Каждую ночь, устроившись в своем спальном мешке, я думала, где спят эму. Или они просто отдыхают? Может, один из них стоит на посту, как часовой? Опускаются ли они на колени, или садятся полностью, или стоят, возможно на одной ноге, как замерзшие синицы у нас дома? Прячут ли они свои черные головы под короткими крыльями?
Иногда я вставала в четыре утра, надеясь застать их где-нибудь спящими. Но это мне ни разу не удалось. Зато однажды вечером я шла за ними, а они все не убегали. Уже почти стемнело, когда они сели, повернувшись все в одном направлении, под четырьмя низкорослыми эвкалиптами, которые образовывали навес под оранжево-фиолетовым закатным небом. Я тоже уселась на землю. Я была счастлива находиться рядом с ними. Но когда стало совсем темно, я вдруг сообразила, что ничего не записываю, и включила фонарик, чтобы засечь время. Они тут же вскочили на ноги и убежали.
Наутро после того счастливого дня я, как обычно, шла за ними. К тому времени у меня уже накопились тысячи страниц данных. Я шагала и думала о том, что делаю что-то полезное для науки. Однажды я подсчитаю все эти цифры и выясню, какой процент времени эму проводят, прогуливаясь, пасясь, щипая листву, ухаживая за собой. Никто раньше этого не выяснял.
Когда мне пришлось отправиться на раскопки окаменелостей в другом месте, я обучила девушку-волонтера следовать за эму и собирать данные в мое отсутствие. Она выглядела компетентной и уверенной. Но не упустит ли она чего-нибудь? Раскопки были интересными, но меня не оставляли мысли о моем исследовании, и я уехала на день раньше.
Вернувшись, я обнаружила, что мой волонтер заполнила больше ста листов данных и прекрасно следит за эму. Мельком взглянув на эти листы, я пошла искать птиц. Было темно, ветрено, шел дождь, и эму нервничали, бегали трусцой, как часто бывало в такую погоду. Я нарушила свое собственное правило и попыталась побежать за ними, но они быстро исчезли в сгущающейся тьме. Когда дождь перешел в град, я бросилась в кусты и зарыдала.
Я поняла, что мне не нужны данные, собранные об эму. Я просто хочу быть рядом с ними.
Полгода работы без оплаты – это много. С самого начала я планировала через полгода вернуться в США. Скоро я соберу свою палатку и поеду жить в домик, который Говард снял для нас в маленьком городке в Нью-Гэмпшире.
За пять дней до отъезда из заповедника я нашла своих эму сидящими рядом с их любимыми зарослями дикой горчицы. При моем приближении Порченая Нога повернулся в мою сторону, а затем две другие головы поднялись и тоже повернулись ко мне. Думаю, что они сидели, потому что был сильный ветер, сбивающий с ног. Я легла на живот, чтобы не бороться с ветром, и смотрела, как они набирают полные клювы дикой горчицы и чистят себе перья. Ветер стих, и к полудню мы двинулись в путь, направляясь к тому месту, где я впервые увидела их. Мы пересекли море колючек. Перешли через главную дорогу заповедника. Мимо проехал грузовик, но они не испугались. Я подошла к Черной Голове на десять метров и взглянула ему прямо в глаза. Потом посмотрела на Голошеего и Порченую Ногу. Никогда прежде я не видела их такими спокойными. И подумала: сегодня ночью?
Она будет безлунной. Неужели я наконец увижу их спящими?
Даже в сумерках никто не стал убегать прочь от меня. Мы вместе вошли в густой кустарник, где я раньше не бывала. В темноте я видела только Порченую Ногу метрах в пятнадцати от себя. За те месяцы, что мы были знакомы, рана его зажила, но я всегда испытывала к нему особую нежность, и его доверие, то, что он позволил мне приблизиться к нему в темноте, очень много значило для меня. Я слышала шаги Голошеего и Черной Головы.
Я не могла видеть ни свои записи, ни часы. Даже звезды были скрыты за облаками. Но я услышала, как птицы садятся. Глухой удар – они опустились на колени. Еще один – на грудь. Мне было слышно, хотя и не видно, все, что они делали: шарканье их огромных ног, звук, с которым они перебирали клювами перья. А потом наступила тишина. Я больше не беспокоилась о сборе данных. Важно было то, что мы в темноте и безопасности и мы вместе, когда они спят.
День до отъезда я провела с эму от рассвета до заката. Как бы ни хотелось мне вернуться к Говарду, снова увидеть своих хорьков и неразлучников, встретиться со всеми друзьями, я была убита горем оттого, что мне предстояло покинуть эму. Если бы только я могла рассказать им, как много они мне дали: умиротворение, такое же, как то, которое они испытывали, когда чистили свои перья; восторг, такой же бурный, как их танец на ветру; удовлетворение, такое же полное, как чувство сытости от омелы.
Я многое узнала в австралийском буше, начиная с того, как надо изучать поведение животных, и заканчивая тем, как пи́сать на улице, чтобы не намочить себе ботинки. Прожив в буше полгода, я поняла, что никогда уже не смогу натянуть на себя колготки и пойти работать в офис под началом босса. Теперь я знала, что всю оставшуюся жизнь буду писать о животных, куда бы меня ни привели их истории. Молли, которая когда-то спасла мне жизнь, указала мне и мое предназначение. А эму позволили сделать вместе с ними первые шаги по этому пути.
Собранные мною сведения об эму были новы, но не содержали в себе ничего сенсационного. Я не нашла птиц, использующих орудия труда или ведущих войну против других групп эму, как это обнаружила Джейн Гудолл, изучая шимпанзе. Однако в последние часы работы с эму я поняла кое-что, что оказалось крайне важно для меня как для писателя. Чтобы начать понимать жизнь какого бы то ни было животного, требуются не только любознательность, опыт и логика. Для этого нужна внутренняя связь, такая же, какая была у меня с Молли. И поэтому мне необходимо открыть не только ум, но и сердце.
Глава 3Кристофер Хогвуд
В Нью-Гэмпшире мы с Говардом устроились прекрасно. Нам полюбились его леса и болота, его короткое жаркое лето, пылающая листвой осень и сверкающие снегом зимы. Мы оба работали на фрилансе: чтобы написать статью о гигантских насекомых и опоссумах, я съездила в Новую Зеландию, на Гавайях и в Калифорнии общалась с исследователями языка животных, а еще я вела колонку о природе для «Бостон Глоб». Говард регулярно писал для исторических и архитектурных журналов и разных газет. Мы быстро подружились с парой постарше, у которой арендовали маленький домик в городке Нью-Ипсвич рядом с главной улицей. А когда наша библиотека и архивы перестали там помещаться, переехали в Хэнкок, небольшой город неподалеку, на половину фермерского дома, рассчитанного на две семьи, с тремя гектарами земли. Там были ручей, хлев и огороженное поле. После гарнизонного детства с частыми переездами я почувствовала, что наконец-то обрела дом.
Мы отпраздновали публикацию первой книги Говарда «Космополис» о городах будущего. Я заключала контракт на свою первую книгу, в которой собиралась написать о героинях моего детства – приматологах Джейн Гудолл, Дайан Фосси и Бируте Галдикас – и планировала поехать для этого в Восточную Африку и на Борнео. Наконец, мы поженились: свадьба прошла на ферме наших друзей в присутствии 30 человек, четырех лошадей, трех кошек, собаки и новорожденного жеребенка.
Но внезапно все изменилось.
Дом, в котором мы жили, выставили на продажу. Издатель разорвал со мной контракт на книгу. Я все равно поехала в Африку, где за два месяца объездила три страны, но в конце Джейн Гудолл так и не смогла встретиться со мной в своем лагере, как обещала. Таким образом я осталась на мели и, что еще хуже, без сцены, необходимой для первой главы. Но самое ужасное, что мой папа, мой герой, умирал от рака легких. Я чувствовала, что теряю почти все: наш дом, мою книгу, отца.
В общем, это было не самое подходящее время для того, чтобы завести животное, тем более такое, какого мы никогда раньше не держали. И тем не менее в серый мартовский день, один из тех, когда вся машина забрызгана грязью, летящей из-под колес, а нестаявший снег похож на мокрые скомканные салфетки, мы ехали по грунтовой дороге к нашему временному дому, а на коленях у меня в обувной коробке лежал чахленький черно-белый пятнистый поросенок.
Взять его предложил Говард. Я была в Вирджинии, ухаживала там за отцом, когда из соседнего города позвонили наши друзья-фермеры. Их свиноматки произвели той весной рекордное количество поросят, в том числе очень мелких. Но самый маленький из них был вдвое меньше остальных. Он был болен всеми болезнями на свете: у него гноились глазки, он страдал от глистов и поноса. Друзья называли его «пятнистое нечто». Этот заморыш нуждался в таком количестве тепла и заботы, какого фермеры просто не могли ему дать. Кроме того, даже если бы он выздоровел, кому нужна на забой мелкая свинья? А всех его сородичей ждала именно такая участь. Не могли бы мы взять его?